По тропе нити судьбы

      Еще там, в больнице, я думал, что не усну сегодня ночью. Если бы я только знал, что не только в силу морального шторма, но и из-за обыкновенной невозможности это сделать. Разумеется, если бы я хотел – не ушел бы. Впитал бы в себя всю истерику Алены и остался бы там. Но сейчас свежий воздух будет мне только на пользу.       В больнице было так душно – воздуха совсем не хватало, хоть на стенку лезь. Здесь же – свобода. Я так давно не чувствовал ее, настоящую. Сейчас мне как никогда кажется, что я живу по расписанию. Знаю, в какой день, что и по сколько сделать. Знаю, что нужно, а что подождет, даже если очень хочется. Но точно ли я не ошибся, назвав свои действия словом «живу»? Я уже забыл, когда делал что-то несуразное, но так необходимое мне. А ведь когда-то… ладно, это когда-то, кажется, осталось в далеком детском саду.       В сердце что-то кольнуло при воспоминании о данной локации. Точно! Надо бы туда наведаться. Чую, меня ждет интересный разговор с персоналом сего любопытного заведения, расстановка мебели которого явно хромает. Правда, мне придется оставить это в лучшем случае до утра, если я вновь решусь поиграть на нервах Алены и пропустить работу.       Решаться откровенно не хочется, хотя, после бессонной ночи, как бы начальник сам не отправил меня отсыпаться без учета моих пожеланий. Все-таки праздник требует бодрости, запас которой не бесконечен.       Но сейчас этот запас еще есть. Бодрость буквально захлестывает меня от осознания настоящего момента и открывающихся мне видов! Обложенные камнем улочки просто сказочно смотрятся в свете фонарей, а вывески, переливающиеся в ночи всеми оттенками палитры, лишь добавляют ощущения праздничного. Кажется, так непринужденно я радовался в том же далеком детстве, когда каждый фонарь, каждый диод и каждая «горящая» надпись вызывали внутри неописуемый восторг. Особенно много такого было на Новый год. Ох, как же – по словам мамы, конечно, сам я этого увидеть не мог – у меня горели глаза, стоило городу «зажечься»! Тогда хотелось верить в новогоднее желание, в Деда Мороза – во что угодно, ведь всё так походило на сказку!       Я ведь и сейчас, будучи тридцатичетырехлетним дедом, верю в сказки. Там, где-то глубоко, куда еще не опустилось осознание того, что чудес не бывает, живет маленький Арсений Попов. И верит, верит, верит. Радуется не в себя, тянется к мелочам, хочет брызгаться водой из фонтана, танцевать прямо на улице, мочить ботинки в лужах. И всё равно кто и что подумает!       Жаль, что лишь внутри, а не снаружи, где вместо безумства – серьезная мина, обладатель которой должен решать проблемы, которые даже и не думают убраться или хотя бы сократиться.       Поднимаю глаза к небу. Такое ясное, чистое – самое то для того, чтобы провести эту ночь под ним. В темноте, усыпанной звездами, словно маленькими брызгами гуаши с кисти, красуется полумесяц.       Так тихо.       Кажется, если бы я в любой момент мог уйти в какое-то особенное место, я выбрал бы эту ночь. Звездную, спокойную, свободную. Сказочную.       Я совсем не заметил, как обилие ярких вырезок ночного Петербурга сменились более мрачными видами. Хотя, в темноте здание, в силу своей бледности и освещенности, казалось самым настоящим Раем. Жаль только, что надпись совсем не райская – «Городская больница». Да уж, Арс, ты стараешься не думать, но всё твое существо по-прежнему тянется к этому месту. Что теперь? Проберешься через окно, лишь бы пройти в желанный отсек больницы?       Думаю, если бы жизнь обладала спецэффектами, то прямо сейчас она бы нарисовала мне лампочку над головой.       А ещё думаю, что если бы я обладал чуть меньшим процентом совести, то я, сверкая этой лампочкой, понесся бы исполнять эту идею.       Проблема лишь в одном – я, как верно замечено, думаю. Поэтому вновь приближаюсь к тяжелой двери, которая захлопнулась за мной всего несколько часов назад, но ощущение, что прошла целая вечность, упорно не отпускает.       Анны Дмитриевны на месте уже не было. Место миниатюрной шатенки занимал – не ошибусь, если выскажусь именно так, – человек, сильно похожий на обломок телевышки. Даже в положении сидя у паренька откровенно плохо получалось скрывать малые габариты уделенного ему места. Впрочем, в чем-то миниатюрность Анны Дмитриевны он не утратил: такой талии, вероятно, может позавидовать любая девушка.       Честно говоря, расстраиваюсь. Если Анну Дмитриевну я начал обрабатывать еще днем, то здесь дело пахло керосином. Мои надежды хоть как-нибудь проникнуть в палату всё еще не разбились вдребезги лишь по одной причине: пареньку откровенно плевать на то, где он находится. По крайней мере, именно такое предположение у меня вызывает медицинский работник, который сидит посреди ночной смены в наушниках и, кажется, даже не пытается хоть как-то следить за окружающим миром.       Ненавижу свою порядочность. Шикарная возможность просто и без вопросов сделать то, что хочу, натыкается на правильность, которая упрямо твердит, что нужно добиться разрешения. Сомнительное предложение, конечно. Но если парню настолько всё равно на свою работу, то неужели у него найдутся весомые основания, чтобы не пропустить меня?       Решаюсь.       Уже в пути считываю с бейджика новое имя – «Антон Андреевич». Кажется, если я буду заявляться сюда каждый день, а то и ночь, то перезнакомлюсь со всем медицинским персоналом. В будущем такие связи могут оказаться весьма полезными, правда думать об их надобности пока что даже не хочется…       — Антон Андреевич, — неловко обращаюсь я.       Парень успешно пропускает собственное имя мимо ушей. Я дублирую и про себя успеваю удивиться, как этот самый Антон Андреевич не оказался выставлен за двери больницы с громко выкрикнутым «Уволен!» Неужели он настолько ценный кадр, что происходящее сейчас считается абсолютной нормой?       Кажется, одним лишь чудом человек-шпала наводит на меня взгляд и, меняясь в лице, которое ранее было радостным из-за играющей в ушах музыки, снимает с головы свой аксессуар. Спасибо.       — Антон Андреевич, — говорю я, стараясь быть как можно более дружелюбным, — можно ли мне пройти в палату к своей дочери?       Честно, если не получилось пробить Анну Дмитриевну – тут я бессилен. Девушкам-то я точно знаю, что всегда нравился, а вот внимание парней на себе замечать еще не приходилось. И, должно быть, слава богу?       Антон Андреевич смотрит на меня нечитаемым взглядом пару секунд, будто оценивая, что мне сказать, после чего выдает свое сухое «Нет» и надевает наушники обратно.       Нахально, что ж.       Я, словно студент перед своей очередью на экзамене, начинаю перетаптываться с ноги на ногу в надежде, что мое присутствие натолкнет медработника на бóльшую говорливость. Но тот, сука, обладает удивительным равнодушием к миру, которое я бы, честно говоря, очень хотел у него хотя бы чуть-чуть позаимствовать, ведь с моей реакцией на любую проблему можно сразу ложиться в гроб. Рано или поздно все равно там окажусь, доведу ведь себя.       Вот сейчас доведу, если он не начнет реагировать.       — Вы еще здесь? — рассекает тишину, ставшую мне подругой, мужской голос.       Антон Андреевич, смею заметить, был не на своем месте. Таких персонажей обычно берут в паспортные отделы, в МФЦ, на секретарей там, например. Но никак не туда, где требуется взаимодействие, к которому человек совершенно не расположен. В медицинской сфере он максимум те тетки (в силу роста их можно смело уложить в одного человека), которые болтают друг с другом полчаса, своими действиями образуя за дверями кабинета очередь. Но не заведующий стойкой регистрации, напомню.       Дыши, Арс.       — Да, я еще здесь. — Улыбаться, не скалиться, Арсений. — Не хотите объяснить свой отказ?       — Вы время видели? — доносится мне в ответ, когда парень все-таки решается вновь снять наушники. Понял же, что это не легкий случай и одной дежурной фразой не отмахнуться.       А ответ у него, кстати, более чем справедливый, пусть и далеко не профессиональный. Ну точно работник МФЦ, ну вылитый!       03:47       О времени я как-то не подумал, совершенно позабыв про так называемые часы посещения. Винить себя за это не могу – каждый день к кому-то в больницу не хожу, тьфу-тьфу-тьфу. Но мне же как раз таки не нужно взаимодействие с больным, верно? Оно ему будет вредно. Так неужели сейчас не лучшее время суток, чтобы я просто побыл рядом с дочерью? Хотя бы услышал ее дыхание. Я бы по одному лишь темпу понял, как она себя чувствует.       — А когда начинаются часы приема? Или, хотя бы, когда приходят врачи? – не отступаю я.       — В девять, — все с тем же металлом отвечает Антон Андреевич.       Невольно думаю, что я общаюсь с роботом, а не человеком. Ну не могут люди быть такими апатичными, не могут.       — А что делать тем, кто работает, извините? Заканчиваются в шесть, начинаются в девять. Да это же целый рабочий день!       Я и правда возмущен, ведь хотел сегодня все-таки явиться в организацию. Еще раз принести извинения за вчерашнее – думаю, пропажа одного из пиратов все-таки была заметна – и отработать всё сегодня.       Антон Андреевич лишь на секунду поджимает губы, разводит руками и возвращается к своему прежнему занятию. Вот это невозмутимость. Думаю, в любой другой ситуации это было бы поводом для восхищения, но сейчас, когда она во всей своей красе вываливается на меня, это вовсе не восторг. Не признание. Это огромное желание перевернуть эту самую стойку, лишь бы меня заметили.       Пока держусь. Лишь наваливаюсь на стойку всем весом, давая понять, что спешить мне некуда. А ведь и правда некуда – до работы еще пять часов. Здесь я смогу пробыть еще минимум четыре. Давайте покидаемся односложными предложениями, Антон Андреевич, чего же?       Кажется, слабое место найдено. Антон Андреевич не любит людей. Ну или ему просто не нравлюсь я – в данный момент проверить невозможно. Он выдерживает всего минуту с очевидным фактом дальнейшего присутствия меня в больничном коридоре, прежде чем снимает наушники и, наконец, откладывает их подальше, предварительно вытащив кабель из телефонного разъема.       — Вас как? — кидает в мой адрес.       — Арсений Сергеевич, — отвечаю быстро и с нетерпением жду дальнейшего развития событий.       Анна Дмитриевна узнала мое имя сразу – значит, была расположена к диалогу. Может, здесь тот же случай и мне все-таки удастся что-то да сделать?       — Арсений Сергеевич, а идите-ка Вы домой, — не тот же.       В голосе медработника прослеживаю даже не пытающееся скрыться недовольство.       — А Вы не особо общительный, Антон Андреевич, — говорю, а хочется выплюнуть. Выплюнуть прямо в эту наглую мордашку.       — Арсений Сергеевич, — замечаю, что на именах мы стали делать особое ударение, словно между нами завязался горячий спор, хотя диалог наш, пожалуй, неизменно соревнуется с температурой льда, — я работаю здесь в ночные смены, которые проходят, ну, как бы, ночью, понимаете? Когда нет приемных часов. Да и людей особо нет. Даже врачей можно пересчитать по пальцам одной руки. Моя задача – проследить, чтобы сюда никто не проник и не забрал данные или, упаси боже, деньги. – здесь он даже встряхивает руками, какая эмоция! – Хотя, судя по моей зарплате, тут воровать-то особо и нечего.       Антон Андреевич, я поражен. Вы за одну реплику смогли произнести больше, чем за прошедшие десять минут. Да и больше, чем за всю смену, видимо. Вы, черт возьми, умеете говорить! Ну разве не чудо?       — Так скажите, Арсений Сергеевич, почему я должен быть расположен к диалогу?       Он тут же натягивает на лицо дежурную улыбку, всем своим видом демонстрируя, что его позиция единственно верная, и сцепляет руки замком, кладя их на стол. Кажется, такой заинтересованности от Антона Андреевича мне тоже не приходилось видеть ранее. Это даже лестно.       — Так не думаете ли Вы, Антон Андреевич, что если бы не было нужды, здесь бы все так же не было людей?       Не думает. Я вижу. Но с ответом явно теряется, уже не понимая, как меня можно выпроводить. По итогу вновь возвращается к своей политике холодного игнорирования, в этот раз вальяжно закидывая ноги на стол, положив одну на другую, пока руки тянутся к уже заждавшимся наушникам.       — А Вы не сильно дорожите местом, — фыркнув, выдаю я, пока он не нацепил свой аксессуар себе на уши.       Поведение парня говорило само за себя. Ему не хватало лишь закурить на рабочем месте, чтобы показать свою полную профнепригодность и пофигизм ко всему.       Общаться желания больше не было. Понимаю, что надо дождаться хотя бы семи часов утра. Думаю, где-то в это время сменится работник, и я смогу убедить его – или даже ее, что было бы весьма неплохо, — в том, что пустить меня на два часа пораньше – не страшный грех. Заодно и про вчерашних врачей узнаю. Да, так будет лучше.       Не успеваю развернуться, как слышу смешок, резко контрастирующий с общей обстановкой. Смотрю на Антона Андреевича, вероятно, его издавшего, ведь больше живой души здесь нет. Да и эта душа не особо живая, как я успел выяснить. Немой вопрос застыл между нами в воздухе, и, я полагаю, было бы неплохо объяснить причину внезапного проявления радости.       — Даже левый мужик понял больше, чем мои предки, во дела, — кидает парень, прежде чем полностью погрузиться в мир музыки.       Игнорирую услышанное «мужик». Да и все слова без остатка игнорирую. Не думаю, что я должен читать юноше, совершенно мне незнакомому, нотации о том, что все работы хороши и раз уж ты куда-то подался, пусть и не по своему желанию, то надо выкладываться на максимум. Как бы там ни было. Я с этим знаком не понаслышке.       А он просто мальчишка. Возможно, отучившийся свое, но мальчишка. Из детства не вылез. И в чем-то я ему даже завидую.

***

      В семь утра, как я и ожидал, приходит Анна Дмитриевна. С ней мы, кажется, успели стать друзьями, ведь меня она после вчерашнего – удивительно – все еще помнит. Анна Дмитриевна долго отчитывает меня за то, что я все-таки пробыл в больнице порядочное количество времени, видимо, ошибочно посчитав, что я отсюда так и не ушел. Обращает внимание и на мешки под глазами, сравнивая их с картофельными, и сокрушается еще больше. На момент мне даже начало казаться, что она является мне если не матерью, то старшей сестрой, которой поручили следить за каждым моим шагом. Неловко и приятно одновременно.       Также Анна Дмитриевна, невзначай спросив у меня про «Антона» (его персону она упоминает без отчества), рассыпается в тысяче извинений за его поведение. Заверяет, что у него всегда так и что в больнице для него, пока он в таком расположении духа, настолько нет работы, что его пристраивают во все возможные щели, лишь бы не было контакта с посетителями. Что ж, об этом он мне сообщил и сам, видимо, ничуть не жалея о таком решении со стороны начальства.       Ловлю себя на мысли, что не понимаю, почему бы этого самого Антона просто не уволить. Он что, неприкасаемый? Все ведь видят, что ему медицина не нужна. Даже он сам.       Интересная Вы, конечно, личность, Антон Андреевич. Услышал бы я слова Анны Дмитриевны про Вас чуть раньше – точно не соскучился бы ночью, пока ждал вашей скорейшей смены. Столько пищи для размышлений, с ума сойти!       — Анна Дмитриевна, — обращаюсь к ней, понимая, что ее приход я ждал не просто так.       — Можно просто Анна, — хлопая глазами, отвечает она.       По ушам проехался звук перемотки. Стоп-стоп-стоп! Боже, она же не?.. Ну да, Арс, а что ты хотел? Втереться в доверие у тебя получилось просто на все сто. Жаль только, что нельзя остановиться на одном лишь доверии: не втираться во что-то поглубже.       А впрочем, Анна – тоже официально. Да и учитывая, что мы с ней общаемся явно не как незнакомые люди, даже приемлемо.       Правда, думаю, будь тут Алена и умей она читать мои мысли, точно приревновала бы.       — Хорошо. Анна, — говорю я, и от обращения она расцветает, буквально заглядывая мне в рот в ожидании следующей фразы, — понимаете, мне нужно на работу к девяти. Но я бы очень хотел попасть в палату, где лежит Кьяра Попова, и…       Мою речь обрывает стук каблуков, раздающийся сзади. Он по-особенному мелодичен, потому что уже успел мне стать родным за столько лет. Мой взгляд на источник шума лишь подтвердил, что с утра пораньше (совершенно неважно, что мое «с утра» началось глубокой ночью) в больницу решила заскочить и Алена.       С облегчением замечаю, что в ней – во взгляде, в действиях, в мимике – больше нет металла, сокрушившегося на меня вчера. Кажется, где-то даже проскакивает вина.       Не сговариваясь, прекрасно чувствуя, что оба хотим этого, обнимаемся. И я готов поклясться, что мою спину сейчас прожигает опечаленный и вместе с тем обозленный взгляд Анны Дмитриевны.       — Извините. — разворачиваюсь вместе с Аленой и только убеждаюсь в своих думах: Анна и правда выглядит расстроенной, за что мне стало ужасно стыдно, но что я могу? — Мы, — говорю и ловлю со стороны любимой кивок, — можем посетить ее? Это займет немного времени.       Анна, хоть и расстроена, хоть и может — и даже имеет на это полное право — выпроводить нас из коридора к чертям, заговорщически кивает. На цыпочках, словно грабитель банка в фильме, подходит к двери в отсек с больными и неспешно открывает ее.       Ей я сейчас безумно благодарен. Кажется, даже в розовых очках она разглядела мое неравнодушие к своему ребенку и не смогла устоять.       Боги, на душе так тепло. То ли от того, что наконец увижу Кьяру, то ли от присутствия Алены, которая мгновенно растаяла и сейчас зарывалась в мою куртку словно маленький котенок, желающий скрыться от опасности.       А скрываться ей было от чего.       Даже меня, чего таить, начало потряхивать, стоило нам переступить порог, за которым располагался совершенно другой, в чем-то даже мрачный коридор.       Волнительно. И все также неизвестно. Я уже успел забыть об этом чувстве, сродниться с ним, смириться, что нам вместе идти рука об руку еще неопределенное количество времени. А тут – вот, сейчас. Сейчас откроется хоть какая-то карта. И, честно говоря, несмотря на всю неполноту картины, карта эта была самой важной.       — Шестая палата, — едва слышно произносит Анна Дмитриевна. — Учитывая, что медсестры сейчас будут делать обход, она все равно проснется. Так что…       — Вы святой человек, — улыбаясь, благодарю ее я.       Мы проходим дальше и видим на заправленной белоснежной простыней койке наше чадо. Выражение ее лица буквально кричит об усталости, что неудивительно, ведь пятилетний ребенок выдержал нечто совершенно не детское. Кожа рук – единственная доступная нашим глазам – местами усыпана ранами. Малыми и большими, глубокими и не очень, но так хаотично, что в голове стремительно вырисовывается новый сюжет развития событий в том злополучном детском саду, из-за чего сердце начинает мучительно сжиматься.       Алена же подходит к дочери, садится на корточки около ее кровати и пальцами убирает непослушный локон Кьяры, дабы видеть лицо полностью.       Волосы у нее, кстати, и правда потемнели, но имя из-за этого менять, конечно же, никто не будет.       От ласковых касаний матери девочка быстро пробуждается. Она их узнаёт – давно уже изучила.       — Мама… — едва слышно произносит Кьяра, видимо, пытаясь вырваться из крепкой хватки царства дядюшки Морфея.       Ее бледное лицо вмиг украшает улыбка, из-за чего почему-то хочется улыбнуться и мне.       Я подхожу на несколько шагов и присаживаюсь, если так можно сказать, рядом с Аленой. Хочу быть ближе, когда она проснется окончательно. Хочу ее видеть. Хочу ей сказать так много всего, что она даже не может представить. Я же всерьез допускал мысль, что могу ее потерять. И понял: не смогу. Не смогу пережить такого, пусть она будет инвалидом или кем, но живой. Живой!       Она живая. Напоминаю себе об этом, а то эмоции снова захлестнут так, что мама не горюй.       И Кьяра все-таки просыпается. Она открывает свои глаза, но я теряюсь и даже пугаюсь, стоит мне увидеть их. Вместо привычного цвета неба я вижу что-то смешанное: коричнево-зелено-серое. Явление мне непонятное и, я уверен, совершенно неправильное.       Стараюсь не поддаваться панике, которая так упорно хочет забрать меня в свои владения, но нервы окончательно сдают, когда я слышу:       — Мама, я ничего не вижу!