Автор
Кьяре страшно, очень страшно… Кажется, последним, что она видела, была комната в детском саду. Дальше звон… он все еще гудит в ее ушах, не давая возможности забыть о нем. Будто всё еще длится, словно всё еще что-то летит вниз и бьется вдребезги. Она открыла глаза, чтобы увидеть, что это. Что именно разбивается раз за разом? Не видит. От этого ее накрывает волна паники. Она слышит, она чувствует, она ощущает каждой клеточкой тела, как что-то острое входит в ее кожу. Это что-то маленькое, но касается ее со всех углов так синхронно, что кажется, будто это бесконечный разряд тока. Она не знает, как точно он ощущается, но хочется думать именно так. Неизвестность пугает, и Кьяра не может отделаться то ли от галлюцинаций, то ли от действительности, которая заставляет ее проживать настоящий момент. Темно. Слишком темно, будто ее закрыли в подвале. И беспокойно от того, что мерещатся чьи-то глаза, чьи-то движения, чье-то перемещение. Она не знает, сколько людей перед ней, кто вообще находится рядом сейчас, и фантазия рисует не самые позитивные сюжеты. Они ложатся поверх тьмы, разбавляют ее вспышками и новыми ощущениями, но не могут поддержать спокойствие. Они только все усугубляют. Уснуть бы… уснуть бы снова и видеть что-то, осязать и слышать. Уснуть бы и оказаться в прежнем мире, где она понимала, что с ней происходит. Постепенно паника отступает. Кьяра четче слышит голос мамы и понимает, что она с ней. По-детски надеется, что с матерью всё хорошо, но ориентироваться ей остается лишь на голос, который стих после выкрикнутой от переизбытка эмоций и ощущений фразы: — Мама, я ничего не вижу! «Мама, ты здесь? Не бросай меня. Пожалуйста, мама…» Кьяра пытается подняться и, оторвавшись спиной от кровати, начинает ощущать пропасть позади себя. Она не знает, где находится и точно ли не упадет при последующих движениях. Она не знает, не ушла ли мама. Она боится, боится до боли в сердце. Оно же находится именно здесь – слева, где сейчас что-то неугомонно колотится, пытаясь пробить грудную клетку? Именно оно сейчас чувствует намного больше, чем обычно? И в этом Кьяра сомневается. Это так странно… потеряв один из способов воспринимать реальность, она стала ощущать всё резче раз в десять. — Мама! Паника возвращается и ограничиваться одним лишь ее разумом не собирается. Она пробирается дальше – к глазам, из которых моментально начинают струиться слезы. Это вода, но почему-то она неимоверно сильно жжет. Кьяра не может сдерживать себя, не может сказать себе «Хватит» и, кажется, теряет последнюю нить с реальностью. Девочка тянет вперед руки, хочет встать, но чувствует, что не получается, что она соскальзывает и вот-вот упадет. Ее подхватывают. Как на это реагировать? Кто перед ней? Возможно, этот кто-то говорит с ней, но внутренняя истерика нахлынула так, что ничего не разобрать. Кьяра сама себя оглушает эмоциями и ощущениями, которые льются через край. А руки всё тянутся и тянутся. Пальцы пытаются уцепиться за что-то, потрогать, ощутить. Разум полагает, что через касания поймет, что даст увидеть ей окружающий мир. И она хотела бы в это верить… — Моя девочка, — шепчет ей знакомый голос. Слезы не прекращаются, но уже не жгут. Ощущение, будто два слова сорвали полотно, под которым пряталось что-то не столь страшное. Кьяра проглатывает попавшие в рот капли и носом утыкается в, полагает, плечо. Знакомый аромат тут же рисует в голове образ мамы. «Как ты сейчас? Я сильно тебя напугала?» Никогда еще Кьяра не чувствовала так ярко поглаживания матери. Она невесомо касается ее головы, но через каждый волосок передает ей какие-то невообразимые ранее импульсы. И она тоже плачет. Кьяра отчетливо слышит это. — Мама! Мама, прости! Срывается на крик, и истерика оттого находит новые силы. Показывает себя во всей красе, выплескивается вместе с новой порцией слез. Девочка послушно проглатывает их и хочет уже как-то смахнуть, протягивая руку, как чувствует, что ее перехватывают. Сжимают так мягко и ласково, как никогда еще не было. — Ты ни в чем не виновата… А вот голос Алены уходит в хрип. Она пытается сдерживать себя, говорить нормально, привычно, но получается у нее это весьма неудачно. — Мы выберемся, — заключает мама и крепче сжимает руку девочки, мол, я здесь, я правда здесь. Кьяра так хочет увидеть ее. Ее лицо, на котором сейчас наверняка написана тысяча эмоций, ее руку, что крепко сжимает детскую. Кьяра старается сосредоточиться на этом жесте. Она же его ощущает! Почему не может увидеть? Сильно жмурится, открывает глаза… и видит. Но видит не руку, а какую-то золотую нить. Она очень тонкая и светится в окружающей ее темноте. Это точно нить, но почему-то кажется девочке живой. Она тянется к ней указательным пальцем другой руки, но, кажется, проходит им мимо. «Не понимаю. Не попадаю. Не вижу». Лишь кожа, горячая и пахнущая чем-то цветочным, попадается ей под пальцы. — Кьяра? — недоуменно произносит мама, и Кьяра не знает, как сказать ей об этом. Честно? — Мам, я вижу нить. Вон там… Говорит и надеется, что координация не уходит вместе со зрением, и она правильно показывает. Ведь нить – это нормально?Арсений
Я теряюсь. Я почти сутки готовил себя к разным исходам, взвешивал и анализировал, искал свет в конце туннеля, но все равно проиграл. Даже когда я предполагал вероятность наихудшего, обстоятельства все равно подкрались со спины и огрели меня по голове, да так крепко, что думать не получается. Я вижу детские слезы, и сердце просто не выдерживает. Его разрывает на тысячу кусков, словно где-то там, внутри, всегда таилась мина, которая ждала своего часа, чтобы разорвать все живое к чертям. А есть ли теперь живое? Я хочу плакать с ней. Я хочу разделить всю ее боль с ней. Я хочу хотя бы на толику понять, что она чувствует сейчас, но это невозможно. Просто невозможно представить жизнь без важной составляющей. Хоть глаза вырывай! Жуткое оцепенение проходит, когда я слышу что-то про нити. Страх, вовсю бушующий внутри меня, вынужден подвинуться перед непониманием, которое, признаться, дается мне легче. Я буквально отмираю и несусь к Кьяре, падаю перед ней, беру в свои руки ее, покрываю кожу легкими поцелуями и шепчу что-то, что находится на моем уме, не вдумываясь. Смотрю на нее, надеясь, что она хотя бы может это ощутить. Почувствуй, как сильно я тебя люблю, Кьяра. Я рядом и так будет всегда. Как мне передать тебе это? — У тебя красная, — выхватывает меня из переживаний детский голос. Непонимание бесцеремонно спихивает страх с трона – теперь оно здесь правит. Я смотрю на Кьяру и понимаю, что она сказала что-то совершенно серьезно. Ее пустой взгляд буквально впился в мою руку, и будь передо мной не моя дочь, я бы точно испугался такой сосредоточенности на мне. — Что? – растерянно выдаю я. — У тебя красная нить, — поясняет она. Снова нити. Ребенок испытал невообразимый стресс и вместо того, чтобы видеть перед собой черный прямоугольник, как представляют себе слепоту все нормальные люди, замечает какие-то нити. Я бы очень хотел отнести это явление к нормальным, но, кажется, пострадала и психика. Это ведь звоночек для поиска психотерапевта, или как еще расценивать подобные высказывания? Ее маленькая рука тянется к моей и едва осязаемо дотрагивается, словно осторожничает. Пальчик тычет ровно в мое запястье, и от этого становится немного щекотно. — Какая она? – спрашиваю я вдумчиво. Мне и правда интересно понять, что она чувствует и как она видит этот мир. Если я и Алена для нее нити, то так тому и быть. Все лучше, чем пустое пространство. — Тонкая и… такая волшебная… сияет в темноте, и почему-то от нее тепло, — после раздумий отвечает Кьяра. Она старается передать все так, как она чувствует, и я благодарен ей. Благодарен за это и за то, что, кажется, с этой репликой на ее лице появилась улыбка, на появление которой я даже не рассчитывал, видя бешеный поток слез мгновениями ранее.***
Я просто истощен. Хочется разносить и разносить конкретно, но сил на это нет. Словно у меня всю жизнь был стержень, который бесцеремонно вытащили, и сейчас я тряпичной куклой пытаюсь удержать равновесие. Но его нет. Даже чуть-чуть. Мы забрали документы из детского сада, и, поверьте, я успел запомниться перед тем, как закрыть за собой дверь кабинета заведующей. Полагаю, что теперь я буду сниться ей в кошмарах. И поделом! К ней они хотя бы будут являться по ночам – я же теперь, кажется, живу в одном из таких. И ей даже не представить, каково это. Тому самому доктору тоже хотелось наговорить всякого. Благо, он еще при первой встрече дал понять, что процедура может пройти не лучшим образом, иначе бы я точно не сдерживал себя. В то утро мы дождались его и задали все интересующие нас вопросы, коих было немало. Он выслушал нас с видом, словно его отчитывают за двойку в школе, и от этого становилось тошно. Друг мой, если бы я мог, то поставил тебе кол. Однако доктор тут же нашел решение, правда, оно не сильно радовало. Сказать честно: не радовало абсолютно. Он завел тему нейроимплантов – имплантов, вживающихся в кору головного мозга и симулирующих образы при помощи камер и микрокомпьютера. Я не знаю, как описать то, что я чувствовал во время этого рассказа. Было грязно, боязно и вместе с тем почему-то хотелось верить в такое чудо. Да и Иван Федорович так вдохновляющие про них рассказывал, что не хотелось отметать надежду на лучший исход. Впрочем, он сам бесцеремонно сорвал с меня розовые очки, сказав, что данная идея в России только-только начала реализовываться и проходить испытания, а значит применять методику на людях начнут не раньше, чем через два года. Конечно же, в такие моменты заходит речь о большем. Причем не только с точки зрения развития, но и денег – о Европе. Правда, и там, как успел заметить Иван Федорович, нейроимпланты не имеют широкой популярности и операции с их внедрением проходят только на добровольцах. Мы могли бы стать такими, могли бы пойти на риск, но Кьяре всего пять. Ни я, ни Алена не вправе решать судьбу операции, с последствиями которой девочке придется прожить до конца своих дней. Ни я, ни Алена не можем вот так просто отдать Кьяру европейским врачам, словно подопытную крысу. Да и там, заграницей, не примут пятилетнего ребенка даже для испытания. От этого гадко. Огромные суммы вырисовываются перед глазами, и мы можем их накопить, медленно, но верно, но время – его никак не ускорить. И это означает, что придется жить с тем, что имеем. С тем, с чем мы даже не представляли жизни раньше. Безысходность. Я еще никогда не ощущал ее так ярко. Мне кажется, меня не нужно видеть и слышать, чтобы понимать, что я в ней попросту погряз. Погряз по уши – так, что теперь не выбраться. И от этого в свои владения возвращается страх, который, кажется, успеет стать мне верным другом…***
Ты актер, Арс, и это – твоя новая роль. Роль хорошего отца, заядлого оптимиста и опоры, которая выдержит все. Хватит переживать. Хватит излучать слабость. Сейчас я больше чем когда-либо уверен, что Кьяра старше своих пяти, что она не будет слепо относиться к моим эмоциям. Боги, да я готов поставить все на кон, но точно знаю, что она сейчас только по ним и ориентируется! Как иначе? Звуки, ритм сердца, темп дыхания, интонации, подобранные слова. Она научится считывать каждого из нас рано или поздно. К этому нужно быть готовым. Я захожу в палату, пока Алена беседует с Иваном Федоровичем о будущем Кьяры, вероятности ее ближайшей выписки и уходе за ней. Она сидит на койке, и я бы хотел думать, что внимательно рассматривает вид из окна, но точно знаю, что нет. Она пытается увидеть, и эта сила в ней меня восхищает. Вместо того, чтобы зарыться в одеяло от этого жестокого мира и с очередными слезами вытолкнуть из себя все противоречивые эмоции, она борется. Верит в чудо. Отчаянно хватается за мысль о том, что если очень постараться, то она обязательно пробьет темноту. Этому мы с Аленой ее учили, правда, не для таких ситуаций… Слишком мудрая для своих пяти. И от этого мне стыдно перед ней за то, что я слабее. Движение в комнате девочка улавливает сразу. Она суетливо оборачивается в сторону двери и вытягивает руки вперед, стараясь нащупать. Ее глаза все еще пусты и не отражают того чистого неба, что скрывалось в них раньше. Лишь гадкая смесь совершенно чужих цветов, выливающаяся в ничто. — Как ты? Вопрос опрометчивый, но мне правда важно хоть так, через слова, чувствовать то, что находится у нее внутри. Кьяра опускает взгляд, и в этом положении – готов поклясться! – я бы ни за что не подумал, что с ней что-то не так. Я бы подошел к ней, точно зная, что сейчас я встречусь с выразительными голубыми глазами, в которых я утонул еще тогда, в родильном доме, и которые стали для меня роднее, чем что-то еще на этом свете. Если бы я когда-нибудь признался Аленке в том, что люблю другую, то этой самой другой, несомненно, была бы Кьяра, ведь родительская любовь сильнее, чем какая-либо еще из существующих. — Привыкаю, — отвечает она как-то сухо, я не могу выделить ни печали, ни принятия – ровным счетом ничего, за что мог бы цепляться дальше. И мне горестно, что она привыкает жить слепой. Так не должно быть, нет! Я подхожу к ней и аккуратно обнимаю, словно боясь разрушить хрупкое создание, сидящее передо мной. Она тянется ко мне с койки всем своим существом, носом зарываясь в мою кофту, и от этого мне становится даже как-то тепло и спокойно. Она рядом, а не там, за стеклянными дверями, ведущими в неизвестность. С нами не все хорошо, но мы вместе, и это главное. — Мы со всем справимся, пупс, — заверяю ее, на что она лишь поднимает глаза, логически дойдя до того, что моя голова выше, и едва заметно улыбается. И эта улыбка для меня, черт возьми, дороже всех похвал. Она заряжает лучше любого энергетика и поддерживает эффективнее любых слов. Она бесценна и по-своему – по-детски – волшебна. — Диман, бля! Ты уснул? – наш особенный момент бесцеремонно прерывает уже знакомый мне грубый голос. Антон Андреевич, на удивление веселый, если сравнивать с расположением его духа ночью, на всех порах врывается в нашу палату. Его появление не проходит мимо Кьяры, которая мгновенно одаривает его своим взглядом. И тот явно ощутил его на себе и проникся им, ведь вся радость, с которой медработник вошел сюда, тут же исчезла, стоило ему присмотреться к глазам девочки.