HO PAURA DI SPARIRE

                     — Издательство журнала Dazed. Дамиано, сугубо личный вопрос для вас, — у микрофона остановилась низенькая журналистка с тёмным каре, что заметно стушевалась под внимательными взглядами триумфаторов едва прогремевшего Евровидения. Бледный пальчик дважды поправил оправу очков, она листнула исписанные страницы блокнота и уставилась на вокалиста, нахмурившегося и не понимающего, на кой так тянет интригантка со своим вопросом.        — Задавайте.       Кивнул, вытягивая нервно губы, разрешил ступить на свою лужайку, уверенный, что никто боле не удивит его после обвинений в употреблении наркотиков на глазах у целого мира, да и на лужайке интересностей никаких журналистка не обнаружит. Виктория растерянно ухмыльнулась, мотая ножкой из стороны в сторону, — а вопросов-то личных быть точно не должно, Лео обещал очередную скукоту с пресной штамповщиной, на которую ответы отыскать так просто, но увлекательнее, однако, получать их от первого лица, во сне причисляющего к кошмарам подобные мероприятия.        — На фестивале в Сан-Ремо, — вдруг заговорила девушка за микрофоном, — в один из конкурсных дней группа Maneskin представила кавер на песню «Amandoti». В номере принимала участие певица Марлена Сальви. Зритель отметил существование химии между вами, в сеть же попала информация о возможном романе. Дамиано, вы можете как-либо прокомментировать сложившуюся ситуацию? Вероятно, вам удастся развеять слухи.       Журналистка сквозь тонкие стёкла очков цепко вглядывалась в безэмоциональное лицо фронтмена, ждала, что комментарии прилетят ей в лоб тут же, стоит рот прикрыть, а Дамиано потерял нить смысла её слов сразу после упоминания знакомого имени. Вик пнула его ногу грузным мыском — чего молчишь, ты посмотри, сколько людей недоумевающе ждут объяснений! скажи, что не помнишь, как выглядит она, это ведь так, так? Исподлобья глянув во все камеры, что существовали в тесном зале, он расправил плечи с присущим ему шармом и воплощением образа злого и могучего и всё медлил, напряжение, из ниоткуда возникшее, намеренно и умело приумножал во сто крат, только бы поняли они все, заносчивые и порой бестактные: вопрос этот пришёлся ему не по вкусу.        — Вы абсолютно правильно обозвали эту чушь — слухи. Пользователи сети додумывают, видят то, что хотят видеть. К сожалению, своими комментариями я вряд ли смогу повлиять на их мнение. И не буду пытаться. А Марлена замечательная, талантливая девушка, я рад нашему знакомству.       Через слово откровенное вранье звучало его красивым голосом и отпечатывалось в памяти присутствующих и всех тех, до кого оно вскоре долетит по каналам интернета. Быть может, и является она замечательной и талантливой, но так мало значат эти слова для него, такая огромная в них недосказанность, недоступная и даже ему не до конца понятная. Лучше бы журналистка откопала доказательства и факты употребления им чего угодно, какой-нибудь самой запретной дряни, а не цеплялась с пустым любопытством, служащим для разжигания интереса публики. И мало ей неоднозначного ответа, листает блокнот и снова поднимает глаза:        — В ваших текстах фигурирует имя…        — Не пытайтесь как-то это связать! — Дамиано перебил опешившую девушку, на стол опираясь половиной своего веса. Нервничает, скулами злостно играясь, пальцы в кулаки прячет, и взволнованные покашливания Итана не справляются с задачей заставить его заткнуться. — Марлена — вымышленный персонаж, я не посвящал свои стихи всем Марленам мира. Вы действительно собираетесь писать статьи на основе из воздуха взятой информации?       Игра в нападение — выход, и его азарт выдают прищурые глаза, и нарочно всё не замечают они смятение обделённых вниманием ребят. Виктория бедрами ёрзала по неудобному стулу и вдруг за плечо Дамиано схватилась, не отпускала, будто значит её тщетный жест для взбешенного него хоть что-нибудь. Бразды правления в слабых руках сжимала крепкая и несокрушимая журналистка, не оглядывалась на два десятка себе подобных, желающих поскорее спросить о чём-то менее занимательном, и перед Дамиано безмолвно оправдывалась: я этого делать не хотела, вы вынудили.        — Дамиано Давид, папарацци были бдительны, предугадали, что отели скрывают всё самое интересное. Прошу прощения, — указательным пальцем подоткнула очки и освободила место у микрофона, право предоставила кому-нибудь такому же смелому удовлетворить интерес к эпатажным юнцам.       Не наигранно злые карие глаза провожали стройный силуэт и очерчивали его снова и снова при случайной встрече в длинных коридорах. Дамиано остановился, а Итан подхватил его под локоть:        — Пойдём, — и за собой потащил, дабы не нарвался на беду этот делопут. — Почему ты до сих пор обращаешь на это внимание? Тебя провоцируют, а ты рад побеситься.       Торкио давил на него своим психологически старческим возрастом, мудрости понабрался чёрт его знает откуда и смирился коим-то образом с несправедливостью, господствующей в мире, где публичный человек равно игрушка и неотъемлемая часть кукольного театра. Не на положение оскорблённого и глубоко зацепленного сердился Дамиано искренне, не на девушку, которая явно выполняла чью-то установку повиноваться и читать, а на то, что ответить на её вопрос он не в силах даже шёпотом для одного себя. Они не виделись с начала мая, а уже июнь. Редкие, короткие и совсем не настоящие сообщения не хранили в себе и частички тех Дамиано и Марлены, прощавшихся на пороге уютного номера, не рассказывали о них ничего, не обещали друг другу ничего и ничего не значили — ради приличия существовали. Собственным врагом себя считал, когда в очередной раз не признавался ей, что скучает, и, не зная об этом, не догадываясь, она засыпала и убеждена была твёрдо, что места в насыщенной его жизни ей не найдётся, ни в коем случае не найдётся. Она просто замечательная и талантливая девушка, не та Марлена, которой посвящал он свои стихи — похоже, правду изложил в сердцах и вдруг признавать её кинулся. Слабак. Испугавшийся непроглядной тьмы в её светлых глазах.       За плотной шторой знойный летний день догорал безвозвратно и томно, а прятанное за каменными стенами солнце обещало следующим утром вымучить горожан похлеще прежнего. В разгар жаркого сезона не найти лучше пристанища, чем южная Сицилия, и Джонатан выдумал с сотню аргументов, твёрдо убеждающих покинуть Милан немедля, но весомо и вычурно звучали они для него одного — Марлена головой махала в отказе, зачеркивая нескладные строки в потрёпанном блокноте, войну и мир повидавшем, бережно сохранившем минуты печали и радости. Её хитрого ума решение остаться наедине с апатией объяснить и оправдать не поможет даже поэтический дар. Молчаливо отказывалась, посиживала на мягком стуле, колени к груди прижимая, ручку меж пальцев причудливо крутила, а глаза всё не поднимала. Джонатан впоследствии понуро ник носом, на билеты, чёрт знает для чего заранее купленные, поглядывал и по голове её гладил ласково.        — Ты заболела, — не спрашивал вовсе, а факт ошибочный констатировал. — В последнее время совсем никакая. Скажи, если плохо чувствуешь себя, Марли. А билеты сдавать не буду, глядишь, передумаешь через неделю.        — Не передумаю, — категорична и отчего-то рассержена то ли на болезнь приписанную, то ли на себя. — Я хочу дописать тексты. А не валять дурака целый месяц.        — Зачем? Орландо всё сделает, напишет до августа хоть десять текстов. Это его работа, Марли, и он справится с ней получше тебя.       Сказал, не подумав, и от касаний его Марлена голову свою резко избавила. Насупившись, смотрела, и обида внутри вскипала, крепко сплеталась с желанием театрально порвать исписанные листы, над которыми после спектакля непременно придётся поплакать вновь. Те стихи так нравились ей. Обесценила вдруг в пыль стёртые старания со значением некогда эпохальным и засомневалась, что станет писать дальше — Орландо справится лучше. А синьора Риччи за честность остаётся только поблагодарить, чего она не сделала, выпалив сердито:        — Уезжай в Палермо, Джон, и не возвращайся больше!       Погорячилась. Он уехал на следующий день, но не в Палермо — долго отказывался от длительной рабочей поездки за океан, и настала минута, наделившая его существо желанием покинуть родной город. О долбанном исчезнувшем абоненте Марлене напоминал закреплённый и не первую неделю пустующий диалог и текст, который она упрямо переписала, дабы стал он неузнаваемым для всемогущего критика. Мама так часто обзывала отвратительной её привычку доказывать чужую неправоту, и когда бумага рвалась под напором стержня, она в этом уверялась, но не отступала, продолжая доказывать, что никакой Орландо и его скудные рифмы больше не пригодятся ей ни дня. Джонатан тёмные брови к переносице сдвигал негодующе и клялся: «Убедила». Убедила, что не зря вытащил её сопротивляющуюся на сцену и обратно ступить не разрешал, что бестолковая она лишь с виду и надежды сможет оправдать, если очень захочет. Отражение в огромном зеркале прожигали глаза ядовитые, какие тщетно пытались высмотреть светлое будущее в позе с ножками, с плеч широких свешенными, и не видели они ничего, кроме девушки, которой пора учиться на себя рассчитывать. Училась — возвращались на счета щедрого Риччи суммы не мелкие, он отправлял их снова, и снова они возвращались. Что за чёрт? Говорила, пока не пригодились его деньги, и рассчитывала, что не пригодятся совсем. Росла девочка, а зубами всё лязгала от волнения перед выступлением где-нибудь в клубе, видом поприличней бара на окраине города. Мигающие прожекторы слепили сияющие глаза, и до одури приятно дыхание сбивали такие близкие сердцу строки, не Орландо выдуманные. Марлена не жалела нисколько о выборе, павшем не на отдых под палящим солнцем, к тому же ровный загар не липнет к коже её бледнючей, и любые усилия не облезть, подобно змее, назовутся, конечно же, пропащими. Не потеряла ничего, только обрела — уверенность, что шаги её верные, ноги подкашивающие, но верные. Работа и детская мечта, сияющая, казалось бы, с каждым шагом всё ближе и ярче, за волосы тащили её подальше от тошнотных размышлений о насущном. О разговоре, переступленном бесстыдно и смело, о карих глазах, в которых утонуть бы прямо сейчас и всплыть исключительно мёртвой, о Джонатане Риччи, терзающем своим молчанием, и плевать, что сама она виновата.       Настойчиво крохотная глупая мошка билась о горячую лампу, к теплу и свету стремилась быть ближе и крылья свои, наверняка, обжигала. Прообразом послужила простым, но таким точным, тишину во мраке тонувшей гостиной сотрясала весьма раздражающе, чтобы несуразная фантазёрка наедине с дотошными мыслями свихнуться не посмела. Скользнула с пальца накрученная прядка, и Марлена настороженно уставилась в темноту — ключ в замке два раза повернулся. С кем встречи ждала, того в дверях увидеть, конечно, не могла, потому и не задумалась даже, хозяйка-зануда или Джон в очередной раз позабыли, что щёлкнет замок только после третьего оборота. Он постоял на пороге, вглядываясь в глубь комнаты, с силами собирался, ведь предстояла ему неизменно отвратительная актёрская игра в трезвого. Не половина бутылки, меньше, Марли, не злись, не вслушивайся в топтание нерешительное.        — Я приехал, — объявил, умалчивая, что явился в город ещё утром.        — Неожиданно, — Марлена усмехнулась, словно слышала, о чём молчал, и взглядом пронзающим проводила его до кухни, до круглого стола, где оставил он торт и свой портфель с архиважными бумагами. — Ты не обходишь меня стороной, когда трезв, Джон.       Он выиграл бы у напуганных детей соревнование, если существует таковое, на котором следует продемонстрировать самый растерянный взор. Позабылось дурной голове, что целый месяц тому назад он первым обиделся, а когда он обижается, ему заведомо можно всё, безо всяких пределов разумного. В карманы серых брюк спрятал пальцы и поступью плавной стал ближе.        — У Карлоса родился сын. Я заехал поздравить — он же мой друг, друг детства. Один фужерчик, — видимо, скучала она по оправданиям глупым и ненужным, раз улыбалась сдержанно. Джон плечи её погладил горячими ладонями и склонился над головой. — Я купил малиновый торт. Как ты любишь.        — Поем позже.        — Чем ты занята? — Он попытался прочесть неразборчивый почерк, буквы, светлыми чернилами выведенные, в глазах расплывались, пришлось проморгаться хорошенько, дабы писанину её торопливую разобрать.        — Менкаччи предложил дописать альбом. У него свободные дни выпали на конец июля, такое редко случается, ты же знаешь. Мне нужно исправить это до выходных, куплет совсем сырой. Не нравится, — бросила ручку в отместку разлетевшимся, подобно напуганным воронам, мыслям.        — Значит, не соврал Лука, что от записи ты отказалась, — Джонатан оставил поцелуй на её щеке, обидчиво надутой, и выпрямился. — Марлена, чем отличается римская студия от местной?        — Лейблом, Джон! И не думай отчитывать меня, я не должна спрашивать у тебя разрешения.       Её настрой его, безусловно, пугал и отталкивал не понимающего в сторонку, чтобы оттуда наблюдал за шагами шаткими и лезть не смел, пусть учится вставать без крепкой руки, поглядывая так пристально и самоуверенно. Вон оно что — помощь папочки ей больше не нужна, опору ищет в себе или где-то в местечке более теплом. Так и сказал, за правду послан был подальше и всё понять не мог, что сделалось с ней резко и безвозвратно. Малиновый торт Марлена затискала в холодильник — делала так, когда дотла горели пустые обещания Риччи не прикасаться к шприцам. Подарок, в особенности съедобный, не виноват в дебильности дарителя, и, возможно, кусок в горло полезет утром, но не сейчас — не прекращают уведомления тревожить телефон, оттого-то внутренности сжаты больно. Дамиано Давид где-то в Польше допел последнюю песню для своего нового почитателя. Так далеко, что расстояние совершенно новых масштабов с трудом в голове укладывается вширь и длину. Джон в Америке, на другом полушарии существующей параллельно с привычным миром, казался в разы ближе, и покалывает в груди от сравнения невольного и глупого. Не вымыть слезам дурость из башки, а так хочется, но сухие до покраснения глаза растерянным взором чертят кривые линии по мужскому силуэту. Всё меньше шагов оставалось между ними — Джонатан вплотную подошёл, из-под тёмной чёлки высматривая в её суетливости свою правду. Дорогущий парфюм пропитал серый пиджак, маскируя запах алкоголя, и липко оседал на рецепторах, запоминался пряностью, обещая надолго въесться в ткань чёрной футболки. Марлена первой полезла в объятия. Шестнадцать лет, разделяющие их, вдруг пропастью кипящей показались, именно такой, о которой говорят злые языки про любовь с возрастным диссонансом. И она за плечи широкие цеплялась крепче, лишь бы удержаться и не лететь в бездну, где сердцу дорогой человек превратится в чужого и безликого по её спешному и неоправданному хотению.        — Ещё раз пропадёшь так надолго, я торт твой выброшу. Не поможет он тебе, — смех её приглушен плотной тканью пиджака, и Джон смеётся тоже, целуя в макушку. — И в Палермо поедем. Я вернусь из Рима, и поедем.       Уверена, что выбор сделала — оказалось, легко это и просто — потому обещала твёрдо, не отступая. Удивительно! Потерялась и нашлась та, что встретилась Джонатану Риччи морозным вечером два года назад. Рассказывал шёпотом целому миру, своему миру: «Я люблю тебя. Люблю!» Никогда не замечал и теперь не заметил, что слов столь громких в ответ она не бросила — тут-то отступила, наверное, в миллионный раз. Переболела этой фразой давно, когда наивно полагала, что не найдётся у него ещё одной такой дурочки. Признание во взаимности было совершенно иным, о нём Джон не знал, — дрожащим пальцем смахнула Марлена сообщения, не ответила, даже не прочитала, потому что надоело ей теряться среди ледяных слов и пустых догадок.       MILANO.        Неделя — ровно столько идеализированный и с виду по-настоящему идеальный образ Джонатана Риччи кружился пред зелёными глазами. Неделя — ровно столько значок «в сети» у её имени не соизволил мелькнуть сразу же, стоит Дамиано пальцем ткнуть и отправить незамысловатое сообщение. Возможно, потом мелькал, но разве среди белого дня было ему до этого дело? Она отвечала, всегда отвечала на редкое желание Дамиано поговорить и обязательно умудрялась разболтать его до самых неинтересных подробностей с прошедшего концерта, до того, что с небывалым восторгом он отправлял ей видео, а потом убеждал с улыбкой до ушей: не дурацкий у меня костюм, ничего ты не понимаешь. Теперь молчала, уверенная, что поступает правильно. Равнодушная и чёрствая, втыкала в потолок взглядом опустошённым, не спалось, всё думалось невольно о чувстве странном, смешанном с виной и сожалением. Нашёптывало оно лишь об одном — влюбиться ей суждено неминуемо. Неделя… Помните? Она истекала так же неминуемо. Подобно терпению Дамиано. Недоумевал, злился и ждал покорно, обновлял диалог и выдыхал яростно из лёгких дым. Быть честным, не задолжала она ему ничем и не виновата абсолютно, что повёлся, как мальчишка, на красивые глазки. Но не может случиться такого, что не увидит он их больше!.. Безмолвный диалог отыскал среди прочих, и буквы торопливо сбежались в строку.       Надеюсь, с тобой всё в порядке.       Телефон был отброшен куда-то, где рискует он быть неуслышанным ранним утром. Подальше от места себе не находящей души, дрогнувшей вместе с сомкнутыми веками — она ответила. Ответила честное «нет».       Два билета в Рим покоились в её сумке, толстой цепочкой врезающейся в плечо, и не боялась она помять сверхважные бумажки, увлечённая поиском ключей, без коих стальная дверь подъезда не распахнётся перед носом. После того как Джону среди ночи дважды позвонили назойливые соседи, он отключил домофон, и теперь потревожить Его величество не может даже Марлена, традиционные пару раз в месяц теряющая ключи.        — Джон, ты дома?       Просторная квартира тонула в тишине и мраке, лишь из кухни рассеивался тусклый белый свет мелких ламп, точно отвечая на прозвучавший вопрос. Конечно, дома этот педант, перед выходом обязательно проверяющий каждую розетку и выключатель. Давно, ещё до реабилитации Джон промывал Марлене мозг своими размашистыми идеями обставить огромную площадь излишествами и роскошью и в прошлый четверг, спустя полгода, набросанный план принялся осуществлять — сегодня вот вздумалось ему самостоятельно собрать комод. Видно, не получилось, и составные части ящиков пришлось Марлене перешагнуть. Не отчаивалась и позвала хозяина ещё раз:        — Джонатан, — и снова молчание.       Бренное его тело распласталось поперёк широкой кровати — сопел в подушку, не удосужившись стянуть с себя брюки. Рядом валялись пиджаки и рубашки, которые он собирался выгуливать в столице, не сложил, предугадал появление Марлены на пороге холостяцкой комнаты, ведь она сложит лучше. Хотя… Если бы предугадал, не посмел бы оставить на тумбе не пустующую упаковку белую на вид, а на деле прозрачную. Такими богаты потайные сейфы его бара, такие, суматошно оглядываясь, прятали за пазухи посетители и протягивали крупные купюры взамен. В оглушающей прострации об ином думать у неё не получалось, и подошла ближе, ошарашенно вглядываясь во всё это безобразие. Не бывает бывших наркоманов — во что поверила она, идиотка? Обречённый взгляд свой оправдывал усталостью, а стыдно становилось за обещания по-прежнему пустые, дохлые, не имеющие значения никакого. О лишнем поведать способны исколотые предплечья, потому зажившие они давно, почти как у здорового человека, не играющего со смертью в игру, откуда победителем тяжело выйти. Остальные природой плохо прятанные вены Марлена отыскала бы враз, а о раздражённой и поражённой синтетической дрянью слизистой носа она, конечно, не догадалась бы, но рассыпанный на тумбе порошок не оставил оправданий для лгуна Джона Риччи.       Белёсые пылинки осели на пальцах, не стоило касаться пакетика, напрасно она надеялась, что ошибается. Ледяной водой злостно с кожи смывала остатки побитого доверия к любым словам человека, который тысячу раз получал последний шанс. Его руки были связаны его же руками, но в Америке сорвался: один раз, совсем немного, за компанию. Обещал: один раз. Но, сука, сложно это — растоптать назойливые мысли! Сложно. Во сто крат сложнее, чем забыть обо всех обещаниях, о тысячном последнем шансе, снова неоправданном. Она этого не понимала, разумеется, не понимала. Тело охватила мелкая дрожь от осознания мерзостной лжи, от отвращения к себе и своему бессилию. Швырнула остервенело на кровать его билет и ключи, убедилась, что дышит этот подонок, и к выходу помчалась без оглядки.       Нет.       Не в порядке, разве что в обратном. Тусклый экран освещал опечаленное лицо холодным светом, и мокрые дорожки на щеках блестели во мраке. Джонатан не придавал значения девичьим слезам, не думал, что причиняет боль малолетней козе — о да, эта милая, по его мнению, характеристика прочно срослась с Марленой в его голове, подчеркивая ярким и выделяя её среди не одного десятка заинтересованных девиц. Наивная, была влюблена и с упоением ждала встречи, неважно где — на студии, в баре или в редакции его дурацкого журнала, управление над которым он вскоре проиграл в карты. Деловой, красивый, статный, влиятельный и очень уж заботливый временами. Серые глаза не заглядывали пытливо в душу, когда невидимым контуром обводили изгибы тела, и смешной казалась привязанность, теперь-то ударившая его в спину с силой нерассчитанной. От привычки и необходимости видеть синьора Риччи рядом Марлена желала отмыться скорее, содрать вместе со слоем кожи, коей касался он, обманывая снова и снова. С касаниями впиталось и глубоко засело в ней его искусство лжи, его неумение признать, что ломает, не на шутку ломает. Сквозь невольные слёзы Марлена улыбалась добрым сообщениям Дамиано Давида, вздумавшего поддержать её, о причине непорядка не догадываясь и не спрашивая даже. Буквы чёрные в воспалённых глазах растекались по экрану, и хотелось пальцы вжать в веки до противных вспышек, только бы прекратить колючие воспоминания кропотливо перебирать и думать о Риме, где не музыка её главное утешение, конечно, не музыка. Он помог отвлечься. Решил побыть причиной в его памяти безумно красивой улыбки, и выходило у него так хорошо, сообразить не смог бы насколько. Лондонская ночь проносилась мимо, изредка лишь Дамиано глаза от экрана отрывал и посматривал на небо, на удивление рано светлеющееся — словно намекало бесконечное: «Проваливай спать, Дамиано Давид!» А он всё сидел на балконе, клубы дыма из глотки высвобождая, от осуждающего взора Итана скрывал, жулик, блаженную ухмылку и имя виновницы. Ночь эта по меркам взрослым совершенно пустяковой показалась, однако обоих забросила к осмыслению. Странному и тягучему. Марлена поклялась себе: расскажу, расскажу, чем грешна. Смелость чудилась внутри, какая-то фантомная, что пропадёт вмиг, стоит глянуть в карие глаза, явно не ожидающие заметить в ней лгунью, которая отрицала наличие мужа или кого похуже — Джона. От пытливого взора фронтмена и тучи грозовой по совместительству ускользала с опаской и не отважилась бы представить, как теперь под утро в потолок расплывающийся станет пялиться и только о нём думать, будто не существует проблем поважнее.       Ничтожные пять минут способны удушить собственной бесконечностью, когда не спится совсем. Уставшее тело не находило себе места, и сомнения в черепную коробку закрадывались — а в теле ли дело? Дамиано уселся, под спину подушку гневно подмял и зажёг сигарету. Сбился со счёту, сколько окурков бросил в пепельницу за ночь, что наутёк стремительно сматывалась из виду. Пожелание сладких снов — оно такое пустое и бессмысленное, служащее для тактичного избавления от собеседника и в себе не утаивающее ничего, что порою имеет значение. Она пропала из сети, вероятно, уснула и на не прозвучавший вопрос, отчего же она такая, ответ не выдумала. По-прежнему с ярких фотографий улыбалась ему, жаль, не одному единственному, и по-прежнему чужая для него до скрежета зубов и проглоченной злости. Тысячу раз видел и всё смотрел, не надоело ведь! И глупая эта зависимость мучила, до сей поры из головы он не выкидывал одни лишь строки для новой песни, а отныне места им там не находилось вовсе. Если о ней его бессонница, то почему сухое пожелание — последнее, что может увидеть она возле его имени? Сигарета тлела меж пальцев, и Дамиано обретал мнимое спокойствие, которого хватит ненадолго — на минутку, на пару предложений.       Я скучаю по тебе. Очень сильно.       Решительность фонтаном плескала из груди, когда стаскивал он с неё платье и между ног устраивался, как вздумается, а теперь хмурился оробело, полудурок. Тогда желала она его решительности, в губы приоткрытые стонала, а теперь, молчаливая и отдалённая, ожидать заставляла чего угодно и…       Не представляешь, как я хочу сейчас видеть тебя рядом, Дамиано.       ROME.