Феликс очень любил свою семью.
Он обожал отца: тот души не чаял в своём единственном и неповторимом сыночке-омежке, был склонен баловать его сверх меры и таким образом компенсировал сверхстрогость папы, который — напротив — считал, что за Феликсом нужно смотреть гораздо суровее, чем за сыновьями-альфами, потому что защиту понятия «честь семьи» папа упорно возлагал именно на него.
— Омега должен быть умнее альфы, чтобы не попасть в беду, — говорил папа. — И блюсти свою честь и достоинство — первое дело для любого приличного омеги-волка. Да и вообще — любого омеги. Ты очень красивым растёшь, Феликс. Не заставляй меня сожалеть об этом! Не подпускай близко альф, которые будут говорить тебе комплименты и просить о немногом. Поддашься раз — сделанного не воротишь. Запах первого альфы навсегда останется в твоей крови. А принести чистую, не опороченную ничем кровь своему мужу — лучший способ показать ему свою любовь.
Но Феликс был горяч и строптив. И чем больше папа наседал — а когда Феликс и впрямь вытянулся в изящного, но сильного и гибкого омегу с чудесными медового цвета глазами и пухлыми манящими губами, отбоя от поклонников у него не было, — так вот, чем больше папа приставал со своими нотациями не по делу, тем больше Феликсу хотелось свободы и выбора.
А уж когда начались течки… Он чуть не совершил самую страшную ошибку в первую ночь первой течки… Но об этом ненавидел вспоминать и дал себе слово, что первый и последний раз расскажет об этом только тому, кого решит сделать своим мужем. Да-да, именно так. Феликс поклялся себе, что выйдет замуж только за того, кого полюбит всем сердцем. И никому другому не позволит назвать себя своим и поставить себе метку. Об этих своих решительных планах он рассказал отцу, и тот, с гордостью обняв своего любимого омежку, поклялся, что никогда ни в чём неволить его не будет.
А о том, что в волчьих сообществах принуждение к договорным бракам считается не просто нормальным, но и чуть ли не принятым, Феликс наслушался от своих друзей в сети. Дружил он с половиной мира. В его языковой школе приветствовалось общение с людьми из разных стран и родов, поэтому они с Чонином росли в уверенности, что межродовые связи — это нормально и даже правильно. Но вот то, что писали ему друзья из других стран, его иногда угнетало. И особенно это касалось Кореи, где волчьи кланы были одними из самых консервативных и закрытых. И Феликс благодарил бога, что родился не на своей исторической родине.
Плохо, видимо, благодарил. Недостаточно.
Как он пережил смерть обожаемого отца, он и сам не знал. Он горевал, кажется, больше папы. По крайней мере, ему самому так казалось. Его силой уводили из колумбария, куда он потом ходил чуть ли не каждый день, чтобы на коленях плакать перед фото папы. Время, конечно, уменьшило его боль. Но принесло новую и страшную: о том, что они уезжают в Корею и что Феликс стал женихом какому-то непонятному корейскому хмырю, омега узнал одновременно. Папа сказал об этом твёрдо, не терпящим возражения тоном и тут же вышел из комнаты, оставив Чонина в недоумении, а Феликса в прострации. Потом Феликс ничего не помнит. Потом был голос верещащего Чонина, который звал на помощь, а потом месяц отчаяния. Он прошёл за это время все стадии принятия, кроме последней — кроме самого принятия. Даже мысль о том, что его отдадут кому-то, кого он в глаза не видел, была ему глубоко противна и вызывала тошноту.
Но он был молод и полон сил. Поэтому долго и упорно страдать не получилось. Жаль, конечно, но увы. Уже через месяц он встал на ноги и снова начал потихоньку жить, презрительно наблюдая суету папы, виноватую радость Чонина — этому малому лишь бы какой-нибудь кипеж, а на бедного брата, которого практически продали, чтобы их взяли в корейский клан, ему было наплевать. Так, по крайней мере, хотелось думать Феликсу, которому так удобнее было жалеть себя. Но это не было правдой. И Чан, и Чонин ему сочувствовали. Чан пообещал, что, когда поедет в Корею, попробует уговорить этого, как его там… Чанбина что ли… отказаться от помолвки.
Но Феликс был не только молод и силён. Он был ещё любопытен, горяч и страстен. Поэтому, помаявшись гордостью и придумав себе достойное оправдание, что, мол, «врага надо знать в лицо», он нашел профиль Чанбина в инстаграме. И пропал. Лицо, которое смотрело на него с фото на аватарке, было идеальным. Гордый взгляд пронзительно-тёмных глаз, твёрдые губы, мужественный подбородок и высокий лоб под поднятой чёлкой… А руки… Сильные, мускулистые — это было отлично видно, потому что Чанбин был на фото в футболке…
И финальным выстрелом в голову была песня, которую с подписью «Первая проба. Студийная запись» Чанбин вывесил недавно. В ней было столько страсти, столько желания свободы, столько ненависти к необходимости подчиниться, что Феликс понял: всё, что испытывал он, чувствовал также остро и его так называемый жених. Чанбин читал рэп — и такого идеального рэпа Феликс ещё не слышал никогда, хотя рэп был его любовью и он был готов слушать его двадцать четыре на семь. А Чанбин… Он просто покорил Феликса. И разбил ему сердце. Чанбин не хотел его, не хотел свадьбы, не хотел, чтобы его заставляли. И омега, прекрасно понимая чувства рэпера, не мог не почувствовать жгучую боль от того, что кто-то так активно не желает видеть его в своей жизни. «Что же, — горько подумал Феликс, — могу ли я его осуждать, если ненавидел его всё это время. Он прав: без выбора, без свободы нет любви, а без любви нет счастья».
Когда Феликс провожал Чана в Корею, тот снова сказал, что поговорит с Чанбином. Он уже не обещал отговорить того от свадьбы, потому что и Чану, и Феликсу было очевидно: всё это очень серьёзно, папу не переубедить. Но брат сказал, что выяснит, что это за человек такой — волк-альфа Со Чанбин (фамилию отчима он не взял), и напишет Феликсу. «Хороший человек, — подумал тогда омега. — Только, жаль, ненавидит меня. А так — всё отлично».
А потом Чанбин ему написал. Первым. Феликс думал, что умрёт тут же, как только увидел сообщение от жениха. Но выжил. И даже смог написать ответ. Памятуя о том, что Чанбин его категорически не хочет, он подумал, что и общаться с ним его заставляют. Поэтому он написал резко и жёстко, попросив отстать по-хорошему и постараться сделать всё, чтобы кошмара под названием «вынужденная помолвка» в их жизни не состоялось. Чанбин не ответил. Умолк. И вывесил ещё одну песню. Вернее, композицию, инструменталку, без слов. Печальную и прекрасную, как закат над океаном, как утренний туман над крышами домов в феврале, как… как слёзы Феликса, когда он слушал и переслушивал её. Он не выдержал — снова написал. Извинился и сказал, что ни в чём не винит ни его, ни кого-то другого.
И они начали общаться. Феликс писал много и часто: точно знал, что через пару секунд его сообщение будет открыто и прочитано, а если Чанбин не был занят чем-то срочным, то и ответ приходил немедленно. Хотя бы смайлик. Хотя бы короткое «Я тоже». Чанбин писал охренительную лирику, но вот много писать в сообщениях не любил. Феликс снимал короткие видео и требовал, чтобы Бин снимал в ответ, но тот только отшучивался, что у него не такая весёлая жизнь.
Однако следующие три песни Чанбина Феликс услышал в записи первым. И все они были о любви, хотя в текстах напрямую ничего не говорилось. Но это явно было признанием. И Феликс с замиранием сердца думал об этом. Поэтому он стал активнее помогать папе собираться в Корею: ему ужасно хотелось заглянуть в эти чудные шоколадные глаза и услышать признание приятным, чуть гулким голосом — вживую. Чанбин обещал почитать ему, он обещал возить Феликса по Сеулу ночью и рассказывать истории этого города. Чанбин обещал, что никогда не обидит. О свадьбе они говорили только раз, и то в шутку, а так общались, как хорошие друзья. Правда, Феликс всю последнюю течку провёл с фото Чанбина в обнимку и представляя его сильные пальцы на себе и… в себе, и не только пальцы, но об этом он, естественно, жениху не рассказывал. Только смешные мемы, весёлые видео о том, как Феликс перемазался мороженым или упал с велосипеда. Только это.
Когда Чанбин внезапно перестал писать и отвечать на сообщения, Феликс не знал, что и думать. Обижаться было не на что: они друг другу ничего не обещали. Да, альфа читал по-прежнему то, что писал Феликс, просто не отвечал. И омега решил, что раз так — он просто, наверно, пока не может. Чёрт его знает. Может, у него затяжной гон какой случился. Как там у этих альф бывает. Феликсу хотелось, чтобы в гон Чанбин представлял его и выстанывал его имя, не соблазняясь мыслями о каких-нибудь других омегах, из порнухи например, но ему и самому было стыдно от этих мыслей.
Думая именно об этом, он и шёл мимо кабинета папы, когда услышал своё имя. Он был благовоспитанным омегой, поэтому постарался не мешать папе и тихо шмыгнул за дверь, прижавшись к ней, чтобы лучше слышать.
— …и не забудет? Вы уверены Мин Шиюн-щи? Но вы оставите его в доме? Нет, Феликс мне ничего… Ну, конечно, нет. Он никогда не хотел за него замуж, но он вообще не хотел замуж! Я боюсь его реакции! Вы же знаете, как он отреагировал… Нет, я не сомневаюсь в том, что вы будете ему более достойным супругом… Нет, я понимаю, что… да, да, я вам верю, я тоже хочу, чтобы мой сын был счастлив, а вы, я уверен, сможете дать ему лучшее… Но мой Феликс такой отчаянный, смирится ли он с новыми обстоятельствами? Всё-таки он, хотя и с неохотой, но ждёт в мужья парня, уж простите меня, своего возраста, а вы… Нет, нет, я не считаю вас стариком, сорок пять — отличный возраст для брака, так что я… спасибо за комплимент… да, да, я согласен, но прошу вас: давайте всё же окончательное решение… Нет, я ему ничего не говорил. Я и впрямь боюсь его реакции. Омеги в этом возрасте так ранимы. Я надеюсь на вас, да. Да, да, спасибо вам ещё раз. Но всё же, наверно, будет лучше, если вы попросите своего пасынка покинуть дом, куда я привезу сына, раз уж мы решили, что им не быть вместе. Они не виделись и не знают друг друга, так что ничего страшного не случится. Да, хорошо, спасибо, Мин Шиюн-щи, спасибо!
Феликс сначала подумал, что это дурной сон. Не могла быть судьбы столько жестокой к нему, не мог его родной папа отдать его какому-то старику. Сорок пять лет — люди столько живут вообще? Это шутка, это очень злая и жестокая шутка, такого не может быть, потому что не может быть никогда, как говорится…
Оказалось, что может. И Феликс, чуть позже намеренно заговоривший с папой о своей свадьбе, чего раньше никогда, естественно, не делал, понял: папа не собирается отдавать его Чанбину. Прямо папа ничего так и не сказал, но его туманные слова об «иной, более выгодной и правильной партии» перепугали Феликса насмерть, и он пару дней просто пытался понять, что делать и из какого окна удобнее прыгать.
Мысль о том, что это всё бесчестно и подло по отношению к нему, овладевала им постепенно. Остро и болезненно он ощутил нестерпимую обиду: его, как мячик, не спрашивая ни о его чувствах, ни о его желаниях, ни о том, какие вообще у него самого планы на жизнь, — как переходящий приз, — перебрасывали от альфы к альфе, выбирая их по принципу тяжести кошелька и удобства «семьи». А на него — на живого, умного, гордого, чувствительного и смелого омегу Феликса — всем было плевать!
И папа… папа, которого он обожал, был организатором этого заговора: Феликса собираются поставить перед фактом уже в Корее, видимо, ведь там ему некуда будет сбежать и не к кому обратиться за помощью. Там, правда, будет Чан, но он тоже, очевидно, предал Феликса, раз ничего ему не сказал, хотя наверняка всё прекрасно знал. Он тоже был в этом заговоре с папой и… Мин Шиюном… личным теперь врагом омеги, мысль о котором вызывала дрожь ненависти и отвращения. Он видел фото Шиюна, тот не был уродливым или таким уж старым: он отлично выглядел и явно следил за собой, но даже на фото в его глазах, в его улыбке было что-то ужасно нехорошее, пошлое что ли… неприятное… В общем, от мысли, что это лицо склонится над ним, Феликса начинало тошнить.
О Чанбине он старался не думать: наверно, альфа узнал, что теперь свободен от Феликса, и поэтому больше не пишет. А значит, Феликс был изначально прав: к общению с ним Чанбина принуждали. Поняв это, Феликс прорыдал всю ночь. Но на следующий день решил, что надо жить дальше. У него зрел план — одинаково дерзкий и безумный, но находящемуся в отчаянии омеге казавшийся единственно возможным.
Для осуществления его ему нужен был альфа. И когда Чанбин снова написал ему, Феликс очень обрадовался. По письму он понял, что, видимо, его несостоявшийся жених ничего не знает о том, что он больше ему и не жених вовсе. По крайней мере, тон сообщений был прежний. Чанбин сказал, что никак не мог писать ему, туманно и смущённо намекнув на гон, извинился и пообещал больше никогда так не исчезать. У Феликса возникло смутное ощущение, что Чанбин пытается что-то у него выяснить, потому что тот настойчиво расспрашивал о том, что у них происходит в семье, спрашивал про папу — но толком ничего не говорил.
Феликс в переписке был мил и ласков, радовался искренне, хотя чувствовал себя обманщиком, так как на самом деле теперь он общался с Бином не просто так — для дела. Альфа был ему нужен. Пока Бин не писал, Феликс успел усомниться в том, что между ними вообще когда-либо было что-то кроме обычной дружбы и милого общения двух хороших людей. Он слушал и переслушивал песни Чанбина, но с каждым разом ему всё больше казалось, что чувства, которые он увидел в них, были его выдумкой, принятием желаемого за действительное. А на самом деле… На самом деле Феликс запутался. И вновь начавшееся общение с альфой ясности не внесло. Бин был необыкновенно ласков, но в его словах чувствовалась какая-то горечь, ему было грустно, он тосковал, хотя ничего напрямую не говорил, а когда Феликс попробовал выведать у него, не является ли причиной этого то, что Чанбин узнал о договоре между его отчимом и папой омеги, Бин ловко перевёл тему.
Поэтому прибытия в Корею Феликс ждал так, как ни один из них. Папа стал ужасно нервным в последние дни перед отлётом, так что Феликс к нему предпочитал вообще не подходить. Ещё и потому, что омеге было трудно разговаривать с Чонсоном: Феликсу постоянно казалось, что папа ему врёт, что он неискренен с ним, что его привычные ласки — вынужденные, что его слова о любви к сыну — обман, чтобы легче избавиться от омеги. Поэтому он свёл общение с папой до минимума.
А Чонин… Этот высокий, очень стройный и очень сильный альфа вёл себя иногда, как чистый ребёнок, но в последнее время напрягал Феликса неожиданными умными вопросами: о том, смирится ли он с участью жениха в договорном браке или попробует отстоять свою так часто раньше декларируемую свободу? Или о том, как он поступит, если его будущий супруг решит, что ему ни к чему образование и попробует заставить сидеть дома и рожать детей? Феликс, которому и так было плохо из-за того, что он и сам не понимал, как ответить на эти вопросы, посылал его, но Чонин смотрел так по-взрослому, так серьёзно и уверенно говорил: «Я помогу тебе всегда, Ликси, ты только скажи. Я сделаю всё, чтобы ты был счастлив», — что Феликс терялся и уже не мог смотреть на своего любимого малыша — как на малыша. Чонин за последние несколько месяцев не только как-то вытянулся, но и обрёл уверенные черты альфы, его высокий и чистый голос периодически сменялся глубоким и ясным, завораживающим. И Феликсу было очень трудно делать вид, что у него всё зашибись, когда он смотрел в проницательные лисьи глаза брата и видел в них искреннюю тревогу и — понимание. Но честно рассказать Чонину о себе и своём плане он не мог: вмешивать семнадцатилетнего, хотя и такого понимающего, мальчишку с свои дела, которые могли обернуться чем-то очень печальным, он не имел права.
Весь полёт, все десять с небольшим часов Феликс не мог не думать о том, что ему предстоит. Он знал, что как только они прибудут, их ждёт званый вечер. Папа сообщил им об этом заранее, и они приготовили себе достойные костюмы для этого дурацкого, по мнению Феликса, мероприятия. И он точно знал, что свой план он должен осуществить — ну, или попробовать осуществить — до этого действа. Ни музыка, ни попытка заснуть, ни вполне сносная еда — ничто не могло унять мучительного волнения омеги. Папа тоже нервничал и постоянно вертелся на своём месте. И лишь Чонин почти все десять часов продрых, прерываясь только на еду, а потом снова спокойно засыпая.
В аэропорту их должен был встречать Чан. Феликс увидел его высокую фигуру первым и забыл обо всём: о своих тревогах, о своих печалях, о том, что был в обиде на брата, который ни разу ни в одном их разговоре не упомянул об ужасной участи, ожидающей омегу в Корее, о том, что собирался горько всё высказать старшему, — Феликс забыл обо всём. Он понёсся к распахнувшему свои объятия Чану так, что почти сбил на своем пути Чонина, вертевшего лохматой головой в попытке понять, куда идти. Чан сжал его крепко, поднял и стал кружить в воздухе, смеясь от того, что Феликс смеялся — легко, звонко, радостно. Он очень любил Чана. Почти как отца. И безумно по нему соскучился. Он звонко расцеловал брата в обе щёки и только потом потребовал, чтобы тот поставил его на место и уделил внимание остальным.
Чан нехотя вернул его на землю, развернул и чуть подтолкнул вперёд — прямо к стоящему с ним рядом невысокому парню… с красивыми шоколадными глазами и улыбкой Со Чанбина. И пока Чан обнимал папу, вытирая его слёзы и уговаривая отпустить и не переживать, пока он жал руку Чонину и, зажав его голову под мышкой, трепал его макушку и смеялся над отросшими волосами, — всё это время Феликс во все глаза смотрел на Чанбина, а тот, не отрываясь, смотрел в ответ. Они молчали. Они были смущены, но ничто на свете не могло заставить их прервать тот молчаливый разговор, который начали их глаза. И из этого «разговора» Феликс понял, что Чанбин влюблён в него, горячо, страстно, неистово. Потому что иначе нечем было объяснить тёплое, живое, золотое пламя в глазах альфы, нежность в его взоре и несколько неудачных попыток сказать «Привет». Но кроме того, Феликс понял, что Чанбин всё знает: что свадьбы не будет, что он больше омеге не жених — именно поэтому дрожали его ресницы и пламенели щёки, поэтому он не решился обнять Феликса, хотя тот сам чуть качнулся к нему. Омега сначала ощутил это как предательство: Бин всё знал, но тоже, как и все остальные, ему ничего не сказал. Но потом, всмотревшись, увидел такую тоску и боль, зияющую сквозь нежность и трепет, что осознал: да, альфа знает и воспринимает это как трагедию… И Ликс потерялся в своих ощущениях…
— Феликс! — Голос папы заставил омегу поморщиться: в нём было раздражение и нетерпение. — Твой друг… Может, ты нас представишь?
Феликс не хотел хулиганить или лезть на рожон. Он собирался сделать кое-что весьма отчаянное и, наверно, глупое, что, безусловно, расстроит и обидит папу, но позже, не сейчас, не прямо в аэропорту, но Чонсон сам полез к сыну. Так что… Феликс ведь ничего не знает, верно? Он же невинный и нежный омежка, которому и невдомёк, что им играют, как в пинг-понг. Ну, и отлично.
— Да, папа, — с туповато-радостной улыбкой сказал он. — Познакомься: это Со Чанбин, мой будущий муж, которому ты меня отдал, даже не спросив, хочу ли я этого! Странно, что ты его не узнал, он за эти полгода вовсе не изменился.
Пользуясь всеобщим замешательством, причину которого не понимал только счастливо улыбающийся Чонин, Феликс продолжил ещё более воодушевлённым тоном:
— А мы с ним познакомились, папа. Я ведь у тебя послушный и добрый сын, ты же знаешь! И очень! Очень понравились друг другу, правда, Чанбин?
Бедный альфа покраснел, а потом побледнел, пытаясь понять, что происходит и как ему надо себя вести. Чан смотрел на Феликса пристально, Чонин — удивлённо и радостно, а папа… Был примерно в том же состоянии, что и Бин. Между тем Феликс, снова ощутивший горечь обманутого доверия, продолжил:
— Мы подружились, папа, в сети познакомились. Стали добрыми друзьями, так что я больше не буду возражать по поводу свадьбы с ним, он мне так нравится! Хочу сказать тебе огромное спасибо, папочка, за твою заботу и любовь! — Последнее слово прозвучало так истерически насмешливо, что не по себе стало даже ничего не понимающему Чонину. А Феликс торопливо продолжил, видя, что Чонсон почти в обмороке от гнева, смущения и растерянности: — Я очень тебя прошу: если уж моя судьба — быть с Чанбином, то сделаем это быстрее, не будем тянуть! Сегодня мой любимый дядюшка, добрейший Мин Шиюн, собирается приветствовать нас вечеринкой? Пусть это будет вечеринка нашей с Чанбином помолвки? Ладно, папочка? Ты же не против? Мы же с ним так нра…
— Феликс! — почти истерически выкрикнул Чонсон. — Хватит! Как можно так вешаться на этого… на альфу?! Где твоя скромность? Где твой омежий стыд? Разве этому я тебя учил?
— А разве нет, папочка? — резко ответил ему Феликс, ничуть не теряясь, потому что обида чёрным облаком начала заволакивать разум омеги. — Ты учил быть честным! Ты учил доверять родным, которые никогда не предадут и всегда будут на твоей стороне! Ты учил уважать волю старших и быть послушным! Ты учил верить своему альфе и покоряться ему! Вот я и делаю это! Ты сам отдал меня этому альфе! Ты сам захотел, чтобы я был его! Отлично! Я покоряюсь тебе и твоей разумной и последовательной воле! Ты сказал доверять тебе: хорошо, я сопротивлялся, я бунтовал, но это в прошлом! Я доверяю твоему выбору, потому что убедился в его разумности: молодой, сильный, умный и смелый альфа, которого ты выбрал мне в мужья, папочка, действительно будет мне лучшим мужем! И я верю своему альфе! — Феликс повернулся к Чанбину, стоящему с абсолютно обалдевшим, но таким отчаянно-счастливым видом, что омега на секунду смутился и покраснел при взгляде в почти пьяные от радости шоколадные глаза, но потом выдохнул и сказал твёрдо: — Я верю тебе, Чанбин! И если ты хочешь взять меня замуж, то я согласен.
— Я хочу. Я согласен, — тут же хрипло сказал Чанбин. — Навсегда.
— Нет! — сдавленно вскрикнул Чонсон, задыхаясь от ужаса и непонимания того, когда ситуация вышла из-под его контроля. — Нет! Что это ещё за самовольство? Ты что, делаешь альфе предложение?
— Почему нет? — зло ответил Феликс. — Раз уж ты не дал сделать всё красиво и вмешался своей волей, так к чему все эти формальности?
— Немедленно в машину, — сквозь зубы в бешенстве сказал Чонсон и, схватив Феликса, дёрнул его на себя. Он глянул на Чана и яростно сказал: — Ну? Ты же на машине?
— А… да, да, конечно!
— Так вперёд! — Чонсон повернулся к всё так же стоящему неподвижно Чанбину и ядовито сказал: — А вы, молодой человек, ступайте домой пока… Когда придёт время…
— Он живёт в доме отчима, папа, — негромко сказал Чан. — Я настоял, чтобы он там остался.
У Чонсона в бешенстве раздулись тонкие ноздри, но он сдержался и ничего не ответил, только фыркнул и подтолкнул Чана в плечо:
— Пойдём! Дома поговорим!
***
Дорога прошла в молчании, и только Чонин, которого так и распирало от любопытства, всё порывался пообщаться то с Чаном, расспрашивая его о зданиях вокруг, то с Чанбином, интересуясь тем, где он учится и чем занимается. Чан отвечал неохотно и обрывочно: ему явно было не до экскурсионных потребностей младшего. Чанбин отвечал вежливо, полно и только косился на Чонсона, когда тот в ответ на его слова слегка пофыркивал и демонстративно отворачивал голову. Феликс же просто сидел и смотрел в окно.
Солнечный Сеул был прекрасен. Лето окрасило его в цвета сочной зелени и одарило ярким разнообразием клумб. Огромные здания, много корейского языка вокруг, чудесные фонтаны, витрины маленьких кафе и кофеен… Город был сказочно красив и поворачивался к Феликсу самой привлекательной своей стороной — ему здесь нравилось. Только вот тоска не отпускала сердце, а на душе скребли кошки. «Согласен» от Чанбина, сказанное с такой искренней уверенностью, восхитило омегу и просто вскружило ему голову, но теперь, размышляя, он думал о том, что, может, альфа так легко согласился, потому что думал, что Феликс шутит, а ему очень нужно было, чтобы Чанбин всё воспринял серьёзно, по-настоящему, иначе он никогда не согласится помочь омеге…
Мин Шиюна Феликс увидел сразу: альфа стоял на пороге дома, гостеприимно распахивая дверь дорогим гостям. Улыбка на лице дяди была приторной, он часто приглаживал свои густые, чёрные, с элегантной проседью по вискам волосы и смотрел на Бан Чонсона так любезно и умильно, что Феликсу стало не по себе.
— Наконец-то я вижу вас на пороге своего дома, дорогой мой зять! — воскликнул он. — Позвольте поприветствовать вас и ваших чудесных сыновей здесь, под крышей клана волков Мин! Добро пожаловать в стаю, дорогие мои!
Он обнял Чонсона, потом похлопал по плечу Чонина и пожал ему руку, а потом повернулся к Феликсу. От дяди пахло древесной смолой. Приятный в общем-то запах, лёгкий, ненавязчивый, явно смягчённый блокаторами. Он мягко улыбнулся и осторожно взял руку омеги, припадая к ней губами и не сводя пристального взгляда с лица Феликса. Тот ответил таким же пристальным и нахальным взглядом. Нет, этому хитрому старику не смутить его. Однако когда в ответ на его смелый взгляд в глазах дяди зажёгся жёлтый звериный огонь и он обжёг им губы, шею, грудь и плечи омеги, тот невольно покраснел и разозлился. Это был взгляд, полный похоти, откровенный, многообещающий… Раздевающий и требующий покорно отдаться и сделать всё, что его обладатель захочет. И вот в этот момент, спасовав перед одним только взглядом опытного и уверенного в себе волка, Феликс впервые всерьёз испугался: перспектива быть отданным в руки этого человека с правом делать с ним, с омегой Феликсом, всё, что будет тому угодно, привела его в ужас. И он понял, что сделает всё, пойдёт на всё, чтобы только избежать этой страшной участи. И если не получится, то лучше умрёт, чем покорится.
Комната, которую ему выделил дядя, была великолепна: небольшая, очень светлая, с огромным окном и широким подоконником, который мягко окутывали персиковые занавески. Светлая мебель, большой шкаф для одежды, очень широкая постель, уже заправленная шёлковым светлым бельём с нежным рисунком, компьютерный стол с компом, огромным монитором и шикарными колонками. На прикроватной тумбочке — чудесный ночник в форме экзотического цветка, а рядом — новенький айпад. Стойка для фото с цветами в горшках. А главное — уютнейший застеклённый балкон со спальным местом и изящным столиком, на котором стоял кувшин с водой и два стакана. Мечта, а не комната. Решётку бы на окна — и тюрьма была бы идеальной. Феликс этой милотой не прельстился нисколько. Он увидел в каждой вещи попытку ему угодить — и навязать свою волю. Из него делали нежный цветочек, мягкого, податливого омежку, который примет свою судьбу и будет покорно ждать своего хозяина-альфу в этом чудесном будуарчике. Только вот Феликс таким не был от слова совсем. Поэтому он небрежно кинул сумку прямо поверх шёлкового покрывала, сел на подоконник, не переодеваясь, и задумался.
Он уже безумно жалел о своей выходке в аэропорту. Он проявил непослушание. Он практически открытым текстом сказал папе, что знает о его бесчестном заговоре за его спиной и собирается ему противостоять. И то, что Чонсон ему этого не простит, было очевидно. Может, до этого он и подумал бы над судьбой бедного сына-омеги, но теперь…
Феликс горько усмехнулся. Он вспомнил, как папа отказался ехать в Италию на море, когда они с Чаном решили взбунтоваться и не идти на курсы дополнительного испанского, желая оставить себе хоть немного свободного времени. Они ослушались папу, прогуляли несколько занятий. И из-за этого Чонсон отменил общесемейную поездку, к которой они всей семьёй готовились полгода. А на вопрос оскорблённого Чонина, почему из-за брыкания братьев должен страдать он и отец, ответил, что семья делит всё поровну, в том числе и наказание тех, кто противится мудрой воле родителей. Тогда папа с отцом серьёзно поссорились, потому что тот был на стороне сыновей, но на море так и не поехали: Чонсон был непреклонен, а отец его очень любил. Правда, чуть позже отец почти полулегально, под видом полезной экскурсионной поездки, отвёз всех троих сыновей на Чеджу, но Италии, конечно, это им не заменило. Так это были какие-то там несчастные занятия. А тут… Феликс повёл себя, как наверняка думает его папа, крайне недостойно. Так ещё и Чанбина подставил. А тот, может, вовсе и не хотел ничего этого…
«Врать самому себе плохо, Ликси, — ядовито сказал, чуть подняв голову, его омега. — Ты же точно знаешь, что своими словами привёл Бинни в восторг. Как зацвела, как запела его пина колада! Какой тонкий, пленительный ананасовый дух! Ты же почувствовал это? Как напряглось всё у тебя внизу? Как повело от сладкой судороги по бедру? Ты чуть не потёк от его «Я хочу. Я согласен. Навсегда!» Так что хватит маяться дурью. Иди и возьми себе этого альфу. Он не сможет, не должен тебе отказать. Иначе придётся пропахнуть терпкой смолой и всю жизнь удовлетворять этого похотливого мужлана-альфача, который не постеснялся тебя трахать взглядом прямо при папе!»
Феликс кивнул головой, соглашаясь со своим внутренним «я», и пошёл в душ.
***
Комнату Чанбина он нашёл по запаху. На первом этаже полным ходом шли приготовления к празднику: там суетилась нанятая для такого случая многочисленная прислуга, бегали какие-то люди с цветочными корзинами и слышался командный голос Мин Шиюна, который лично руководил всем, не доверяя такое важное событие, видимо, никому. А вот на втором этаже, где располагались комнаты, было тихо. Феликс шёл на тонкий запах пина колады быстро, стараясь не шуметь и не дышать. Около нужной двери, из-за которой распространялся нежный ромово-кокосовый аромат, он на секунду замер. Но потом решительно постучался. Было такое ощущение, что Бин ждал около двери: она раскрылась через пару секунд. Альфа замер, увидев гостя, а Феликс, воровато оглянувшись, быстро втолкнул его в комнату и закрыл за собой дверь на защёлку.
Бин смотрел на него широко раскрытыми глазами и, кажется, не верил им.
— Ты… — хрипло сказал он. — Ты как… здесь… Феликс… Это ведь опасно для тебя.
— Возьми меня и поставь мне метку, — отчаянно выдохнув, выдал Феликс с ходу. — Сейчас. Здесь. — И стянул с себя мягкую домашнюю футболку, оставшись только в шортах по колено.
Чанбин подавился воздухом и, растерянно заморгав, попятился, не сводя взгляда с лица Феликса, как будто боясь посмотреть куда-то ещё. Он быстро выставил руки вперёд и зашептал:
— Фел… Ликси, Ликси, ты с ума сошёл? Оденься немедленно! У меня же гон… был недавно гон… ты спятил?
Феликс решительно отшвырнул футболку и, хотя у него тряслись от ужаса руки и колени, сделал шаг вперёд. Зрачки Чанбина были и так огромными, а теперь вообще залили всю радужку, и он зарычал:
— Глупый омега! Что ж ты делаешь? Ты умереть хочешь? Или моей смерти? — Однако вопреки своим словам он внезапно мягким манёвром обошёл Феликса сбоку и оказался позади омеги. В следующую секунду он уже прижимал полуобнажённое тело младшего к себе, утыкаясь в его шею носом. — Твой запах… Твоя липа… Это божественно… Мой глупый малыш… что ж ты делаешь?..
Он сжал Феликса так, что тот застонал от ощущений, но при этом всё же нашёл в себе силы сказать:
— Пометь меня, Бин. Сделай меня своим… Я не хочу принадлежать твоему отчиму…
Чанбин резко выпустил его и отступил на шаг. Феликс замер, не поворачиваясь.
— Ты… Так ты знаешь?.. — неверным голосом спросил Чанбин.
— Прошу, альфа, — сказал Феликс. — Я знаю, что я тебе никто, что ты ничем мне не обязан теперь, но я… мне не к кому больше обратиться. Чанбин… Я ведь не любви у тебя прошу, — тихо и отчаянно, запнувшись на имени альфы, продолжил он: — Я клянусь, что ничего у тебя не буду требовать, что эта метка тебя ни к чему не обяжет, я умоляю помочь мне…
Он почувствовал, как крепкие руки прикасаются к его плечам и ведут от них вниз, к кистям, а в затылок упирается горячий лоб. Чанбин обнял его поперёк груди и живота и с силой вжал в себя.
— Мой глупый омега… Значит, тебе от меня ничего не надо, да? — Голос у Чанбина был раздражённый и угрожающий. — Значит, на моём месте мог бы быть кто угодно?
Феликс дёрнулся обиженно, желая возразить, но рука Чанбина внезапно закрыла ему рот, а другой он легко приподнял Феликса, в два шага дотащил до постели и швырнул на неё. Омега ловко извернулся и, едва коснувшись матраса, оказался лицом к альфе. Он тут же попытался отползти в угол кровати, но Чанбин напал резко и быстро, хищно блеснул глазами и растянул Феликса под собой, склонившись над ним, зажав его руки и оседлав бёдра. Феликс почувствовал себя беспомощным и забился под альфой, торопливо выдираясь и шепча:
— Эй, стой, нет, нет, нет, Бин, подожди, нет!
Но лицо Бина было уже рядом, в нескольких сантиметрах от его собственного, и Феликс замер, не в силах отвести взгляда от его губ, которые альфа медленно и со вкусом, показательно облизал.
— Бин… — прошептал Феликс. — Мне только ты нужен… Ни к кому другому… я не пошёл бы… Бин… знаешь… Я никогда… не целовался… по-настоящему…
— Я собираюсь это исправить, Ликси, — прошептал ему в ответ Бин и накрыл его губы своими.
Они были сладкими, настойчивыми и властными — губы Чанбина. Он нежно покусывал и посасывал прислушивающегося к ощущениям Феликса. Это было потрясающе приятно и возбуждало. Бин толкнулся в его рот, но Ликс не сразу сообразил, чего от него хотят, прихватывая язык Чанбина своими губами и слегка обжимая его. Тогда Бин выпустил его ладонь и слегка надавил двумя пальцами на подбородок омеги. Когда его горячий язык юркнул в рот Феликса, тот задохнулся от того, как это было пошло и возбуждающе. А Чанбин между тем медленно и со вкусом исследовал руками его плечи и бока. Потом альфа спустился поцелуями на шею и стал метить её лёгкими укусами. Феликс застонал от наслаждения, которое электрическим теплом побежало по телу, а когда горячий рот Чанбина принялся за его соски, омега и вовсе закричал, не сдерживаясь:
— Да… о… ахм… ахм… Бинни-и-и, о, ещё!
Продолжая играть с его чувствительной грудью, Чанбин стянул с него шорты вместе с боксерами и замер, присев на его колени и разглядывая. Феликс смутился и, всё ещё задыхаясь, попытался прикрыться дрожащими руками, но Бин так на него рыкнул, что он вытянул руки вдоль тела и растерянно заморгал, глядя на альфу. Чанбин поднял глаза на Феликса, усмехнулся и одним движением стянул с себя футболку. Феликс залип на его мощный торс, а потом приподнялся и, восхищённо застонав тихое «о-о-о-о», провёл руками по его груди и сжал пальцами мышцы, а потом, недолго думая, приник к соску Чанбина, заставив того изумлённо вздрогнуть и изогнуться от столь нежданной ласки. Феликс чуть прикусил горошинку, и альфа, нетерпеливо выругавшись, толкнул его на постель.
Он навис над Ликсом и покачал головой:
— Мой непослушный малыш проявляет агрессию? Кусается?
— Я не малыш, — умоляюще сказал Феликс, — прошу… Бин… Поставь мне метку.
— Чшш… — Чанбин нахмурился и, резко наклонившись, впился губами в губы Ликса. Он стал более настойчивым, жёстким, в пять минут он довёл Ликса своими поцелуями-укусами до того, что тот только стонал и умолял:
— О, Бин... Ещё… О… Да… Да…
А когда Бин полностью взял его в рот внизу, при этом продолжая играть пальцами с горошинами сверхчувствительных сосков, Феликс прогнулся и с громкими и страстными всхлипами почти сразу стал двигать бёдрами навстречу жарким губам Чанбина, ухватив того за волосы на макушке. Но альфа зарычал, не отрываясь от Ликса, и тот жалобно завздыхал, торопливо умоляя:
— Ахх… хорошо… так хорошо… о-о-о… мхм… амх… Бин... ещё… ещё… прошу… Я сейчас… я… Бинни… Бинни…
Чанбин выпустил Феликса изо рта быстро перевернул растерявшегося и жалобно занывшего омегу к себе спиной, заставил подняться и прижал его к своей груди, а затем взял его естество в руку и стал уверенно и умело двигать по всей длине, доводя до сладких стонов. Сам же он прижал второй рукой плохо соображающего юношу к своему плечу затылком, развернул его голову за подбородок в сторону, освобождая доступ к основанию шеи. Он ускорил ритмичные движения, вылизывая нужное место горячим языком, смазывая его слюной и чуть засасывая сладкую нежную кожу. И когда Феликс застонал громче, выговаривая его имя и умоляя не останавливаться, а потом вскрикнул, изгибаясь и выплёскивая на руку Бину светлую пахучую струю семени, альфа впился в шею удлинившимися клыками и присосался, выпуская свой секрет прямо в его кровь. Феликс дёрнулся, страшно закричал и попытался вырваться, потому что было очень больно, хотя сам момент укуса был скрашен сильнейшим оргазмом, но потом лишь жалобно и нежно застонал и замер, практически повиснув на руках Бина, давая альфе возможность зализать и обиходить рану.
Потом они просто лежали друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза.
— Ты не кончил, — тихо сказал Феликс, — ты не взял меня… Почему?
— Я сделаю это тогда, когда ты будешь готов, — так же тихо ответил, не отводя от него нежного взгляда Чанбин. — И не потому, что таковы обстоятельства, а потому, что ты этого на самом деле хочешь.
— А ты… Ты разве не хочешь? Сейчас… Я могу помочь, знаешь, я не беспомощен, я читал, как…
— Чш-ш… — прошептал, улыбаясь, Чанбин и нежно провёл ладонью по заалевшей от смелости собственных отчаянных слов щеке Ликса. — Какой у меня отважный и на всё готовый омежка…
— Я не… такой, — смутившись, сердито ответил Ликс, — но ты ведь мне помог… как я и просил… а я тебе даже не отсо…
— Тихо! — уже строже сказал Чанбин. — Помолчи! Я не тебе помог. Я забрал то, что считаю своим и собираюсь сделать таким навсегда. То есть не то, а того. Тебя.
Феликс приподнял бровь:
— Забрал? Считаешь своим? О чём ты? Это я к тебе пришёл. Это я взял то, что хотел от тебя.
Он сказал это с такой забавной задиристой горделивостью, что Бин фыркнул и покачал головой.
— Как скажешь, Ликси, как скажешь. Только я как раз собирался к тебе в комнату идти.
Глаза Ликса расширились, и он ахнул.
— Как это — собирался? Ты ведь меня чуть не отшил сначала. Испугался!
— Я не испугался! — возмутился Чанбин. — Я растерялся! А кто бы не растерялся, если бы перед ним вот так откровенно омежка начал раздеваться! Но я быстро взял себя в руки! А потом и тебя, — Чанбин шкодливо усмехнулся, а Феликс покраснел. И альфа уверенно продолжил: — Так что я бы был уверенней и смелее, если бы пришёл к тебе сам!
— Ты… А если бы я не согласился? — вредным голосом спросил Ликс.
— Я бы уговаривал. Упрашивал. Умолял. Объяснял и просил, просил, просил…
— О чём, — одними губам прошептал омега, чувствуя, как огромной тёплой волной его душу заливает счастье.
— Чтобы ты стал моим. Чтобы дал поставить себе метку. Чтобы убежал со мной. Мы с Чаном договорились, что, если ты согласишься, то сегодня мы объявим о том, что ты официально мой, предъявим эту временную метку…
— Как? Временную? Почему? — вскинулся в обиженном и разочарованном крике Феликс, накрывая саднящую рану ладонью.
— Ликс, — растерянно заморгал Чанбин, — ты что… ты собирался мне вот так просто, сразу разрешить поставить настоящую метку?
— Мне она нужна! — сердито сказал Ликс. — Иначе папа отдаст меня Шиюну. После моей выходки в аэро… — Ликс внезапно остановился, до него только что дошло, что сказал Бин: — Так, стой… ты сказал, что планировал это с… Чаном?
— Ликс! — почти раздражённо воскликнул Чанбин. — Ты за кого меня вообще принимаешь? Ты считаешь, что я могу поставить постоянную метку невинному омеге, которого вижу в реальности второй раз в жизни без разрешения его старшего родственника? Я кто по-твоему? Мразь последняя, которая портит невинных…
— А кто ты, Бин? — перебил его Ликс, уставившись в его горячий шоколад, сердито блиставший напротив. — Кто ты мне, Бин?
— Я твой будущий муж, Ликси, — твёрдо ответил ему Чанбин. — Я возьму тебя замуж, запру в спальне, трахну так, что ты думать забудешь о ком-либо, кроме меня, и поставлю столько меток, сколько понадобится, чтобы больше ни один альфа не посмел даже вздохнуть в твою сторону.
— Круто, особенно насчёт трахнуть, — восхитился Феликс. — И Чан это одобряет?
— Ну… — Чанбин замялся. — Ему я этот план озвучил не до конца и несколько… ммм… другими словами.
