***
В исполнении этого желания Цзянь даже и не думает помогать: наоборот, этот балбес, будто подслушав мысли Чжэнси, всю неделю таскается за ним повсюду, куда бы тот ни подался, не упуская случая повиснуть на нем всем телом и завести свою страдальческую песню о новом фильме. Скала-а-а, заунывно тянул он, заламывая бесцветные брови, Чжэнси, Скала-а-а. Там будет Скала, а мы где будем? Где и зачем, почему не в кино? Цзянь донимает его так старательно, что в какой-то момент Чжань и вправду думает, не пригласить ли его на день рождения в кинотеатр. Передумывает случайно, очень быстро и со стыдом, пообещав себе больше никогда не возвращаться к этой мысли еще раз. — … и «Царь Скорпионов», я его еще из детства помню, и «Широко шагая», и «Геракл», а еще все «Форсажи»! ВСЕ! Они стояли в бодро продвигающейся столовской очереди, и Цзянь взмахивал пустым подносом на каждом новом названии шедевра, к которому приложился крутой, мощный, неподражаемый, блестящий во всех смыслах... — Ска-а-ла-а-а, — уныло протянул Чжань, закатывая глаза, в то время как Цзянь выкрикнул это с неописуемым восторгом. — Именно, Чжэнси! Именно! Я ходил на все его фильмы, какие только подходили мне по рейтингу… — … то есть ни на одном не был? — ровно поинтересовался Чжэнси, за то тут же получил полный осуждения взгляд. Поднос на секунду повис почти вертикально, но Цзянь, сбитый с толку вероломной иронией друга, быстро пришел в себя, взмахнул им снова, едва не заехав Чжаню по зубам, и громко продолжил: — … а теперь ты лишаешь меня возможности посмотреть новый! Супер! Свежий! Фильм! — О господи. — Со Скалой!! — Я это уже понял. — Там будут вертолеты! И цунами! — И землетрясения, — устало предрек Чжань. — И семейная драма! — заметил Цзянь таким тоном, будто это должно было окончательно убедить Чжэнси отбросить поднос в сторону, растолкать всех желающих пообедать и с криками восторга броситься в кинотеатр за парочкой билетов. — Вот уж чего-чего, а семейных драм мне и без этого хватает, — мрачно бросил Чжань. — И звук будет просто… — Поднос снова разом повис вертикально, задев стоящего рядом Чжэнси по локтю. — Что за семейные драмы? О, подумал Чжань, потирая локоть, лучше бы тебе никогда этого не знать. — Сестренка, — нахмурившись, ответил Чжэнси. — Донимает? — участливо спросил Цзянь. Поднос все еще сочувственно висел. Наоборот. Смотрит виновато, будто это я ее застукал за чем-то неприличным. — Да нет. Хуже: добралась до Бладборна. — О-о-о, — понимающе протянул Цзянь, — злится, что ничего не выходит? Чжэнси посмотрел на друга со снисхождением. Этот балбес все еще не понял, что такое Цзы Цянь. — Если бы. Оккупировала плойку. У нее уже близится конец ночи, а я чуть от скуки не умер, пока телефон в ремонте был. — А! Тогда ясно. Слушай, я… Мы могли бы… — Повисший поднос нервно покачивается. — Если хочешь, приходи ко мне. Поиграем у меня. Я давно хотел плойку, вот и будет повод купить. Что за болван, думает Чжань, уставившись на поднос. День рождения на носу у него, а он плойку хочет купить. К которой сам и не притронется без меня. — Цзы до выходных раскатает этого Германа. Так что не стоит. — Помолчал и добавил негромко: — Но спасибо. — Вот!.. — Поднос снова взметнулся и в этот раз все-таки стукнулся углом о подбородок Чжаня. Цзянь ойкнул, бросился вперед и схватился Чжэнси за лицо. Быстро потер ушибленное место, задев пальцами угол рта. Звуки столовой вдруг стихли, будто их громкость убавили вполовину. Горло обожгло. Чжэнси вскинул взгляд и встретился с распахнутыми светлыми глазами. Отступили оба. Цзянь сжал руку в кулак и выставил поднос перед собой, как щит. Сглотнул и продолжил уже на порядок тише: — Вот как поступает друг. Протягивает руку помощи и все такое. А ты не хочешь сходить на «Разлом». Со мной. На Скалу. — Дался тебе этот Скала, — нетвердо произнес Чжань. Отвернулся, прочистил горло. Добавил куда-то в сторону: — Обычный качок. — Да, качок. Зато какой. Тон, каким Цзянь выговорил эти два слова, будто подцепил Чжэнси крюком за челюсть и быстро рванул вбок. Белобрысый болван стоял смущенный и порозовевший, но голову держал прямо. — Какой? — спокойно спросил Чжань. Две стоящие рядом девчонки шарахнулись от его спокойного голоса. — Классный, — ответил этот кретин неожиданно серьезно. Чжэнси не спускал с него глаз, несмотря на то, что очередь за его спиной продвинулась на пару человек вперед. Сзади на них уже начали напирать, но Чжэнси стоял все так же неподвижно. Цзянь подумал немного и добавил, уже не так серьезно и будто съежившись: — Очень классный. В груди неприятно ворочалось. Позвать друга в кино на его день рождения, чтобы он бесконечно пялился на какого-то качка вот такими глазищами. Чтобы он жевал, не отрываясь от экрана, и облизывал пальцы, глядя на то, как у этого шкафа перекатываются под кожей мышцы. И чтобы задыхался от восторга. Как когда услышал, что я зову его к себе домой. Как когда я позволил остаться и согласился сыграть на желание. Цзянь будет смотреть на экран точно так же, и я тут буду совершенно ни при чем. Чжань постоял еще немного, вдыхая вдруг загустевший воздух, кивнул и отвернулся. Бросил за спину: — Как скажешь. Но мне не интересно. Мысль позвать Цзяня в кино покинула его голову очень надолго. Хотя бы до тех пор, пока Скала не отгремит в прокате. Нечего Цзяню на него смотреть. Обычный качок, и всего-то. Мускулы, тоже мне. Неужели это автоматически делает человека привлекательным? Просто особенности анатомии. Неужели чтобы понравиться Цзяню, нужно обязательно быть качком?.. Чжань бросил быстрый взгляд на собственный бицепс и тут же сказал себе, что больше не будет об этом думать. Никогда в жизни. Вопрос подарка оставался открытым.***
Перемена уже подходила к концу, когда этот любитель качков сказал из-за спины: — Держи. В поле зрения вплыл аккуратный конверт из розовой бумаги с желтым сердечком по центру. Чжань ошалело вскинул глаза на Цзяня, боясь впустить в голову хотя бы одну мысль, отказываясь оценивать то, что видит. Нет, только и думал он. Нет. Нет. Но любитель качков прояснил ситуацию, и зародившаяся в груди паника быстро осела. — Это от твоего сталкера, — улыбаясь одними губами, бодро выговорил друг. — Сяо Хой. Ну ты помнишь. Попросила передать тебе. Чжэнси помялся. Опустил голову. Сказал, глядя на конверт с опаской: — Зачем взял? Это слишком… накладно. — Это чувства. К тебе, Чжэнси. Поэтому и взял. Это может быть важно для тебя. — Узкая ладонь все еще держала конверт на весу. Цзянь помолчал и добавил: — И точно важно для нее. Чжань опустил голову вниз и вернулся к формулам. Сказал: — Мне это незачем. Рука прихлопнула конверт к поверхности стола. Цзянь продолжал нависать над ним долговязой тенью. — Даже не взглянешь? Чжэнси бросил короткий взгляд на конверт. Сжал губы, покачал головой. — А вообще-то правильно, ну кто читает любовные письма при друзьях, верно? — Цзянь развернулся на пятках, исчезнув из поля зрения. Чжань рывком обернулся ему вслед. — Ты куда? — Отлить, — беззаботно ответил друг. Помахал ему рукой, не оборачиваясь. Плечи под футболкой держались так ровно, будто он проглотил крест, и тот встал ему под лопатки. Чжэнси смотрел на дверь до тех пор, пока в груди не заныло. Он медленно поднял руку от стола, поставил ее на локоть и уперся лбом в ладонь. Скосил глаза в сторону конверта. Гипнотизировал матовую розовую бумагу несколько секунд, потом решительно сжал губы, схватил письмо и надорвал сердечко. Оно с хрустом оторвалось от конверта. Чжань заглянул внутрь, даже не доставая исписанные листы. Просто затем, чтобы убедиться, что почерк ему незнаком. Почерк и вправду был незнакомым, показательно-девчачьим, а поля писанины украшали тошнотворно-милые сердечки. Чжэнси сжал губы еще сильнее, захлопнул конверт, нащупал пальцем небольшую выемку между ножкой и крышкой стола и сунул письмо туда. Бумага хрустнула, вошла в узкую щелочку и скрылась под лакированной крышкой. Вот так, подумал Чжань. Пусть полежит пока здесь. Пока я не придумаю, что с этим делать. Если с этим вообще что-то можно сделать. Цзянь вернулся в класс почти одновременно со звонком. Крест из него исчез, и он ссутулился над столом, отгородившись от всех учебниками. Чжэнси увидел это в отражении экрана телефона. Он не оборачивался назад до самого конца урока, а спину его то и дело обжигало тугой волной, будто его отталкивал огромный магнит с тем же полюсом, что дрожал в нем самом. Физика не врет, подумал Чжэнси. Физика не врет.***
Цзянь перестал ему сниться. Не окончательно, конечно, и не так уж резко: Чжэнси все еще ловит себя, просыпаясь по утрам, на ощущении, будто друг провел эту ночь где-то рядом, может быть, на матрасе у кровати, а может, и ближе, и пробуждения в такие дни становятся особенно мучительными, и самостоятельное чтение здесь совершенно ни при чем. Чжэнси бросает обреченные взгляды на ящик стола, в котором все еще спрятаны салфетки, но жизнь будто потешается над ним: те пару раз, в которые он отталкивает стыд на задний план, в дверь осторожно стучат, и мамин голос негромко спрашивает, проснулся ли он окончательно. В первый раз Чжань думает, что это совпадение. Он отвечает, что уже не спит, и даже собирается все-таки встать за салфетками, потому что уже почти настроился запятнать образ друга, но мама прохаживается по коридору раз за разом, а еще через несколько секунд раздается веселый голос сестренки, и его энтузиазм быстро угасает. Чжэнси наскоро умывается, чистит зубы и плетется в кухню, не поднимая глаз. Во второй раз он решается согрешить через два дня, проснувшись после постыдного сна в горячей и слегка влажной постели, и мама, спокойно проходившая мимо его комнаты в два предыдущих утра, стучит к нему ровно в тот момент, когда он суется за салфетками в стол. Спрашивает из-за двери: милый, ты не опоздаешь? Чжэнси сжимает ручку ящика так крепко, что она трещит под его руками, съедает завтрак за две минуты, почти не жуя, и едва не отрывает шнурок кеда. Салфетки так и остаются в ящике стола. Чжань рявкает на замершего в недоумении Цзяня так, что тот не заговаривает с ним до самой большой перемены. Сразу за переменой следует физкультура, и Чжэнси скачет на баскетбольной площадке с такой яростью, что футболка пропитывается потом задолго до первого звонка. Он пытается отдышаться у стены, наблюдая за Цзянем, играющем сегодня во второй половине класса. Сердится, думает Чжэнси. Не захотел быть со мной в одной команде. Я и правда повел себя как придурок. Он же ни в чем не виноват. Это все в моей голове, он тут ни при чем, и я набросился на него утром из чистой злости, а ведь если бы он узнал, почему я злюсь, то вполне мог бы наброситься на меня сам. Имел бы право. Я ведь собирался… да. Вот это самое и собирался. И сделал бы, если бы мне не помешала мама. У меня, может, эти сны вообще оттого и появляются, что я давно не спускался в гости на цокольный этаж. Спущусь — станет легче. Окончательно, конечно, не пройдет, на это Чжэнси уже надежды не питал, но легче-то может быть. Пожалуйста, думает он, глядя, как Хэ Тянь раскидывает руки вокруг Цзяня, мешая ему пасовать. Пусть станет хоть немного легче. Хотя бы немного тише. Этот еще вечно рядом трется. Что ему до Цзяня, какое дело? Как было здорово раньше, когда он будто не замечал нас. Ну, подумал Чжань хмуро, стаскивая с себя мокрую футболку, предположим, нас он и не замечает. Все внимание Мистер Загребущие Руки всецело сосредоточил на Цзяне, не давая бедняге и шагу ступить без своего присутствия или комментария. Он теперь везде, где Цзянь: толчется в коридорах, поджидая у нашего класса, чтобы потрепать Цзяня И по волосам своей клешней. Подпирает стену с сигаретой у выхода из здания школы, чтобы предложить Цзяню прогуляться после занятий. На школьном дворе утром, стоит, прижимаясь почти вплотную к белоснежным волосам, и пытается выведать, чем это таким соблазнительным Цзянь пахнет. Мной, мрачно думает Чжэнси, мной он пахнет, потому что виснет постоянно на мне. На мне, а не на тебе. Пора бы уже сделать выводы и отсохнуть куда-нибудь. Но этот самовлюбленный индюк и не думает никуда отсыхать: он прохаживается перед ними туда-сюда, полностью игнорируя существование Чжэнси, и этому фан-символу уж точно никто не мешает спускаться на цокольный этаж — ни стучащая в дверь мама, ни стучащая в мозг совесть. Чжань не в курсе, как там обстоят дела у этого холеного с мамой, но то, что совести у него нет ни капли, ясно как белый день. И сомнений никаких у него тоже нет. И это тоже видно очень хорошо: стоит только посмотреть, как Хэ Тянь рассматривает Цзяня, и сразу становится понятно: в последний раз этот мерзавец не сомневался аккурат сегодня утром, и не надо быть детективом, чтобы найти объект его утренних развлечений. Он об этом разве что не заявлял прямым текстом, но и до этого недалеко. И главное, думает Чжань, стирая пот со лба футболкой, я-то тут ничего не поделаю, хоть как бы меня от этого ни коробило. Потому что что поделать? Сказать Цзяню: «Мне не нравится, как он на тебя смотрит»? Мне и правда это не нравится, но признаться в этом в открытую — то же самое, что подписать себе смертный приговор. Что мне остается? Молча наблюдать за тем, как эта сволочь широко раскидывает мускулистые руки, будто нарочно задевая ими Цзяня то тут, то там. А руки-то тоже можно бы сдать в музей анатомии… Второй звонок, знаменующий смену команд на поле, обрывает его мысли. Цзянь недовольно рычит: добрать очков осталось совсем немного. Он несется навстречу, в тень, запыхавшийся и яростный, и Чжэнси скорее чувствует, чем видит, как друг поднимает ладонь. Не сердится. Чжань звонко дает ему пять, и ладонь загорается, будто между ними полыхнуло пламя. Цзянь говорит, прожигая его острым взглядом: — Раскатай их всех. — Естественно, — отвечает Чжэнси, стягивая с шеи сырую футболку и набрасывая ее на мокрые волосы друга. — А ты болей за меня. Горящий взгляд прожигает ему лопатки. Вот так, подумал Чжэнси. Так и должно быть. Пусть сторожит мою футболку и смотрит на меня. Потому что друзья должны болеть друг за друга. И потому что Цзянь И должен пахнуть Чжанем Чжэнси. Я-то, думает Чжэнси, пасуя тяжелый мяч, им уже с головы до цоколя пропах.***
— Ты мне снишься. В ушах тут же загрохотало. Ласковый ветер, всего пять минут назад приятно остужавший разогретое тело, пахнул колючим холодом. — Частенько так. Пару раз в неделю точно. Что, тупо думает Чжэнси. Спрашивает пересохшим ртом: — Что? Урок физкультуры закончился раньше, чем планировалось: один из игроков попытался отбить уходящий за поле мяч, подвернул при этом ногу и засветил этим самым мячом в затылок впереди стоящему противнику. На площадке тут же начались разбирательства, и учитель, махнув рукой, распустил уставшие команды отсиживаться до конца занятия на ступеньках вокруг стадиона. Они умостились подальше от спорящих команд, прямо напротив чинно выстроенных мячей, и Цзянь не стал терять ни минуты из чудом появившегося времени: вытянулся вдоль широкой ступеньки, скрестил руки на груди и уже через несколько мгновений засопел, беспокойно подергиваясь во сне. Чжань бросил на него пару коротких взглядов, сглотнул и уставился на поле перед собой. Хэ Тянь поглядывал на них издалека и сыто улыбался, рассматривая спящего Цзяня. Чжэнси не спускал с него глаз до тех пор, пока он не скрылся в толпе щебечущих девчонок. И только тогда смог немного расслабиться. Цзянь, как видно, против расслабленного Чжэнси имел что-то личное, так что уже через минуту зашевелился, потер ладонью сонное лицо и сказал, не открывая глаз: — Ты мне снишься. Где-то я это уже видел, подумал Чжань, сцепив ладони между коленями. Нет, нет, нет… — Почему-то чаще снится детство. Так, подумал Чжэнси с облегчением, это уже хорошо. В детстве ведь нельзя делать ничего такого?.. — Снится, что мама куда-то ушла и не возвращается, а я остался один. В песочнице. Или что она забыла забрать меня из сада. Или просто не возвращается домой. Ночь, темно, а я не могу дотянуться до выключателя и сижу в углу возле кровати. И знаю, что теперь у меня никого больше нет. И что никто не придет. Чжань заторможенно скосил глаза на друга. Цзянь смотрел в зеленую листву над собой, и по его спокойному лицу медленно скользили мягкие тени. — И тут всегда появляешься ты. С этим своим лицом кирпичом. Успокаиваешь меня. Садишься рядом, берешь за руку и говоришь: все будет хорошо, Цзянь, я побуду с тобой, Цзянь, мама вернется, Цзянь, Цзянь, Цзянь, как будто тебе так нравится. Или как будто ты знаешь… — Он запустил руку в волосы и довольно прищурился. — Да. И с тобой всегда становится спокойнее. Даже тут, подумал Чжэнси, глядя, как белоснежные пряди проскальзывают между тонкими пальцами. Даже тут он умудрился быть чище меня. Мне-то от снов с его участием ни разу не спокойнее становится. Цзянь чуть запрокидывает голову, встречаясь с ним глазами, и вот такой, перевернутый, еще какой-то сонный и беззащитный, он будто царапает что-то внутри грудной клетки. Чжэнси сглатывает, отворачивается и протягивает руку, вслепую нашаривая нос друга и слегка сжимает. — Ты либо бредишь, либо еще не проснулся. А пора бы. Скоро начнется следующий урок. Он убирает руку, сжав мягкий нос напоследок чуть сильнее, но все равно осторожно. Почему-то. Цзяню это не мешает страдать: — Ай, Чжань Чжэнси, это больно! — Не притворяйся. — Я и не притворяюсь! Я ему тут душу изливаю, а он меня за нос таскает. Это причиняет мне душевную боль! — Вставай уже, душевнобольной, — спокойно говорит Чжэнси, протягивая этому балбесу руку. И добавляет зачем-то, помогая ему подняться и глядя в сторону: — Твоя мама тебя не бросит. Ты это и без меня знаешь. Цзянь на секунду замирает, опускает глаза, поджимает губы, но потом, будто опомнившись, растягивает их в широкой улыбке. — Да, — говорит он, сжимая руку Чжаня, — конечно, знаю. Да и к тому же я привык. — К чему привык? — спрашивает Чжэнси, потянув ладонь на себя, когда Цзянь пытается ее высвободить. — К тому, что она уезжает, — заторможенно отвечает друг, глядя на их руки. — Да и просто. Она ведь всегда возвращается, верно? — Верно, — говорит Чжань, снова пожимая Цзяню ладонь. — И к тому же она только что вернулась. — Да. — Цзянь осторожно высвобождает руку и почесывает ею за ухом, почти целиком прижимая ладонь к челюсти. — И снова уезжает. Но это ничего! Он пытается обойти Чжэнси, но тот, нахмурившись, заступает ему дорогу. Спрашивает: — Когда? — Завтра утром. Да все нормально, Чжэнси, — торопливо добавляет Цзянь, взглянув на помрачневшее лицо Чжаня. — Правда. Он легко соскакивает со ступенек и бодро направляется в сторону раздевалок. Оборачивается через пару шагов: идешь? Иду, отвечает Чжэнси. Я всегда иду за тобой, а ты за мной. Куда бы я ни потащился, что бы ни выдумал ты. А твоя мама — нет, а моя мама… не желает мне зла. Она не будет против, если я позову тебя к себе. Она даже устроит для тебя праздник и все такое. Но под ее взглядом я просто провалюсь под землю. А ведь я тоже не желаю зла тебе. Только добра желаю, думает Чжэнси, глядя в тощую спину. Не плойка тебе нужна, а просто не быть одному. И, кажется, я знаю, какой подарок должен сделать. Открывает поисковик и проверяет режим работы пригородных электричек, кивает удовлетворенно. А после школы нужно не забыть забежать в тот магазинчик сувениров. И никаких кинотеатров и качков. Его мать вернется, думает Чжань, поглядывая на друга по пути в раздевалку. А пока ее не будет, я побуду с ним, чтобы было спокойнее нам обоим. Буду рядом столько, сколько потребуется, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Хотя бы в день семнадцатилетия. И еще столько, сколько понадобится. Разве не за этим людям нужны друзья.***
Ровно сутки спустя мысли о том, зачем людям друзья, вымело из головы другими, более насущными. Они пришли к Чжаню Чжэнси вместе с дрожью, сбитым дыханием и невыносимо жаркой близостью знакомого тела. Чжань старался не слишком отвлекаться на трение одежды об одежду и думал о членах. Об одном конкретном, если быть точным. И не то чтобы он хотел о нем думать, но с тех пор, как он его коснулся, не думать не получалось. Член — всего лишь часть тела, думал Чжэнси, сильнее прижимая к бокам расставленные ноги Цзяня. Такая же, как эти вот ноги. С точки зрения анатомии нет никакой разницы, чего ты касаешься — коленей, спины, лица или члена. Науки не врут. Да. Почему же тогда так жарко? Дыхание сбилось еще с десяток рывков назад. Пот выступил даже на висках, а футболка уже давно прилипла к телу. Колени Цзяня все время съезжали, и Чжэнси приходилось перехватываться поудобнее, чтобы прижать друга к себе сильнее. И не забывать при этом двигаться. И дышать. Дышать тоже важно. Легкие работали, как свихнувшиеся, грудная клетка раздавалась вширь и сжималась обратно. Вот как оно бывает, когда кровь приливает сразу и вверх, и вниз. И все равно нет никакой разницы между членом и всем остальным. Так говорит наука, и науки не могут ошибаться — а кто это сказал? Кто придумал? Я бы сейчас расписал в деталях тому, кто начал распускать эти сплетни, как он неправ, подумал Чжань. Подбросил Цзяня чуть выше, прижал крепче его бедра к своим бокам, глубоко вдохнул. Цзянь охнул, скользнул по плечу второй рукой, сильнее прижался к шее. Капля пота скользнула по виску. Все это неправда. Анатомия — это неправда. Она ничерта не знает. Она сухая, как пергамент, строгая и формальная. И поэтому она неправа. Член — такая же часть тела, как и остальные, ишь ты. А почему же тогда так колотит, когда приходится касаться этой части тела, раз она совершенно ничем не отличается от остальных? Вот когда шлепаешь Цзяня по затылку, ничего что-то не поджимается. Наоборот даже, будто опускается все внутри, становится проще, словно все по-прежнему. Или руки. Руки немного искрят, ладно, тут физика, но физика тоже ничего не понимает и во всем ошибается. Все, чему их учат в школе, сплошной обман. Член — совсем не такая же часть тела, как рука или спина. Попроси его Цзянь снять насекомое со спины, разве затрепалось бы все внутри вот так? Еще чего. А когда пришлось убирать букашку прямо с совершенно такой же части тела, как остальные, мир перевернулся с ног на голову, хорошенько встряхнувшись по пути, и все правила и науки перестали работать. Анатомия корчила из себя моралистку, разводя руками: ничего не могу поделать, я считаю, что сунуться к другу в трусы — совершенно то же самое, что и взять его за руку. Физика стояла рядом, скромная, будто это не она должна отвечать за статическое напряжение. Делала вид, что ничего не заискрило и не взорвалось, когда Чжань мазнул дрожащим мизинцем по… нет, он это даже мысленно сказать не может. Опять начинает стрелять током и вверх, и вниз, в ритмично двигающиеся ноги. Нет уж, подумал Чжэнси, надо прекращать, не хватало только, чтобы ноги сейчас подогнулись. Он должен сохранять ритм. Вперед, вперед, еще рывок. Вот так и становятся качками. Только он не станет, потому что хлопнется в обморок от этих мыслей раньше, чем мышцы накачаются. Выкуси, чертова физика. Иди к черту, анатомия. Вы все неправы. Голова у меня, думал Чжань сосредоточенно, кружится совсем не оттого, что вся кровь от нее отлила. И не оттого, что в горах воздух разрежен и в нем меньше кислорода. И даже не оттого, что я тащу вверх по ступенькам не только себя самого, но и соскальзывающую тушку именинника, пусть будут долгими годы его жизни. Хотя и поэтому тоже. А потому, что всего каких-то пару десятков минут назад мне пришлось поучаствовать в сортирном ритуале друга, снимая с его трясущихся причиндалов какую-то гусеницу. Проклятые насекомые. И теперь, подумал Чжэнси, с трудом отдуваясь, трястись приходится мне. Потому что никакое это не то же самое, хоть я и пытался себя в этом убедить. Почему-то не то же самое. И еще почему-то не получается отогнать от себя эти мысли, раз за разом пронизывающие тело дрожью. Быть может, потому, что ничем не отличающаяся часть тела Цзяня прижата сейчас прямо к моей пояснице, подумал Чжэнси и перехватил болтающиеся ноги друга покрепче. Вот попробуй об этом не думать. И никакие уговоры о том, что это такая же часть тела, как и любая другая, ни от чего не спасают. И ничего не спасет, наверное, пока эта самая часть трется об меня сзади. — Все, — сказал Чжэнси, остановившись. — Слезай. Уговор был на три ступеньки. Я пронес тебя не меньше трех пролетов. — У меня до сих пор все онемевшее от страха, — попытался схитрить Цзянь и опять прижался к шее. Чжэнси повернул голову в сторону, показательно закатил глаза. Цзянь повозился и расцепил руки. Соскользнул вниз. Тело тут же облегченно вздохнуло. — А нам еще долго? — Будешь жаловаться — я сам тебе на спину залезу. Заодно и посмотрим, подумал Чжэнси, что там у тебя с онемением будет. Это если я правильно понял, почему ты орал, когда я снимал с тебя гусеницу. Быстро одернул себя: не надо. Никому от этого лучше не будет. Потащился по ступенькам вверх. Цзянь, устало крякнув, потащился вслед за ним. Добрались до нужного места, как Чжэнси и планировал, как раз когда стемнело и огни уже зажглись. К этому времени лестница успела превратиться в узкую тропинку, а потом и вовсе потеряться, и последние несколько десятков метров они брели по почти отвесному склону. Чжэнси снова начало потряхивать. Натруженные ноги уже порядком ныли, и Цзянь за спиной ныл тоже. Погоди, подумал Чжань. Сейчас пройдет. И оказался прав: как только они выбрались на площадку, этот балбес будто забыл об усталости. Сначала замер, как статуя, и ветер трепал его волосы и футболку, а потом медленно снял с плеча сумку и бросил ее на землю, не отрываясь от развернувшегося перед глазами моря огней. Чжэнси осторожно подошел сбоку, остановился. Скользнул глазами по черному полотну города, расчерченному золотыми бликами, поднял взгляд в высокое, полное звезд небо. Да. Это именно то, что нужно. Смотри, думал он, покосившись в сторону замершего друга, смотри: все вокруг огромное и вечное, оно было до нас и будет после, а я буду рядом с тобой, как сейчас. Даже когда никого больше не будет. Я останусь, и если придется, я буду тащить тебя на себе, как час назад, задыхаясь, едва переставляя ноги, изнывая от усталости. Но буду. И пойду туда, куда ты поведешь меня, точно так же, как ты пошел за мной, не зная, куда мы идем и что будет в конце. Я и сам не знаю, подумал Чжэнси. Ничего не знаю, кроме того, что нахожусь сейчас с лучшим другом, с лучшим человеком, какой только есть на свете, а в груди давит и жмет, будто там разворачивает крылья что-то такое, что сейчас разорвет обручи ребер и вырвется к нему навстречу. К этому вот, стоящему у края горы так, будто только сейчас открыл глаза и посмотрел на мир впервые. Чжань и сам чувствовал себя так, будто мир вдруг повернулся к нему новым, пока неизведанным боком, и изведать его им придется вдвоем. Как и бывало всегда до этого. Цзянь рядом отмер, зашевелился, поправил волосы, захлестнутые ветром на лицо. Вот так, подумал Чжэнси, глядя на то, как Цзянь, восхищенно улыбаясь, расставляет руки в стороны, будто в полете. Вот так. Лети. У тебя ведь тоже рвется, наверное, так выпусти. Пусть побудет хотя бы здесь. Я-то и сам свое едва держу. — Это просто невероятно, — прошептал Цзянь. Да, подумал Чжэнси. Это именно так. Шагнул вперед, протянул руку к знакомому лицу. Оно на секунду окунулось в страх, и сердце моментально скакнуло в горло и застряло там. Рука легла на глаза. — Закрой глаза. И держи их закрытыми, пока я не скажу открыть. Ладонь полежала на лице Цзяня еще секунду, а потом Чжань убрал ее. Поднял взгляд на друга, когда зашелестел бумажный пакет, но Цзянь не подсматривал. Честный, подумал Чжэнси. Сердце все еще трепыхалось за кадыком. Да что же это такое. Я же не собираюсь делать ничего… вообще. Ничего такого, что потребует от меня решений или выборов. Я просто поздравлю друга с днем рождения. — С днем рождения. Открывай. Цзянь открыл глаза и уставился на искрящуюся бенгальскую свечу. В светлых глазах подозрительно блеснуло, и дурацкое сердце бухнулось из горла прямо в пятки. Но окончательно испугаться Чжань не успел: белобрысая бестолочь бросилась на него с объятиями и хохотом, и он облегченно выдохнул все страхи, с силой оттолкнув друга от себя. На траву повалились все равно вместе, и Чжэнси еще долго отплевывался от белоснежных волос, держа полыхающую золотом палочку на вытянутой руке. Они уселись прямо там же, почти на самом краю, и болтали обо всяких пустяках, и жгли оставшиеся бенгальские свечи, складывая сгоревшие сначала на траву, чтобы они остыли, а потом назад в бумажный пакет. Цзянь запрокидывал голову в небо, и лицо у него было счастливым, как в детстве. Чжань опускал глаза, чтобы не выдать себя. Здесь, на самом краю мира, все стало одновременно и проще, и сложнее, и все мысли и чувства завихрились в такой тугой водоворот, что распутывать их не было никакой возможности. Он просто чувствовал, что нельзя делать ничего внезапного: не стоит резко шевелиться, громко говорить или принимать решения. Статика разлилась в воздухе, будто кто-то разбил колбу с чем-то тягучим, и это что-то обволокло их легким теплом, словно окунуло в карамель. Здесь, наверное, искрило бы даже без бенгальских огней, подумал Чжэнси. Просто потому, что тут все какое-то особенное. И мы. — Если загадать желание, пока падает звезда, оно сбудется, — негромко сказал рядом Цзянь. Чжэнси поднял глаза, посмотрел на него. Улыбнулся краем рта. — А я могу эти желания прочитать. Если коснусь тебя. Веришь? Да что тут читать-то, подумал Чжэнси. Их и слепому видно. Они тут обнажены, как торчащие из реки камни, проглядывают в каждом движении. Помедлил и молча придвинулся ближе. Цзянь прополз по траве к нему, скользнул ладонью на затылок. Чжань зажмурился. Нет, не Чжань: глаза сами закрылись, без его участия, будто отрезая его от всего остального мира, сохраняя только касание теплой руки в волосах. — Ты загадал желание? — спросил Цзянь из-за спины. — Я не видел ни одной падающей звезды, — тихо ответил Чжэнси. Прямо в затылке тяжело ухал пульс. — Сегодня день рождения. В дни рождения все загадывают желания даже без падающих звезд. — Он не мой. — А зато мой, — сказал Цзянь шепотом. Рука все еще лежала на затылке, теплая, спокойная, ласковая. — Ну загадай, Чжэнси. Я вот загадаю прямо сейчас. Мы ведь всегда делаем все вместе. Давай со мной. — Ладно, — ответил Чжань почти неслышно. Открыл глаза, посмотрел в небо, поискал глазами. Повезло почти сразу же: одна блестящая точка, блеснув коротким следом, мигнула и растворилась в высокой синеве. Чжэнси снова зажмурился, откинул голову назад навстречу ладони друга и подумал: не хочу делать никаких выборов. Вот мое желание. Астрология оказалась тоже вполне себе наукой. Чжань понял это, когда они с Цзянем прощались у остановки в городе: желания у него никогда еще не сбывались так быстро. Прощаясь, Цзянь поблагодарил за сегодняшний день и назвал его А-Си. Кажется, подумал Чжэнси, никакого выбора и не придется делать, потому что такой возможности мне попросту не оставили.