***
Минхо лежал на постели, свернувшись в клубок и прижимая руки к животу. Его глаза были полны туманом боли, в них не было ничего от прежнего, знакомого Чану гордого и сильного юноши, который не терпит нежностей и язвит по каждому поводу. Перед Чаном был омега — уязвимый, мягкий, нежный. Его губы жалобно дрожали, а глаза умоляли о помощи. Но когда Чан, осторожно ступая, чтобы не напугать юношу, приблизился и склонился над ним, жадно обнюхивая, Минхо выставил руки, как бы защищаясь, и вскрикнул: — Нет! Нет! Не надо, альфа… Не бей… У Чана мучительно заныло сердце, но он сжал зубы, присел рядом с омегой и осторожно стал гладить вытянутую руку: — Тшш… Котёнок… Не бойся меня, не бойся… Я больше никогда не обижу тебя… Я твой альфа, котёнок… Я хочу тебе помочь… — Нет! — отчаянно мяукнул Минхо. — Ты не мой альфа. Ты бил меня! Мой альфа придёт и убьёт тебя! Уходи! Чан медленно наклонил голову к Минхо и подставил свою челюсть с меткой, чтобы он смог дотянуться до неё носом. — Я твой, только твой, котёнок, — зашептал он, торопливо сглатывая подступающие слёзы. Ему невыносимо было смотреть на недоверие в глазах омеги, на то, как крупно задрожал он при приближении Чана, как попытался вжаться в постель, когда Чан наклонился к нему. Альфа закрыл глаза и ждал. Через несколько минут он почувствовал неуверенное движение около своего лица. Минхо обнюхивал его. Обнюхивал свою метку. Потом Чан почувствовал, как по ране на челюсти осторожно прошёлся горячий язык. Это было так трепетно и остро, что Чан невольно тихо простонал и открыл глаза. Минхо уже не лежал под ним, а сидел, опираясь на одно бедро и кисти, вытянувшись в его сторону. Его лицо было близко, глаза торопливо бегали по лицу Чана, а язык облизывал розовые губы. — Я твой альфа, Минхо-я, — тихо прошептал Чан. — Ты выбрал меня… Ты пометил меня, омега… Позволь стать твоим сегодня по-настоящему… — Ты не будешь меня бить? — жалобно спросил Минхо. — Я не виноват… Тот альфа… другой, он… — Нет, котёнок, — поспешно перебил его Чан, чувствуя, как вновь закипает в его сердце чёрная злоба от слов его омеги о другом альфе. — Я никогда больше не ударю тебя и не причиню зла. Я только твой, слышишь? Ты станешь моим омегой сегодня? Минхо явно не понимал, что говорит Чан, он просто вслушивался в звуки его голоса и пытался понять, насколько агрессивно или доброжелательно настроен тот, кто назвался его альфой. — Ты не злишься больше? — доверчиво спросил он. Чан поднял дрожащую руку и прикоснулся к его щеке, там, где уже наливался мутной синью след от его удара. О, Чан был готов на всё, чтобы его не было — этого страшного напоминания о его собственной несдержанности. Но он был и доставлял Минхо боль. Омега чуть дрогнул, увидев руку Чана перед своим лицом, и прикрыл глаза, но не попытался избежать прикосновения. Щека была горячей, шелковистой. Вдруг Минхо сморщился и застонал: — Мне больно, альфа… Больно… Помоги мне… Чан подхватил его на руки и понёс в ванну. Омега не сопротивлялся, лишь немного постанывал, когда Чан, быстро раздевшись и встав под душ вместе с ним, стал нежными движениями обмывать его. Он душистым гелем обтирал стройное тело, стараясь не думать о том, как сильно хочется прижать его сейчас прямо здесь и взять быстро и грубо — такое податливое, такое розовое, оно манило Чана и сводило его с ума. Смазка текла по ногам Минхо, и Чан не выдержал: быстро опустился на колени и провёл по крепким бёдрам языком, а потом и рукой — и жадно облизал пальцы, прикрыв глаза и зарычав от наслаждения. Поднявшись, он развернул покорного Минхо и прижался носом к его шее, а потом к груди: только свежайшая сладкая сирень цвела там, затягивая Чана в свой плен. Никакого чужого запаха больше не было. Омега был только его. — Альфа… — простонал снова Минхо, внезапно обнимая Чана и прижимаясь к нему всем телом. — Помоги мне! Мне так больно… Возьми меня… Я буду твоим, я буду послушным… Я буду хорошим для тебя… Я готов… Чан, коротко рыкнув от возбуждения, схватил Минхо на руки и, не вытирая, потащил на постель. Он навис над прикрывшим глаза юношей и спросил хрипло: — Ты будешь моим омегой, Минхо? Я собираюсь взять тебя, сделать своим, наполнить собой и не отпускать больше никогда. — Да, альфа, — Минхо открыл глаза, полные бессмысленной страсти и животного желания, — я хочу, чтобы ты мне помог… Я твой, только твой… — И он первым потянулся к горячим губам Чана. Альфа впился в его приоткрытый рот, тут же углубляя поцелуй и делая его влажным и откровенным. Он мял, тискал тело Минхо, выгибающееся ему навстречу, он быстрыми лёгкими поцелуями покрыл его шею, стараясь не думать о засосах, которые видел на ней, спустился к соскам, облизал их, а потом присосался по очереди к каждому, с наслаждением ловя восторженные стоны омеги и его сладкие вскрики «Альфа! Ах! Мхм… да!» Он прикусывал кожу на рёбрах, спустился поцелуями на живот, вылизал и его, и тазовые косточки, что заставило Минхо взвизгнуть от страсти и вцепиться в плечи Чана, немыслимо изогнувшись. Собственное возбуждение альфы болело практически невыносимо, но Минхо так стонал и так просил ещё… Потом Чан быстро перевернул его на живот, наконец-то впился губами в сладкие половинки — как мечтал почти с самого начала их знакомства — и чуть не кончил от наслаждения. Он жадно вылизал своего омегу, погружая язык глубоко в нутро, но не мог напиться своим мальчиком досыта. Эта страсть была заложена в его природе, и хоть большого опыта у него не было, он доставлял своей паре такое удовольствие, что Минхо держался недолго: через несколько минут он, внезапно забившись в его руках и гулко и сладко закричав, кончил. Чан ощутил бешеный прилив сил и огромное счастье, почувствовав в сладком запахе сирени терпкие ноты семени омеги. Теперь можно было взять то, чего так мучительно хотелось самому. В течку омегу растягивать не надо было, тем более разнеженный оргазмом Минхо потёк просто потоком, поэтому Чан навалился на него и вошёл сзади с рычанием, зажимая своим телом и не давая задёргавшемуся от неожиданности и тревожно застонавшему Минхо отстраниться или вырваться. — Мой! — утробно рыкнул Чан. — Мой омега! Только мой! Он начал двигаться, сначала осторожно, прислушиваясь к Минхо и его постанываниям, к тому, как сжимали пальцы омеги его переплетённые с ним пальцы. Почувствовав, что юноша под ним готов, он стал двигаться быстрее, резче, глубже вбивая своё естество в горячее, тугое и влажное нутро. Минхо стонал, не переставая, а когда Чан, не удержавшись, сорвался на бешеный, отчаянный темп, Минхо закричал: — Чан! Да! Мой! Чан! Ахм… Ооо… Ах! И альфа, услышав своё имя, произнесённое с таким восхищением, с таким наслаждением, заурчал, сжал омегу и, всадившись в него с размахом, глубоко, кончил с восторженным рычанием: — Мин… хо! Мин… хо! Мой… ма… лыш! О, да-а-а! Он ещё несколько раз брал Минхо, неизменно доводя его до сладостного, с громкими, откровенными стонами и именем Чана на устах оргазма и кончая с диким, невероятным наслаждением. Вместе с белой большой таблеткой снотворного заботливый Сынмин принёс противозачаточные, которые Чан дал проглотить плохо соображающему, но удивительно покорному и ласковому в своей омежьей поре Минхо, а также на серебряном подносе лежала целая упаковка презервативов, от которой к концу ночи мало что осталось, потому что в этой, самой дикой, фазе течки Минхо был требовательным, хотел постоянно, ластился, нападал сам. Он обновил метку, заставив Чана стонать от неожиданной боли, и поставил новую — на правом локтевом сгибе. Он присосался там надолго, как будто выпивая кровь из раны, но на самом деле насытил своим запахом кровь Чана так, что альфа буквально почувствовал, как цветёт его собственная душа одуряюще пахнущей сиренью, как прорастает сквозь неё пьянящее сиреневое счастье. Чан забыл обо всём. Он ласкал своего омегу, нежил его, сжимал в своих объятиях с ревнивым рычанием, когда чувствовал, как ползёт к ним из-под двери запах встревоженных сладкими стонами Минхо чужих альф, которые, однако, не смели подойти, чувствуя, как покрывает нежную цветущую сирень бурная весенняя гроза, охраняя, защищая, не давая приблизиться. О том, что должен смириться и уйти с пути Минхо, Чан вспомнил, когда внезапно во сне, крепко зажатый урчащим и рокочущим альфой в предгоне, омега простонал: — Нет… Чан… Нет, не бей меня… Я не виноват… Не смей… Убирайся… отвали… волк… обманщик… ненавижу… ненавижу… — И заметался, пытаясь высвободиться из тесных объятий. Это было как обухом по голове, как ведро ледяной воды в летний день — Чан, вздрогнув всем телом, очнулся и отстранился от Минхо, дав ему свободу. Омега тяжело дышал, всхлипывал, сжимал простынь горячими пальцами, но не просыпался. Жар течки спадал, он начал приходить в себя. Глядя на его прекрасное лицо, искажённое страхом и гневом даже во сне, Чан тихо и тоскливо завыл. Больше всего на свете ему хотелось подмять омегу под себя, приковать к себе и не отпускать никуда. Но даже сквозь пелену настигающего его сознание жаркого желания Чан понимал, что удержать сейчас при себе это вольное и гордое существо можно только одним способом: полностью сломав его, убив его волю, самолюбие и стремление к свободе. Вот только Чан был уверен, что вместе со всем этим умрёт и сам Минхо, оставив своему мучителю лишь прекрасную, но пустую оболочку, которая Чану была не нужна: он любил своего мальчика задиристым, насмешливым, может, даже злым, своевольным и колючим — ведь именно такой Минхо был «его». А послушная его воле кукла, бездушная и покорная, ему была не нужна. Поэтому он должен был Минхо отпустить, дать ему возможность сделать выбор. Дать ему возможность простить Чана — или прогнать из своей жизни навсегда. И Чан выпил снотворное. Он успел слабеющими руками одеть Минхо в свои шорты и футболку с пингвинами — в этом омега был в первый день их знакомства. Угасающим взглядом Чан видел, как Сынмин поднимает Минхо на руки, альфа в его груди в последний раз взвыл не своим голосом, требуя остановить чужого альфу, похищающего их добычу, их омегу — и свет в глазах Чана померк.***
Гон ударил его со всей дури, когда он очнулся. Такого дикого, бешеного, звериного желания он никогда в жизни не испытывал. Его дверь была заперта на ключ, как и было положено, еду ему приносили раз в день — и на целый день, в предутренний час, когда, вымотанный рёвом, стонами и попытками самоудовлетвориться, Чан дремал, продираясь в тревожном полусне сквозь бесконечные кусты сирени, от запаха которых было немного легче, дыхание выравнивалось, холодный пот переставал прошибать всё тело, скручиваемое судорожным желанием вытрахать душу хоть из кого-нибудь, зажать между собой и постелью любое доступное омежье тело и вколачиваться в него до одури. Такие приступы, когда он был готов позорно колотить в дверь и умолять, чтобы ему привели хоть кого-нибудь, случились у него всего трижды, но каждый чёртов раз его останавливал гудящим гонгом в голове голос Сынмина: «Просто вспомни это своё обвинение, когда тебя накроет гоном по полной. И ответь, чего бы ты не отдал за омегу под собой в этот момент». — Нет, нет, нет, — шептал тогда Чан, — мне не нужен никто, кроме него… о, боже… Минхо! Минхо! Где ты! Помоги мне! Умоляю! Но сам с ужасом понимал, что если бы сейчас к нему в комнату зашёл омега — любой, даже не течный, — он бы накинулся на него, при всей своей остервенелой страсти к одному-единственному, своему, омеге. И ему было бы неважно, хочет чего-то этот омега или нет. Пришлось бы — он бы насиловал, принуждал, делал бы всё, чтобы хоть как-то погасить пожар, разгорающийся у него между бёдер и мучительной болью отдающий по всему телу. Никогда с ним раньше не было такого даже близко. Гон такой силы ударил по нему впервые, и когда он почувствовал, что бешеный ад несколько похолодал и стало хоть чуть-чуть возможно дышать, он завыл от счастья, оповещая дом о том, что эту схватку с собственной природой он, кажется, выиграл. Из своей пропахшей пóтом и спермой комнаты он вышел поздним вечером, ровно через полторы недели после того, как отдал Минхо Сынмину. Он открыл окна и дверь настежь, чтобы проветрить всё, и тихо побрёл по лестнице в кухню, чтобы найти себе хоть что-то поесть, так как сразу после спада гона есть ему хотелось неимоверно. На подходе к кухне он учуял пока ещё очень обострённым нюхом тонкий свежий запах пина колады, но так как в голове звенело от пустоты и голода, не остановился, а прошёл дальше. И замер на пороге. За столом, спиной к нему сидел Чанбин. Его голова лежала на безвольно вытянутой на столе руке, а тусклый взгляд был устремлён в одну точку — прямо перед ним на подставке стоял телефон с включённой страницей Инстаграма: это был профиль Феликса, и с экрана на альфу смотрело нежное улыбающееся лицо с сияющими ласковыми глазами, милыми веснушками, длинной изящной шеей и осветлённым маллетом. Второй рукой Чанбин мягко оглаживал корпус телефона, как будто не смея прикоснуться в фотографии. Чан прислушался к себе. Ненависти не было. Злоба глухой волной было всколыхнулась где-то на дне души — и стихла, мгновенно убитая сверкнувшим в голове воспоминанием о только что пережитом, о том, как сам был готов на всё… Чан закрыл глаза, поморщился и встряхнул головой, прогоняя унизительные картины, услужливо подсунутые памятью и совестью. Чанбин между тем, видимо, почуял его, потому что встрепенулся, быстро выключил телефон и, резким движением отерев глаза, повернулся к Чану. Настороженность, боль, стыд, мольба, гнев — всё смешалось в этом взгляде. Но больше всего, наверно, было там беспомощной растерянности: он явно не знал, чего ждать от альфы, на чьего омегу покусился в пожаре гона. Чан молча подошёл к холодильнику, достал две бутылки холодного чая. Одну, с мятным чаем, поставил перед чуть отпрянувшим Чанбином и сел напротив. Он знал, что младший любит именно этот напиток. И Чанбин молча послушно открыл бутылку и сделал глоток. — Как твоя голова? — хрипло спросил Чан. Чанбин мучительно покраснел и едва кивнул. — Нормально, — прошептал он. — А ты как… Бан Чан… хён? Он явно был готов к тому, что Чан накричит на него и запретит называть хёном, поэтому это слово вышло у него робко и неуверенно. Но Чан спокойно кивнул: — Тоже нормально, Бинни… Младший вскинул голову и посмотрел на Чана с такой благодарностью, что Чан почти сам поверил, что больше не испытывает неприязни к этому невысокому, плотному и гибкому альфе с тёплыми шоколадными глазами и мягкой улыбкой. Но правда была иной. Он не мог забыть звериный, неосознанный взгляд, полный неуёмного желания убить его, Чана, и… пометить его омегу. Мысль об этом заставила его внутренне содрогнуться от того, как болезненно жалили его змеи неоправданной, необоснованной, но острой и горькой ревности. Да, пока он не посмотрел в лицо младшему, подавлять свой неправедный гнев было проще. Однако Чанбину, который явно страдал от своего поступка и мучился из-за этого не меньше, знать о страданиях Чана было необязательно. Поэтому старший болезненно стиснул в кулак волю и чуть улыбнулся Бину, кивнув на телефон: — Познакомились? Чанбин кинул на него растерянный взгляд и смутился. — Разве теперь… это важно? — горько спросил он и опустил глаза. — А почему нет? — приподнял бровь Чан. Чанбин скривил губы в дрожащей улыбке. — Я всех так подвёл. Всё испортил. Меня из дома выгоняют. Так что… Вряд ли Феликсу… — Как это — выгоняют? Кто?.. — переспросил Чан, невольно сжимая кулаки и чувствуя, как начинает покрываться чёрной копотью ненависти его душа. Конечно. За всеми своими тревогами, за всей горячкой страсти с Минхо, за красным, без остатка поглотившим его облаком гона он кое о чём забыл. Кое-что упустил. Вернее, кое-кого. — Отчим, Мин Шиюн, кто же ещё, — Бин криво усмехнулся. — За недостойное настоящего родственника-волка поведение. Он сам настоял, чтобы я остался в доме на этот гон… Я ведь обычно в отель ухожу! Поверь! — Голос его внезапно приобрёл какую-то истерическую страстность. — Я никогда дома не бываю! А тут он сам сказал, что я должен остаться! И вот… я и остался… — И что? Что он тебе сказал? — негромко спросил Чан, снова собирая всю волю в кулак, чтобы не запустить бутылкой чая в стену от забирающего его свои объятия гнева. Всё-таки гон у него только-только кончился, нервы отзывались на каждый посыл реальности чуткими шальными струнами. — Что сказал? — Чанбин опустил голову на скрещённые руки и глухо повторил: — Что сказал?.. Что я чуть тебя не убил из-за омеги. Что я за малым не перегрыз тебе горло из-за своего постельного интереса. Что из-за… — Он внезапно остановился и кинул испуганный взгляд на Чана, а потом торопливо продолжил: — Много чего говорил, в общем. Смысл один: я его подвёл, обидел дорогого его сердцу родственника, так что никакой помолвки не будет, я должен уйти из дома и снять себе жильё, потому что через две недели сюда прибудут твои родные и жить рядом с тем, кто чуть не лишил их сына, они явно не захотят. И поэтому… — Он запнулся и, горестно улыбнувшись, закончил: — Я должен забрать своего папу и свалить отсюда. Чан распахнул от изумления глаза: — Ты должен что? Папу… Папу забрать? Зачем…? Как же?.. — Они разводятся, Чан. Шиюн обвинил моего папу в том, что он… — Чанбин опустил глаза и договорил, сжав кулаки и стиснув зубы: — В том, что он привёл ко мне Минхо и отдал его мне… Кажется, Чан себя переоценил. От этих слов Чанбина его повело. Он в одно движение перемахнул стол, мгновенно оказался рядом с младшим и в следующую секунду уже прижимал его своим телом к полу, а рука его сжимала горло Чанбина, который … закрыл глаза и даже не пытался сопротивляться. — Ты… Ты… Мразь! Ты… Как? — зашипел Чан. — Как мой Мин… мой омега оказался в твоей… с-сука… постели? Как? Чанбин открыл глаза и попытался что-то сказать, но не смог, только задушено захрипел под жёсткими пальцами Чана. И столько в этих глазах плескалось боли и раскаяния, что Чан, вглядываясь в них, начал трезветь. Он отпустил горло младшего и потребовал: — Говори! Что сделал твой папаша! — Он не виноват, Чан-хён, клянусь… — захрипел Чанбин. — Его сам же Шиюн и подставил! Он сказал, что позовёт для меня… омегу на гон. Мой папа переживал очень, что я буду в доме, не хотел, чтобы я тревожил Шиюна, тот очень злой и нервный в последнее время. Особенно когда речь заходила обо мне и моей помолвке с… Феликсом. — Имя брата Чана Чанбин произнёс внезапно с такой тоскливой нежностью, что старший, вздрогнув и нахмурившись, быстро скатился с него — почему-то ему стало не по себе. Но Бин остался лежать, даже не пытаясь подняться вслед за ним, и продолжил, отрешённо глядя в потолок: — Так вот… Шиюн же сказал, что мне хватить бегать по отелям, пора встречать гон как настоящий волк… И пообещал омегу… И когда папа увидел Минхо в холле в руках охраны, тут же приказал им отпустить его и повёл ко мне. Думал, что он и есть тот, кого мне… пригласили. — Почему Минхо пошёл за ним? — глухо спросил Чан, чьи мысли отчаянно метались в голове, неумолимо складываясь в весьма внятную картину: Сынмин был прав, Минхо — жертва. Вот только чья? — Почему он вообще вышел из комнаты? — Папа никогда не видел твоего Минхо, Чан. Он ведь из комнаты никогда не выходил. Так что он сказал, что отведёт его к его альфе, — еле слышно ответил Чанбин и зажмурил глаза, ожидая нового порыва бешенства от Чана. Но Чан только глаза закрыл, застонал от бессильной ярости и прислонился спиной к стене, слабый и раздавленный. Чанбин же продолжил: — А вот почему он из комнаты твоей вышел, я не знаю. И как в руках охраны оказался — тоже. — Твой папа его спас, ты же понимаешь? — глухо спросил Чан. — Они бы его… разорвали. — Наверно, — тихо ответил Чанбин. — Но Шиюн набросился на папу и выгнал из дома, когда узнал обо всём. И мне сказал выметаться. Как только гон спал, пришёл и чуть не убил, орал, что я его любимого племянника оскорбил. Потребовал только задержаться, пока ты в себя не придёшь. Чтобы ты мог… — Чанбин замолчал и закрыл глаза. — Что? — спросил Чан, боясь услышать ответ. — Чтобы я мог — что? — Наказать меня, как захочешь, — ответил Чанбин. — Ну, то есть вызвать на бой за омегу и… сделать всё, что захочешь. А уже потом, если я останусь жив, могу катиться на все четыре стороны. «Тварь… Какая же тварь… Так подставить всех… — ворочались у Чана в голове мысли, заставляя его крепче сжать кулаки. — И ведь не подкопаешься. Обо всех заботился, хотел, как лучше… Виноватого покарал, жертву мне нашёл, в доме оставил. Только я не идиот, дядя, я не придурок. Ты и так мной манипулировал всё это время. И мной, и всеми остальными. Больше я этого тебе не позволю и под твою дудку плясать больше не буду». — Где Сынмин? — спросил он, стараясь взять себя в руки и говорить спокойно. — Не знаю, — удивлённо ответил Чанбин, который вовсе не этого ожидал от своего возможного палача. — Я его не видел после гона. И трубку он не берёт. Хотя я только раз и звонил, хотел выяснить, что вообще произошло… А то я только со слов Шиюна и знаю… — Ты хочешь взять замуж Феликса? — перебил его Чан, которому вовсе не улыбалось рассказывать бедняге подробности того, что случилось. Молчание, которым ответил ему Чанбин затянулось на несколько минут. Чан, думающий параллельно о своём, не сразу это осознал. Поняв, удивлённо перевёл взгляд на Чанбина. Тот так и лежал на полу со сжатыми кулаками и закрытыми глазами. По его вискам текли слёзы, но он упрямо кусал губы, на которых уже были видны кровавые следы, чтобы удержать недостойные, как, видимо, он считал, всхлипы. — Не хочешь? — Чан растерялся, потому что был уверен в положительном ответе. — Я виноват перед тобой, Бан Чан-хён, — дрожащим, но решительным голосом ответил Чанбин, очевидно, сделав над собой большое усилие. — И ты можешь делать со мной всё, что хочешь. Можешь избить. Можешь убить. Но издеваться над своей душой я тебе не позволю. — Чанбин медленно поднялся, сел и, быстро и раздражённо смахнув слёзы, упрямо мотнул головой: — Понял, хён? Не смей смеяться надо мной! Твой брат — это… это не повод для идиотского сарказма! Он у тебя… — Голос Чанбина прервался, и он прикрыл глаза, очевидно, пытаясь найти силы, чтобы продолжать. — Он у тебя солнце. И я знаю, что не достоин его, что он больше никогда не посмотрит на меня иначе, чем с презрением, которого заслуживает человек, забывший в себе человеческое и чуть не изнасиловавший одного и не убивший другого, тем более… друга, — упрямо произнёс он, стукнув кулаком по полу, как будто Чан ему возражал. — Да, хён! До всего этого мне казалось, что мы поладим, что сможем… Ну, да всё напрасно, и Фе… твой брат… Он никогда теперь не посмотрит на меня. Но ты не смей надо мной смеяться! И над моими чувствами к нему тоже! Понял?! — Ты идиот? — спросил Чан, вежливо выслушав до конца страстную, хотя и несколько сбивчивую речь Чанбина, которая подействовала на него странным образом: как успокоительное. — Я задал очень простой вопрос: хочешь ли ты взять замуж Феликса? Просто ты ведь сначала был сильно против. Потом всё не мог опреде… — Да! Да! Хочу! Больше всего на свете! — неожиданно закричал Чанбин полным горя и слёз голосом. — Доволен? В этом будет моё наказание? Хочешь отказать мне лично? Давай! Пусть так! Я и не рассчитывал! — Он остановился, сглотнул с трудом и добавил тихо, но страстно: — Только лучше бы ты меня просто убил, Чан-хён. — Феликс сам с этим справится, — деловито ответил Чан. — Одно условие: ты должен сам ему рассказать обо всем, что здесь произошло. — Нет! Нет! Прошу! — в ужасе ответил Чанбин и закачал головой. — Лучше умереть! Чан, вздрогнувший от горького воспоминания — так ведь ему часто говорил… нет, нельзя, не время вспоминать! — твёрдо ответил: — Начинать отношения со лжи нельзя. Познакомишься — и расскажешь. Как альфа. Как волк — честно. — Мы знакомы, — чуть помедлив, шепнул Чанбин и на радостно-удивлённый взгляд Чана кивнул и несмело улыбнулся: — Я написал ему. Предложил пообщаться. Он… Он сначала послал меня. Высказался, что никогда и ни за что не будет моим. — Чанбин порозовел от смущения. — А потом написал, что зря так… со мной. Что я не виноват, что тоже жертва… ну и это… А потом гон… И всё. — Чанбин тяжело вздохнул и склонил голову. — Он пишет, а я молчу. Я не знаю, что сказать ему, как сказать, что я больше ему не жених. Что он больше не обязан общаться со мной. — Ну, зная Феликса, во-первых, если бы ты ему не понравился, никакие бы обязательства не заставили его общаться с тобой и тратить на тебя трафик. Во-вторых, ты ему по-прежнему жених. Помолвку заключал папа, пока он не скажет, что тебе дали от ворот поворот — ты жених. А папа… не скажет так. — Почему? — Чанбин посмотрел на Чана с жадной надеждой и страхом разочароваться одновременно. — Почему не скажет? — Потому что я попрошу его это не делать, Чанбин, — твёрдо ответил Чан. — Потому что ты, на мой взгляд, хороший человек, добрый и честный волк с правильными понятиями о чести, совести и жизни в целом. И я думаю, что ты поможешь Феликсу освоиться здесь и станешь ему опорой. А он… только выглядит сорвиголовой, задирой и смельчаком. Он очень ранимый и нежный. Ты должен его защитить, Чанбин. Всё время, пока Чан говорил, глаза Чанбина, полные страстного недоверия и такой же страстной радости, метались по его лицу и искали, пытливо искали то ли насмешку, то ли подвох. Чан чувствовал, что Чанбин не может ему поверить — настолько неожиданно было то, что говорил старший. Но когда Чан закончил и резко поднялся на ноги, собираясь прощаться, потому что чувствовал себя абсолютно вымотанным этим разговором, Чанбин, поднявшийся вслед за ним, вдруг сделал к нему несколько шагов и рухнул на колени. Он закрыл ладонями лицо и глухо простонал: — Прости меня! Прости меня, Чан-хён! Прости, прости, если сможешь! Я бы никогда! Слышишь? Никогда! Хён… Прости!.. Чан быстро опустился рядом с ним и, чуть скрипнув зубами, взял его руками за плечи и слегка встряхнул, заставляя посмотреть на себя: — Ты мой брат, Чанбин, слышишь? Я… — Он запнулся на секунду, но потом решительно продолжил: — Я доверяю тебе. А в гон… Я и сам был там только что. Я… — Слова давались ему с трудом, но он всё же это сказал: — Я могу тебя понять. Как человек, возможно, нет, но как волк… как альфа… понимаю.