Дядя встретил его на следующее утро в столовой распростёртыми объятиями:
— Чан-и! Мой волк! Наконец-то ты с нами!
Кроме него в столовой никого не было, накрыто тоже было на двоих — то есть Шиюн знал, что гон у младшего завершился. Чан ещё не совсем понимал, как вести себя дальше, однако было ясно, что рубить с плеча не стоило: он всё ещё зависел от Мина. Ведь папа ничего не знал о ситуации: дядя вряд ли ему рассказал хоть толику правды, а раз Шиюн настроен играть добропорядочного родственника, то папе лапши на уши навешал знатно. А тот был решительно настроен на возвращение, так что переубедить его, даже вывалив на него правду, вряд ли будет легко.
Кроме того, Чан с горечью осознавал, что упустил тот момент, когда можно было отвратить папу от Шиюна, который явно в последнее время имел на него огромное влияние. Чан легкомысленно не придавал этому значения раньше, думая, что его это не касается, а вот теперь горько об этом жалел: он понимал, что, если придётся выбирать, кому верить, папа, скорее всего, поверит Шиюну, а Чана посчитает неопытным щенком, которого обманули, которому показалось-почудилось-привиделось. К сожалению, именно такую тенденцию в восприятии собственного старшего сына Чан заметил во время последних телефонных разговоров с ним. Заметил, но был слишком занят собственными переживаниями и метаниями, поэтому забил. И вот теперь предстояло расплатиться за это: помощь папы, его согласие жить не в доме Шиюна, его трезвый взгляд на ситуацию с Чанбином и Феликсом очень помогли бы, однако…
Хотя Чан и пообещал Бину, что он попросит папу не разрывать его помолвку с Феликсом, но теперь, после того как ночь обдумывал ситуацию, Чан уже не был уверен в успехе этого дела. Всё зависело от того, как об этом уже успел — или не успел? — рассказать папе Шиюн. Вчера звонить в Австралию было уже поздно, да и сил у Чана на душевный и такой важный разговор не было, поэтому сейчас он должен был как следует разведать обстановку и решить, как действовать дальше.
Да, хитрить и юлить было не в характере Чана и вообще — не в характере волков. Но и наивными дурачками, не способными врать и изворачиваться, они не были. Просто чаще, чем остальные люди, вываливали правду, не подумав, особенно если находились под сильными эмоциями. Да, строить долгие стратегические заговоры им было очень трудно, потому что истина так и рвалась из них наружу, но тем не менее планировать своё поведение и играть роль, осознавая, что врут, они, естественно, могли.
И Чан не обольщался в отношении широкой дядиной улыбки, сопровождающейся тревожным ищущим взглядом, почти ощутимо ощупывающим его лицо. Шиюн будет активно изображать взволнованного заботливого родственника, и папа, когда окажется в его цепких лапах, поверит ему, будет, скорее всего, очарован и обрадован таким добрым отношением, а Чана, если тот попробует его переубедить, скорее всего, не послушает и назовёт неблагодарным. Но… играть в эту игру можно было и вдвоём. Поэтому хамить дяде и требовать немедленных объяснений Чан не собирался.
Он изобразил смущённую улыбку и сказал:
— Мин Шиюн-щи, простите ли вы меня? Я был не в себе… Я был так не прав! Прошу, простите мне мою горячность! — И он склонил голову и опустил глаза — очень умный жест, потому что лгать глазами ему было труднее всего, а его прямо подташнивало от собственной слащавости.
Но Шиюн просто соловьём разошёлся от такой Чановой покорности, и младший услышал, что дядя всё понимает, всё прощает и ни на что, конечно, не сердится!
— Что ты, дорогой, мы же родные люди! Чан-и, волк мой, я никогда бы не допустил! Не моя вина, поверь, что так всё получилось! Я сам в отчаянии, что в моём доме! Такое! Случилось! Не представляю, как этот твой… Минхо? Да, Минхо выбрался из своей комнаты! Ты же его запирал?
— Н-нет… — от неожиданности Чан растерялся и поднял на дядю встревоженный взгляд: он не ожидал, что тот осмелится об этом заговорить. — Зачем?
— Ну-у-у… Чан… ну ты даёшь! Не запереть предтечного омегу в доме, полном волков-альф…
— Я не понял, что он… — Чан начал покрываться холодным пóтом от внезапно нахлынувшего на него осознания собственной вины.
— Даже я понял! Ещё за пару дней! Запах же изменился, Чан, как?.. — воскликнул дядя и тут же прикусил язык, трусливо взглянув на Чана.
Тот, хотя и хорошо понял, что сказал Шиюн, мгновенно взял себя в руки и желание тут же, на месте, перегрызть горло этой твари, отодвинул на задворки сознания.
Пазл сложился. Остались только мелкие и не такие уж важные детали.
Шиюн, хотя и «подарил» Минхо Чану на гон, быстро понял свою ошибку: Чан влюбился и не собирался отпускать свой «подарок», вытрахав из него папашин долг, как предложил ему дядя. А у старого волчары на племянника были планы, в том числе и матримониальные. И поэтому он решил во что бы то ни стало разлучить их, и лучше — опозорив Минхо, а идеально — раздавив омегу морально — а может, и физически — чужими руками и сделав его «непригодным» для Чана.
И когда Шиюн почувствовал, что у Минхо начинается течка, долго он, видимо, не колебался. Поверить в то, что дядя не знал, что Чан не запирает омегу в своей комнате, было очень трудно. Знал, конечно, знал. А дальше — дело техники. Заставить остаться дома Чанбина, у которого так удачно начался гон. Просто приоткрыть дверь в комнату ничего не соображающего в своих первых течных, самых опасных и страшных, желаниях Минхо, чтобы впустить запах мечущегося в аду гона Чанбина — и омега пойдёт сам. И кому-нибудь да попадётся.
У Чана на голове волосы зашевелились от ужаса при мысли, что, наверно, дядя планировал, что Минхо порвут охранники, которым башню должно было снести мгновенно, как только Минхо начал бы звать альфу. До этого шанс, что просто вылижут смазку, покусают и отпустят ещё был, всё-таки хозяйский омега, но вот когда он сам зовёт… На это и был расчёт. Вряд ли Шиюн сразу решил отдать глупого омежку пасынку: всё-таки он из близких, да и будучи в гоне был опасен для Чана, которого дядя вряд ли собирался пускать в расход — иначе зачем заморачиваться с хитроумным планом, чтобы отлучить племянника от Минхо?..
Нет, Чанбина — так уж получилось — подставил Доджон. Зачем Шиюн сказал ему, что пригласит омегу для пасынка, Чан не совсем понимал, но именно это стечение обстоятельств спасло Минхо. Видимо, охрана только начала развлекаться с пришедшим к ним не в себе омегой, вряд ли они успели ему всерьёз навредить: Чан чувствовал на нём только запах Чанбина… Правда, сперму альфы в гоне вообще вряд ли что-то может перебить… От воспоминаний и нахлынувшего на него, как цунами, жуткого осознания истины Чану на несколько секунд стало дурно, и он вцепился пальцами в столешницу.
— Чан, Чан! Мальчик мой! С тобой всё в порядке? — донёсся до него, как сквозь вату, встревоженный голос Шиюна.
«Я убить тебя хочу… Растерзать…» — мелькнуло в голове у Чана.
— Нет… дядя… всё в порядке, — медленно ответил он, собирая всю волю в кулак и поднимая на старшего глаза. — Спасибо… за заботу. Видимо, я и впрямь… сам виноват. А где Чанбин? — спросил он, переключая тему, чтобы прийти в себя.
— Он у себя в комнате! Он полностью в твоём распоряжении, мой волк! — торжественно ответил Шиюн и победно улыбнулся. — Он полностью твой! Ты можешь его рвать, как посчитаешь нужным. Он мне больше не сын! Мерзавец, который трахнул чужого омегу! Омегу брата! Он не…
— Он не успел взять Минхо, — сквозь вязкое отвращение в горле твёрдо сказал Чан и посмотрел прямо в глаза мгновенно растерявшегося дяди. — Я был у этого омеги первым. Я первым сделал его своим. Так что Чанбин… ни в чём передо мной не виноват.
— Но… — Шиюн даже не смог достойно сыграть радость и выглядел жутко, страшно растерянным и разочарованным. — Чан… я рад, конечно… Рад! Но! — Он оправился и тут же нашёлся: — Этот мерзавец заслуживает твоего гнева уже хотя бы потому, что поднял на тебя руку! Он чуть не загрыз тебя! Если бы не Сынмин, ты мог бы серьёзно пострадать от зубов этого дрянного щенка!
— Дядя, прошу! — Чан уже полностью владел собой. — Не стоит наказывать волка за гон! Все знают, что мы — настоящие хищники — страшны в гоне, особенно когда дело касается сладких омежек, разве не так?
Шиюн явно растерялся. Собственное оружие всегда бьёт больнее всего. Он промямлил:
— Ну… да, но…
— Что вы, дядя! Никаких но! Да и потом: Чанбин без пяти минут мой зять! Счастье Феликса мне гораздо дороже собственной слегка подраненной шкуры! Не могу же я лишить своего брата такого жениха. Он ведь показал себя в этой драке мощным, сильным — настоящим волком, дядя! видели бы вы его! — так что я теперь полностью спокоен за своего братишку: мой милый младший омежка будет под защитой достойного альфы!
— Нет! Нет, нет и нет! — Крик Шиюна был настолько неожиданным и яростным, что Чан, уже было начавший мысленно торжествовать при виде, насколько жалким и потерянным выглядел дядя, которого били его же принципами, вздрогнул и изумлённо умолк. А Шиюн гневно продолжил: — Нет! Для твоего братика, для этого нежного солнышка мы найдём другого альфу — настоящего, сильного, взрослого и умного! А не того, кто бросается на любую шваль, которая приползает к альфе сама, чуть в заднице засвербит!
В груди у Чана полыхнуло, он вскочил, с грохотом откинув стул, и в бешенстве рванул на себя скатерть со стола: всё, что там стояло, весь завтрак и высокая хрустальная ваза с изысканным букетом ярких цветов — всё оказалось на полу. Шиюн вскочил вслед за ним и оскалил в первое мгновение зубы, но, глянув в чёрные от злобы глаза племянника, трусливо попятился и замахал руками:
— Чан! Чан! Стой! Прости, прости, прости! Стой!
Чан от этого высокого визга тут же очнулся и содрогнулся от отвращения. Шиюн уже был в другой стороне столовой, а в дверях виднелись два охранника, прибежавших на шум, но Мин угрожающе остановил их жестом, а сам умоляюще протянул к Чану руки и торопливо заговорил:
— Чан! Чан! Волк мой! Я перешёл черту! Прости! Но я переживаю за тебя! Клянусь! Я выгнал чёртова Доджона, который отдал твоего омегу своему сукину сыночку! Я отомстил за тебя, мой волк! Я твой друг! Твой единственный друг! Прошу! — Видя, что Чан успокаивается, что его глаза перестали гореть красным огнём ненависти, что его кулаки разжимаются, дядя заговорил чуть спокойнее: — Чан-и! Поверь! Одно твоё слово — и я исполню любую твою просьбу! Ты пострадал в моём доме! Ты… Я как будущего своего близкого родственника тебя очень уважаю и люблю! И никак не хотел обидеть! Но согласись, Чан-и, тот омега… Он недостоин быть с тобой! Прошу! Выслушай меня! Ни один омега, кроме омег-волков, гордых, сдержанных и сильных, не должны становиться парой такому чудесному волку, как ты! Я нашёл тебе отличную пару! Прошу, просто посмотри на него! Он невероятно, божественно красив! На него засматривались лучшие! Он чист и прекрасен, как бог! Он на сказочного принца похож! Этот… Минхо… ему и в подмётки не годится! Подожди! — вскрикнул дядя, видя, как снова загорается Чан. — Просто послушай! В честь приезда твоих дорогих папы и братьев я устраиваю приём! Здесь, в этом доме! Всё будет по высшему разряду! И там будет тот, кого я тебе хочу предложить как достойную, сильную и прекрасную пару! Я на сто процентов уверен, что несмотря на твою… — дядя, болезненно усмехнувшись, брезгливо указал пальцем на подбородок Чана. — Несмотря на это, что оставил тебе этот безродный ко… О, прости, прости! Этот Минхо! Несмотря на это, ты влюбишься в Джинни! Уверяю тебя! Ни один не сможет устоять перед ним! Его отец уже обещал отдать тебе его. Чан! Просто посмотри на него! И клянусь! Ты забудешь своего неверного омегу!
Чан медленно поднял на дядю взгляд. В его душе горел пожар такой бешеной ненависти, такого презрения, что это даже как-то успокаивало. Надо было очнуться и перестать вести себя, как дикарь. Надо было срочно остановиться и начать думать головой. У него масса дел. На нём огромная ответственность. И он за стольких людей отвечает. А ненависть должна помогать ему, а не превращать в жалкого психа, который кидается на людей и бьёт посуду и вазы… И для начала… Он качнул головой из стороны в сторону, как бы разминая мышцы шеи, и ухмыльнулся:
— Да, дядя… Прости, я пока не могу контролировать себя полностью, я… прошу прощения… Ты сказал, что исполнишь любую мою просьбу?
— Да, да, мой волк! Я виноват, поэтому…
— Не трогай Чанбина. Он должен остаться в доме. Его папа — твоя забота, я понимаю, что это дело ваше, семейное, но Бин… Он мне нравится, я хочу, чтобы он был здесь. И он должен остаться женихом Феликса!
— Нет! Нет, никогда! — Дядя, до последней фразы слушавший с досадой, но в принципе не проявляя агрессии, внезапно снова как будто сорвался. — Пусть остаётся, чёрт с ним, всё-таки пасынок, хотя и бывший, я развожусь с Доджоном, документы готовы!
Чан не удержался и присвистнул:
— Быстро… А как же…
Дядя нетерпеливо махнул рукой.
— Деньги, Чан-и, деньги! Я не потерплю рядом с собой человека, который был настолько глуп, что чуть не стал причиной твоей гибели! Его я видеть больше не хочу, но Чанбин — пусть. Раз ты на него не в обиде, пусть: молодой, сильный волк в семье — дело всегда хорошее. Но Феликса я ему не отдам! Он слишком хорош для Бинни!
— Ты… — Чан озадаченно посмотрел на дядю. — Ты что, нашёл ему другого жениха? Феликсу? Или Чанбину?
— Мне плевать на Бина, но Феликс — это сокровище! И отдать его молодому, дурному, глупому альфе — слишком жирно. Я… Мы… мы с твоим папой придумаем что-нибудь для этого мальчишечки… что-нибудь лучшее!
«Он хочет Феликса себе! — с ужасом понял Чан, вглядываясь в зажёгшиеся похотью глаза Шиюна. — Он хочет забрать моего братишку в свои мерзкие лапы… Нет… Как так можно?.. Он же ему в отцы годится! Да и они же родственники! Кровные!»
И Шиюн, пристрастно изучающий лицо Чана, понял, что до Чана дошло. Он криво усмехнулся и кивнул:
— Кровное родство ведь не помеха в волчьих семьях, Чан-и… Ты же знаешь. А возраст… Поверь, твой Феликс не будет на меня жаловаться. Я дам ему всё, что только он пожелает. Он будет со мной счастлив!
— Дядя… — Чана шатнуло от ужаса. — Ты говорил об этом… моему папе?..
— Да, Чан, говорил. И он готов рассмотреть такой вариант. Он приедет, и мы обсудим всё подробнее. Он не сказал мне «нет», Чан. И этим сделал меня счастливейшим из смертных!
— Феликс никогда на это не согласится! Дядя, нет! — Чан почти умолял, он был в ужасе от этой перспективы.
Это сломает Феликса, это убьёт его нежного и гордого брата. Он расценит это как предательство со стороны всех: его, папы, Бина…
— Я смогу его завоевать, Чан, — твёрдо и жёстко ответил Шиюн. — Он подчинится папе. А потом… Потом и мне подчинится. — Шиюн нехорошо усмехнулся: — Тебе же подчинился твой котёнок, да, Чан-и? Хотя каким гордым был!
Чан почувствовал себя в ловушке, из которой не было выхода. Он должен был переубедить папу — это было единственным, что он мог попробовать сделать, но, зная его характер и склонность к определённому деспотизму, он сомневался в том, что получится. Папа хотел в стаю. Он хотел, чтобы о его сыновьях позаботились, он хотел для Феликса стабильности и достатка. И всё это мог спокойно пообещать папе Шиюн, что он и сделал, видимо. Вот только насилие убьёт Ликса. А Шиюн собирается воспользоваться именно им — самым подлым и низким: насилием в течку. На это он и намекал Чану, считая, что тот добился Минхо именно так. Что же делать? Разум Чана метался пойманной в клеть птицей и с тоской понимал, что не видит выхода. Разве что…
Сынмин и Чанбин.
Они были ему нужны. У Сынмина холодный разум. И только Бин может спасти Феликса. Чан опустил глаза и принял смиренный вид:
— Что же, дядя…. Мне нечего вам противопоставить… Но пообещайте не выгонять Чанбина.
— Пусть смотрит, — кивнул дядя. — Не захотел омежку — потерял шанс. Ещё пожалеет, поверь. Этим его и накажем.
Чан кивнул и спросил:
— А где Сынмин? Почему он…
— А вот это ты мне скажи: где мой сын? — злорадно усмехнулся Шиюн, внезапно скалясь. — Он вынес от тебя твоего драгоценного омегу — ты даже не выл, не рычал! Зато он так рыкнул на мою охрану, что они чуть не обмочились! А это на секундочку профессиональные воины! Я такого вообще никогда не слышал — не то что от моего мямли-сына, но и от бывалых волков. Мои парни от него врассыпную бросились, хотя были готовы порвать его за твоего сладкого у него в руках. — Чана пробрала дрожь ненависти и боли, но он смолчал, и, приободренный этим молчанием, Шиюн продолжил: — А после ни слуху от него ни духу. Я вот спросить хотел: может, ты ему передарил мой подарок? Тёпленький, течный, едва распечатанный омежка — любимому хёну? Мм? Или он тебе наплёл что-нибудь благородное? Он у меня это любит. Только вот где он? С таким омегой на руках… ммм… Даже думать-то сладко! Вот и подумай, Чан-и, кто устоит на его месте? Ты бы устоял?
Чана передёрнуло от бешенства, по телу прошла морозная дрожь, а альфа в душе кинулся на прутья клетки и издал пронзительный тоскливый вой: «Идиот! Ты потерял своего омегу! Сынмин обманул тебя! Забрал его! И унёс, чтобы трахать его, слабого и не умеющего сопротивляться, все оставшиеся дни течки! И ты, идиот, своими руками отдал его! А сам валялся и остервенело дрочил, не находя ни удовлетворения, ни покоя, пока этот лжец где-то высасывал из твоего омежки сладкие течные соки! А потом бросит его где-нибудь и смоется со своим этим… который беременный! Чан! Ты просто охренительный придурок!»
«Ты — всего лишь ещё не очнувшийся от гона страх, мой собственный страх и моя неуверенность, — собравшись с силами и призвав разумную помощь, ответил ему Чан. — Я верю Сынмину. Он спас меня. И от тебя в том числе. Он не подвёл меня, когда ты подвёл. Он мой друг. А вот ты периодически ведёшь себя как самый мой лютый враг. И я не стану слушать врага, когда он что-то говорит мне о моём друге. Так что заткнись».
— Я уверен, что Сынмин не делает ничего, кроме того, о чём мы с ним договорились, — твёрдо ответил Чан оторопевшему и явно не такой реакции ожидавшему дяде. — Я просто думал, что ты знаешь, где он, дядя. Но если нет…
И в этот момент в дверях столовой, как по заказу, показался Сынмин. Чан и Шиюн замерли от неожиданности. Первым отреагировал Мин, в злобной растерянности рассматривая сына:
— Вспомнишь солнце, как говорится…
— Кажется, я опоздал на тёплый семейный завтрак? — иронически приподнял бровь Сынмин, разглядывая разгромленный стол и хаос в столовой. — Все живы? Жертв нет?
***
Ссылаясь на слабость после гона, Чан отпросился у Шиюна, страшно недовольного и всеми силами пытавшегося утащить его с собой — лишь бы не оставлять наедине с Сынмином. Но Чан был непреклонен:
— Я не в силах сегодня быть полезным вам, дядя. Да и вы обещали дать время подготовиться к переезду моей семьи. Так что простите, но я пока на время отойду от дел с вами.
Шиюн злобно зыркнул на стоящего с равнодушным видом у окна Сынмина и сказал негромко:
— Хорошо, Чан-и, мой волк, я понимаю. Но только прошу: не забывай, кто тебе друг, а кто может и врагом быть.
— Да, дядя. Конечно, — спокойно ответил Чан.
Как только дверь дома за Шиюном захлопнулась, Сынмин сказал:
— Пошли к Бинни. Он мне звонил, наверно, волнуется.
— А… почему ты не брал?
— Отключил телефон, чтобы меня не отследили, — коротко ответил Сынмин.
Чан сжал зубы. Ему всё это ужасно не нравилось.
— Мин! — вскрикнул Чанбин, когда они вошли к нему. — Где ты был? Почему я не мог…
— Джисон родил вчера, Бинни, — прервал его торопливую речь Сынмин. — Альфа, три четыреста. Мой Минхи… Я стал отцом, братишка…
Чан и Бин радостно заулыбались и дружно стали хлопать старшего по плечу, поздравляя. Тот счастливо улыбался и принимал их дружеские толчки смущённым «Ну, всё, всё, разыгрались, волчата…»
— Почему ты пропал? Почему не сказал мне? — обиженно спросил, когда они все чуть поуспокоились, Чанбин. — Или уже не считаешь меня семьёй, раз твой отец меня выгнал?
Буднично спросил, без злобы, грустно-шутливым тоном. Но Сынмин шутку не принял и, нахмурившись, ответил:
— Это не смешно, Бин. Семья определяется не тем, живут ли люди в одном доме. Ты — моя семья давно. А вот отец — давно нет. Поэтому я и не звонил. Он нанял людей следить за Сонни и его домом. Чтобы они сообщили ему, когда родится мой сын. И три дня назад, когда я почувствовал, что срок моего омеги подходит, я организовал ему побег. И мне помог Минхо. — Сынмин кинул тёплый взгляд на тут же встрепенувшегося и умоляюще посмотревшего на него Чана. — Он в поря… Ммм… Он в безопасности, Чан. Они подружились с Сонни. И он мне очень помог: отвлёк внимание шпионов отца на себя. И теперь они вместе с Джисоном там, где Мин Шиюн их не найдёт.
— Как… он…? — тихо спросил Чан.
— Я не буду тебе лгать, Чан. Ему плохо. Очень плохо. Он мучился всю свою оставшуюся течку, все два дня. Джисон еле его сдерживал, чтобы он не убежал тебя искать. А потом… Ты, наверно, звал его? Ну, в гоне? Он рыдал и уверял нас, что ты умираешь без него, что тебе очень плохо, он умолял нас позволить ему быть с тобой. Джисон еле справился с ним.
Чан, поражённый в самое сердце, молчал, не в силах произнести ни слова. И Сынмин, помолчав, добавил:
— А сейчас… Он внешне спокоен, он собран, он очень помог мне. Но… он не хочет о тебе слышать, Чан, извини. Он долго смотрел на своё разбитое лицо, когда полностью пришёл в себя… Прости, брат… Но я думаю, пока тебе не стоит его… забирать. Он не поедет с тобой. Он, кажется, пока пытается осознать, что произошло. Хлопоты о Джисоне и Минхи должны отвлечь его. Дай ему время, Чан. Просто дай ему время.
Чан пытался взять себя в руки. У него ныло сердце, у него, кажется, медленно умирала душа. Но ему нельзя было раскисать. И поэтому он только спросил:
— Ты уверен, что… Они в безопасности?
— Уверен, — твёрдо ответил Сынмин.
— Хорошо. Тогда давайте поговорим о другом.
И Чан рассказал братьям о том, что выяснил из разговора с Шиюном. Чанбин, услышав о планах отчима на Феликса, разбил в кровь руку, когда с диким рычанием стал молотить по стене. Чан его еле оттащил и силой усадил на место, а Сынмин холодно сказал:
— Я всегда знал, что мой отец — развратный волчара, но чтобы вот так… Молоденького мальчишку…
— Но как? — закричал в ярости Чанбин. — Как же? А ваш папа? Феликс так о нём говорил! Он так его любит! Как же он может? Он же сам омега! Ладно, я не подхожу — хер с ним! Но не старому же мерзавцу его отдавать! Моего неж… Его… Такого!.. Нельзя!.. — И Бин буквально завыл от тоски, поднимая голову в потолку и смахивая со щёк горячие слёзы.
— Успокойся! — прикрикнул на него Чан. — Мы не должны позволить ему сделать это с нами! Ни с кем из нас! Хватит выть! Мы должны придумать, как сделать так, чтобы спасти Феликса из лап Шиюна!
— Мы должны думать не только о Феликсе, — добавил Сынмин. — Есть ещё ты и Хван Хёнджин.
— Это кто?.. А… Джинни? — догадался Чан.
— О, Джинни, — злобно оскалился Чанбин. — Как же. Стервознейшая сука высшего общества. Мой несостоявшийся женишок…
— Кто это? — нахмурился Чан.
— Разменная монета семейства Хван, — мрачно ответил Сынмин. — Они всё ищут, куда бы его повыгоднее пристроить, чтобы сорвать куш побольше.
— А… он? Почему сука?
— Высокомерный красавчик с сучьим характером. Хамло с отменно стервозным подходом к жизни: «Все здесь уроды, один я — королевич». Ни подойти, ни подъехать, — раздражённо ответил Чанбин и зло сплюнул.
— Что, Бинни, уж отказал так отказал, да? — насмешливо спросил его Сынмин.
Чанбин оскорблённо задрал нос:
— Оно мне надо было? Мне сказали подойти познакомиться, я подошёл, хотел нормально пообщаться. А он… — Чанбин, скрипнул зубами. — Рост ему мой не понравился, видишь ли. И то, что я не наследник. Знаешь, как он тебя назвал, Минни? — внезапно спросил он. И на с интересом поднятую бровь Сынмина торжествующе сказал: — Недоволчонок-перещеночек с отцовым тяжёлым кошельком, недоступным из-за беличьих щёчек! Тогда все обсуждали твоё фото с Джисоном, помнишь? Смеялся, что тебе ничего не светит, потому что ты сорвал помолвку. Хотя скорее смеялся над твоим несостоявшимся женихом.
Сынмин усмехнулся, совершенно равнодушно пожав плечами.
— А как он
тебя назвал? — спросил он язвительно. — Он же мастер давать прозвища.
Чанбин нахмурился и пробурчал что-то неразборчивое.
— То есть этот Хёнджин будет для меня проблемой? — спросил Чан, обдумывая, как ему избежать помолвки.
— Хёнджин — это синоним проблемы. Он как чёрная метка. Все, кому он хотя бы раз предназначался в мужья, в конце концов огребали от жизни, — философски вздохнув, сказал Сынмин. — И сучий характер у него, скорее всего, от этого. Вряд ли приятно приносить всем только беду. Хотя вот для своей семьи он настоящее сокровище. У них там половина бизнеса строится на его проницательности и умении вести дела. Омега — а хваткий, умный. Вот только…
— Сука! Вот только сука — а так, отличный омега, — упрямо влез Чанбин.
Видимо, задел его Хёнджин не по-детски.
— Может, попробовать на этом и сыграть? — спросил Чан. — Кто я? Никто. А сколько, кстати, ему лет?
— Восемнадцать, как мне, — ответил Чанбин.
— Как… а… Он что, уже студент что ли… Или как его в бизнес допустили? — изумился Чан.
— Я же говорю: он гений бизнеса. С шестнадцати в деле. Он ещё официально год в школе будет. А потом только поедет учиться. Кажется, в Америку собирался…
— Подожди, — растерянно перебил Сынмина Чан, — но если ему восемнадцать, о каких тогда браках идёт речь? Вы сказали, что его уже многим сватали, но как же…
— У наших, у местных волков, Чан, хороший брак для омеги — договорной и заключённый до совершеннолетия. Чтобы к этому моменту омега был уже пристроен и знал, что его будущее обеспечено. А альфа знал, что у него будет молодой, сильный и главное — чистый и непорочный муж.
— Вот только непонятно, так ли уж непорочен этот твой Хёнджин, — язвительно сказал Чанбин. — Чего только о нём не говорят! А ему хоть бы что. Только нос выше задирает. И так любого отшивает, что потом волки от его слов неделями отмываются. Сука, одним словом.
— Мда… — протянул Чан. — Жизнь становится всё интересней. Всё веселей.
— Давайте дождёмся твоих родных, Чан, — разумно предложил Сынмин. — Я буду у Джисона. Вы сидите тихо и пока не отсвечиваете, готовьтесь к их приезду. Продумай, что сказать папе, Чан. Тебе надо его убедить, что Шиюн — ужасный вариант для Феликса.
— Надо, наверно, предупредить Феликса, — неуверенно сказал Чан. — Хотя он, может, уже и знает.
— Не знает, — покачал головой Чанбин.
Старшие внимательно на него посмотрели, и он покраснел.
— Мы с ним… общались… вчера и… сегодня… утром. — Он окончательно смутился, отвернулся от пристальных взглядов и мрачно пробухтел: — Я ответил ему. Он между прочим был рад… Мне был рад, понятно? Сказал, что боялся, что я на него обиделся. Он даже… сказал, что скучал, вот.
— Не надо ему пока ничего говорить, — сказал Сынмин. — Мы не допустим, чтобы мальчик пострадал. Такие вещи сообщать надо лично. А не через сеть. И быть с ним рядом, чтобы… глупостей не натворил.
— А он может, — кивнул Чан. — Я его знаю.
— Да? Может? — тревожно спросил Чанбин и закусил губу, мучительно о чём-то думая, а потом решительно добавил, глядя Чану в глаза: — Я никому его не отдам, хён. Я его… Он мне… Я буду с ним, хён. И надо будет, пойду против своего папы, его папы, отчима — и не отдам. — А потом тише добавил: — Помоги нам, хён. Прошу…
— Я на твоей стороне, Бин, — кивнул Чан, уверенно кладя руку младшему на плечо. — Мы защитим его вместе, можешь на меня рассчитывать.
— А кто защитит тебя? — покачал головой Сынмин. — Я буду со своим… С нашими… с Джисоном и Минхо. Ты будешь один на один с Шиюном.
— Я справлюсь, — ответил Чан, — потому что мне нельзя проиграть. Я справлюсь и… Вернусь…
«Заберу Минхо… Вернусь к Минхо», — хотелось сказать ему, но он так и не решился этого произнести.
***
Неделя пролетела быстро. Чан суетился, устраивая перевод Феликса и Чонина в местную школу, выбирая себе квартиру: он твёрдо сказал крайне недовольному его решением дяде, что съедет из его дома, когда в нём устроятся его папа и братья. Он нашёл себе подработку с сентября в новом кафе неподалёку от снятой им с этого же времени квартиры. Он встретил два огромных контейнера багажа, которые прилетел из Австралии и отвёз оба в снятые для этого хранилища. Сынмина он с того их разговора не видел, но знал, что тот с Джисоном, а судя по мрачному лицу дяди и его злым замечаниям о сыне, найти его Шиюн и впрямь не мог.
По делам с Чаном везде ходил Чанбин, взявший на себя роль секретаря и помощника. У него были пока каникулы, так что он всё своё время посвятил Чану. И оказался толковым и умным, хотя иногда излишне горячим и нетерпимым к попытками продавцов набить цену или взять больше положенного. Но эта горячность была искренней и поэтому импонировала Чану. Они за эту неделю обо многом переговорили, многое поняли друг о друге, и Чан твёрдо решил, что если уж выдавать замуж Феликса, то только за этого вспыльчивого, но очень доброго, ответственного и верного альфу.
— Я не хотел замуж не потому, что мне Феликс не понравился, — как-то сказал ему Чанбин после пары рюмок соджу в сульчибе. — Мне он сразу понравился так, что просто ужас! Все мои песни после этого — все ему, хён. Только ты не говори ему, слышишь? Не прощу, если скажешь!
Чан усмехнулся и вздохнул: пить Чанбин не умел совсем, развезло его, однако, конкретно. Но младший опрокинул ещё одну рюмку и продолжил:
— Я вообще не понимаю, зачем этому солнышку замуж? Он же ещё такой… Мне тоже, конечно, восемнадцать, но я же альфа! Я уже это… Я могу и мужем быть, если надо, а он… — Бин хмельно улыбнулся и неожиданно нежно посвистел. — Он как птичка, хён… Зачем такого так рано отдавать кому-то… Даже мне… Хотя я, знаешь, я за ним… я для него всё сделаю! Я жизнь за него! Но он же… маленький такой… и веснушки эти его… Я их зацеловать хочу, хён… Только о них и думаю…
— Та-а-ак, всё, этого я слушать не хочу, — решительно сказал Чан, пытаясь прервать исповедь теряющего связь с реальностью Бина.
— Нет, слушай, я не это… Я не о том! Замуж — это как в клетку! Я не хочу сажать этого цыплёночка в клетку!..
— Цыплёночки в клетке не живут, — согласился Чан, который тоже, кажется, переоценил себя и сейчас пытался понять, как добраться до дома.
— А Шиюн… Он не будет с ним… церепм… церпемон… В общем, я не отдам ему моего омежку, хён, даже не уговаривай! Я его убью лучше, отчима… И сяду. А Феликс будет свомбо… смомбон… свомбонен… ну, ты понял…
— Ты идиот, Чанбин. У тебя же папа. Тебе с ним надо быть. Его утешать, ему, наверно, сейчас плохо, — как-то неожиданно даже для самого себя сказал Чан.
— Пап-па? — икнул Чанбин. — Ах, папа… Не, у него уже кто-то там есть… Он долго у меня печал-литьс-ся не бу-удет, поверь… Он у меня это… хитрый. Не пережив-вай, хён.
— Хорошо, — покорно согласился Чан. — Но нам надо домой. Ты же несовершеннолетний. Тебя могут замести, ты же пьян… а тебе нельзя.
— Нельзя отдавать моего любимого Шиюну, хён, — тоскливо и очень чётко сказал Чанбин. — А на всё остальное плевать.
— Это да, — сказал Чан, пристально глядя на Чанбина. — И кажется, у меня есть план…
Но Чанбин его уже не слышал: он спал.
***
В общем, Чан крутился белкой в колесе, стараясь всё успеть.
Он старательно занимал себя делом, каждый вечер разговаривал с папой, успокаивая его, так как тот страшно нервничал и переживал перед отъездом. Альфа попытался закинуть удочку по поводу Феликса, но натолкнулся на железобетонную стену: папа был настроен на то, что приедет в Сеул и решит всё на месте, но Чан чувствовал: он уже решил отдать сына Шиюну. Правда, сказать об этом самому омеге так и не решился: понимал, что от него можно было ждать чего угодно. Феликс ромашкой полевой никогда не был. Он еле пережил известие о первой-то помолвке, а тут…
— А тебе не жаль отдавать его старику, папа? — горько спросил Чан, которому было больно разочаровываться в дорогом человеке. — Ты сам бы хотел оказаться на его месте?
— По крайней мере у него будет разумный и обеспеченный муж, который не кинется… Чан! Прошу! — Папа почти заплакал. — Я приеду, и мы ещё поговорим.
Но Чан уже и сам не мог продолжать разговор, у него нестерпимо ныло сердце: он прекрасно понял намёк и упрёк в словах папы. Бан Чонсон с трудом пережил гибель своего мужа, отца Чана. И, как всегда казалось Чану, считал, что тот его практически бросил, сделав неверный выбор не в пользу своей семьи, которую оставил, выбрав жизнь какого-то неизвестного омеги, а не счастье и благополучие троих сыновей и мужа. Чан никогда не осуждал ни отца за этот выбор, ни папу за его отношение, но сейчас, когда это всё таким трагическим образом грозило отразиться на судьбе Феликса, он почувствовал, как его накрывает раздражение: как можно было свои страхи и печали переносить на сына? Обида Чонсона вылилась в попытку защитить Феликса от бед, которые постигли его самого, вот только он этим накликивал в жизнь сына ещё большие — Чан был в этом уверен. Но переубедить папу не смог.
Чан старался занять делом каждую минуту своего дня и справлялся с этой задачей. Поэтому днём он почти никогда не тосковал. А вот ночами… Ночами выла и рвалась из него его душа. Поросшая сиренью, умытая росой на её лепестках, она не могла смириться, что больше не нужна Минхо.
Крепко и по-настоящему Чан засыпал только под утро, измученный короткими провалами в полусны, где он целовался с Минхо… обнимал его около подоконника… смеялся над ним и чувствовал его сильные пальцы у себя на рёбрах… слушал его рассказы, поглаживая упругое бедро… видел его несмелую улыбку… насмешливую улыбку… злую улыбку, обнажающую острые зубки… видел его слёзы, вытираемые нетерпеливой рукой…
А заканчивалось все всегда одинаково и страшно. Он размахивался и бил Минхо. Коротко и жестоко. Он разбивал это лицо — прекрасное, испуганное, счастливое, насмешливое, доброе, холодное, румяное от страсти — он бил, и оно заливалось кровью. И от запаха этой крови, мучительно выворачивавшего его наизнанку, он просыпался. И выяснял, что спал десять или двадцать минут. И так почти всю ночь.
И только под утро сирень уставала его мучить и мстить за своего хозяина. Она принимала Чана в свои объятия, кутала в облако своих дурманящих цветов — и Чан чувствовал себя счастливым. Недолго, до звонка будильника, но чувствовал. И он с ужасом думал, что с ним будет, когда метки Минхо сойдут. Та, что была на руке, была его тайным прибежищем и днём: он иногда прислонялся к ней носом и чувствовал себя так, как будто прикасался к руке Минхо, к его прохладным пальцам. И тосковал… тосковал… Но при этом не мог отказаться от этого горького удовольствия.
«Минхо… Любовь моя… Где ты?..»
