Автор
Удивительно, как человек, в голове которого находится столько нецензурных выражений и ненависти к жизни, преображается, стоит ему найти что-то, ради чего нужно меняться. В случае Шастуна это был целый кто-то – пусть и миниатюрный, совершенно не познавший жизнь, но человек. — Давай сыграем в ассоциации? – пролепетал Антон неестественным для себя голосом, и можно поклясться, что он и сам впервые слышал себя таким. – Я скажу тебе цвет, а ты мне назовешь любые объекты, которые придут тебе на ум. Договорились? Девочка всем своим видом давала понять, что предложение медицинского работника показалось ей весьма интересным. Она села полностью, в то время как Шастун своевременно приподнял подушку, чтобы девочка могла на нее облокотиться. Ее кудрявые волосы тут же рассеялись по белоснежной ткани. Они были такими длинными, что в подобном положении делали обладательницу шикарной прически зрительно меньше. Кьяра кивнула и закрыла глаза, из-за чего теперь казалась точной копией ангела с открыток и календарей: ничего не давало понять о том, что с девочкой что-то не так. Просто ребенок. Ужасно красивый, вежливый и по-особенному – по-детски – относящийся к жизни ребенок. — Желтый, — начал Антон. Девочка зажмурилась, верно, упорно пытаясь представить что-то в своей голове. Последние часы она привыкла к бездонному черному прямоугольнику, в глубине которого иногда мелькали какие-то мутные образы, не всегда ее радующие. Исключением из общей картины были нити, возникающие вместе с появляющимися в ее палате людьми, которые не вызывали страх, скорее, наоборот, манили к себе. Кьяра каждый раз отчаянно хотела до них дотронуться, но маленькие, тоненькие пальчики упорно проходили мимо, так и не давая почувствовать то, что она видит. А то, что ощущала, она увидеть не могла – такой вот парадокс. Сейчас тьма, поселившаяся в ее голове, постепенно разгонялась. Откуда-то из черноты появилось солнце, своим светом озаряющее поле, усыпанное одуванчиками. На языке ощущался сладко-кислый обжигающий привкус, присущий ананасу. От своих представлений девочка незаметно для себя, но зато зримо для Антона улыбнулась. — Солнце и… цветы и… ананас, — неторопливо выдавала ассоциации девочка. Ее лицо сияло, точно как первое названное ею слово, а сама она была подобием цветка, не иначе. Поняв, что больше ее разум ничего выдать не может, девочка слегка приоткрыла глаза, образуя прищур. В любой другой ситуации Шастун принял бы этот взгляд за осуждающий, мол, чего застыл? — Любишь ананасы? – спросил парень, все-таки предпочитая не давать тишине стать верной спутницей их диалога. — Да, но мы едим их только на Новый год, — с этими словами девочка грустно вздохнула, всем своим видом отображая сожаление по поводу того, что все лучшее случается лишь на праздниках. — Тоже раздражает «Не трогай, это на Новый год»? – усмехнулся Шастун, на что Кьяра активно закивала. Белоснежная, чистая, но такая безжизненная палата, в которой собрались два человека с разницей в возрасте в двадцать лет, но оба – те еще дети. Антон, хоть и отучился и работал, не считал себя взрослым. Его учили ботанике и анатомии, послушанию и ответственности, но никто так и не рассказал юноше, как ему жить. Кьяра же оставалась ребенком по всем меркам, но жизнь явно желала, чтобы девочка повзрослела быстрее, чем положено. Сейчас они были на равных: оба с непростой судьбой, заставляющей их жить не так, как надо бы в их годы. — Красный, — выдал Антон следующее направление для размышлений. Ярко-желтый цвет, заседающий в голове девочки, тут же провалился в темноту, из-за чего на ее лице начало вырисовываться плохо скрываемое беспокойство. Оно заставило волноваться и Шастуна тоже: он боялся, что сказал что-то не то. В ушах Кьяры же вновь загудел непонятный звон, а по коже возобновили бег непонятные импульсы, сравнимые с током. Кровь. Попова зажмурилась, показывая тем самым все свое отвращение. Сейчас она была не миниатюрной девочкой, что сидела на больничной койке, а еще более маленькой странницей в белом платье, блуждающей внутри тьмы. Кьяра бежала от собственных страхов вперед в неизвестность, пока не достигла абсолютной темноты. «Мама!» — мысленно звала девочка, но та не появлялась. Тьма сгущалась, давила на малютку всем своим весом, отчего дышать становилось тяжелее. Она пыталась раздвинуть темноту, словно то была штора, руками, но та не поддавалась, и тогда из глаз Поповой побежали первые слезинки. Она опустилась на колени, уткнувшись лицом в руки, лишь бы не видеть всего, что творится вокруг. — Кьяра, — донеслось откуда-то далеко. Она проглотила слезы и оторвала руки от лица, оглядываясь. Где-то в конце сиял красный свет, внушающий девочке надежду. Обрадовавшись, она вскочила на ноги и побежала к нему. Темнота отступала, и вместо нее девочка ощущала что-то теплое, нежное и приятное. — Кьяра, прости, — виновато произносит все тот же голос. Свет становится все более ярким и греющим. Девочка видит красную нить и цепляется за нее, как за спасательный трос. Свет моментально разносится по всему пространству, делая его ярко-красным. Это был не тот красный, который пугает. Это был другой: добрый, родной. Кьяра ощущала, что ее обнимают, чувствовала то, что также окрашено в красный, — любовь. Она всем своим существом тянулась к ней, обнимая в ответ. — Папа, — прошептала она, уткнувшись в плечо нарисовавшемуся в красном свете образу. — Это твоя ассоциация? – отозвался Шастун. Звук перемотки проезжается по ушам Кьяры, разгоняя все возникшие в ее голове образы. Этим красным, теплым, родным и обнимающим был вовсе не папа. Это был обеспокоенный состоянием девочки Антон, который бросил все известные ему методы на успокоение девочки. Вырвавшись из фантазий, Кьяра наконец оказалась в реальности, где она находилась в чьей-то легкой хватке. Она почувствовала застывшие на лице слезы, которые та поспешила стереть рукавом своей пижамы. — Да. И ты, — ответила она, откидываясь спиной на подушку. Ее тело все еще подрагивало от увиденного, что давало Шастуну понять: девочка не договаривает. Давить на нее он все так же не хотел, поэтому Антон мысленно предпочел никогда больше не упоминать красный. Ну, после своего ухода из этой палаты, конечно же. — И я? – Антон удивленно вскинул брови. — Вы похожи, — повторила Кьяра то, с чего они начали свое знакомство. – С вами в палату приходят красные нити. Они такие… красивые и светятся! Девочка улыбалась, точно те доставляли ей неописуемый восторг одним лишь своим наличием. Антон же крепко задумался, теперь яро желая узнать о нитях больше. Он впервые контактирует с незрячим и уж тем более впервые слышит, что те все-таки могут что-то увидеть. — Опиши себя, — просит девочка, понимая, что общается с ней далеко не волшебная линия, вырисовывающаяся в ее голове. Папа же человек. И Антон описывает. Он рассказывает обо всем без утайки: о своей худобе и большом росте, из-за чего он частенько бьется лбом о ветки и проходы, о непослушных русых волосах, которые крайне тяжело привести в человеческий вид, и о страсти к кольцам и браслетам, постоянно присутствующим на его руках. На этом моменте Кьяра удивляется, ведь всегда думала, что украшения – это что-то на девчачьем. Она просит Шастуна подать ей руку и ощупывает его пальцы, на которых в самом деле находились громадные, увесистые и холодные на ощупь кольца. — Я представляю, — сказала девочка и улыбнулась. Антон не мог сдержаться и улыбнулся ей в ответ, в то время как дверь за его спиной скрипнула и в палату зашла медсестра. Сказать, чему она была удивлена больше – нахождению в палате постороннего или нахождению там именно Шастуна, извечно не вылезающего из своей раковины, — точно нельзя было. Но одно парень понял сразу: нужно уходить отсюда и как можно скорее, пока не возникли вопросы. Он пожал руку Кьяре, пожелав ей удачного дня, поздоровался с девушкой, стоящей посреди палаты, настолько дружелюбно, насколько только способен, и был таков.***
Арсений
Здравый смысл восторжествовал. Пробыв с Кьярой утром столько, сколько смог, я все-таки отправился на работу. Алена сказала, что если я сделаю своим местом жительства больницу, то Кьяре это ничем не поможет, а вот средства, учитывая, что в наших перспективах лечение заграницей, — очень даже. И как бы ни было обидно признавать, она была как всегда права. Правда, я не клоун. И даже не шут гороховый. Да и актер из меня, видимо, никудышный, раз мое внутреннее состояние вовсю плещется наружу. Серега сказал, что единственное мероприятие, в рамках которого выражение моего лица выглядело бы гармонично, — это похороны. Но никак не День рождения Васи, которому исполнилось восемь лет, и закрытие смены в том самом лагере, в котором нам вручили большую выручку несколько лет назад. Мы там неплохо обосновались, да и с такими суммами в кошельках были только рады наступлению лета, во время которого он и работал. Я правда старался быть веселым. И также упорно просил внести коррективы в мои образы в виде какой-нибудь маски, которая хоть немножко притупит горечь, незримо переходящую на окружающих меня людей. В общем, ад тот еще: что стараться веселиться, что задыхаться в костюме в летнюю пору – все ужасно. Это был один из самых тяжелых рабочих дней. Впрочем, если закрыть глаза на работу, то и период жизни намечался далеко не из приятных. Я бы даже сказал, что если когда-нибудь я сделаю топ самых отстойных событий своей жизни, то это точно занимало бы уверенную первую строчку. Надеюсь, что так оно и будет до конца моих дней, ведь чего-то еще более страшного я просто не вынесу. Когда рабочий день подошел к концу, а случилось это в шесть, я на всех парах помчался в больницу. Прекрасно знал, что приемные часы уже закончились, но надеялся на святую Анну Дмитриевну, которая так удачно выручила меня утром. Метро будто назло приезжало медленнее, чем обычно. Двигалось медленнее, чем обычно. И эскалаторы в подземных переходах тоже скоростью не отличались. Маршрутки – ну тут только матом высказываться о пробках, не иначе. В общем, или вся жизнь в один момент встала против меня, или же я просто никогда не спешил куда-то так, как сегодня. Я врываюсь в больницу, когда на часах было без двадцати минут семь. Благо, смена Анны Дмитриевны еще идет, а значит не все потеряно. Минуя железные двери, я быстрым шагом, едва не срываясь на бег из-за сидящих на лавочках бабушек, которые наверняка что-то скажут на мои выкрутасы, приближаюсь к стойке. Из-за узкой столешницы виднеется знакомая копна коричневых волос. Мое сердце пропускает несколько ударов, отчаянно стараясь вернуть вовнутрь спокойствие. — Анна Дмитриевна! – окликаю медицинского работника. Миниатюрная шатенка, услышав знакомый голос, тут же подскакивает. В ее глазах моментально вспыхивает интерес, а на лице блаженствует довольная улыбка. Точно втюрилась, и ведь знает, что женат, — все равно ждет. Девушки, вы такие странные… — Здравствуйте, Арсений Сергеевич, — произносит она, смакуя каждый слог. — А я к Кьяре пришел, — отвечаю я, чувствуя подступающий румянец на щеках от такого внимания к своей персоне. — Так часы приема закончились, Арсений Сергеевич, — поджав губы, отвечает шатенка. Я смотрю на нее умоляюще, выжидая лишнюю минуту и точно зная, что все-таки попаду сегодня в палату. – Ладно, пойдемте, — наконец слышу я. Анна Дмитриевна выходит из-за стойки и двигается в сторону стеклянных дверей, успевших стать знакомыми или даже родными. Мы быстро подходим к шестой палате, посреди которой располагалась койка, заправленная белой простыней. На ней, под не менее белоснежным одеялом, покоилась Кьяра. Ее сомкнутые глаза говорили о том, что сейчас она наверняка пребывала в лучшем мире: в мире сновидений. Однако звуки девочка начала улавливать очень метко, из-за чего заерзала по кровати, стоило скрипу двери донестись до ее девочки. Мой ангел проснулся. — Арсений Сергеевич, — окликает меня Анна, и я очень хотел бы ее услышать, но все мысли заполнены одним образом, правящим бал моих приоритетов на протяжении пяти лет. – Моя смена заканчивается. Вполне возможно, что когда вы отсюда выйдете, меня у стойки регистрации уже не будет. Кто сказал, что я отсюда выйду? Но да, я понял. В ответ Анне Дмитриевне я лишь с максимально осмысленным, насколько это вообще возможно, взглядом киваю и провожаю ее до двери. Когда та закрывается, я быстро подскакиваю к Кьяре. — Папа! – радостно говорит она, и от этой эмоции все тяготы куда-то уходят. — Привет, мое золотце, — ласково произношу я, припадаю к ее кровати на колени и тянусь к ней руками. Совсем скоро заключаю девочку в своих объятиях и ощущаю, как ее миниатюрные, тонкие ручки обвивают мою шею. — Как прошел твой день? – спрашиваю я. Кьяра рассказывает неспеша, не забывая упомянуть массу процедур, в которых ей предстояло принять участие. Говорит она об этом монотонно, скучающе, устало, но нотки в голосе тут же меняются, стоило ей вспомнить утро. — У меня друг появился! – вскрикивает она, мол, как я могла об этом забыть. — Да? – протягиваю я, удивленно вскидывая брови и ожидая рассказ про какого-нибудь семилетнего мальчишку из соседней палаты, который перепутал комнаты и забрел к ней. Однако слышу я совершенно другое. Прав был лишь в одном: персонаж перепутал комнаты. Причем еще утром, при мне. Злость охватывает меня моментально, стоит мне представить, как то, что я увидел ночью, приближалось к моей дочери. Напыщенность, равнодушие, грубость в одном флаконе и… друг? Серьезно, Кьяра, ты серьезно? — Антон добрый. Мы играли, — доносится до моих ушей, но смысл доходит откровенно плохо. – А еще у него тоже красная нить. Все внутри бушует. Не вяжется. Не состыкуется. Как может быть добрым тот, кто ни с кем не хочет иметь и малейшего дела? Играть? С таким равнодушием? Боже правый, и почему именно мой ребенок подвергся дружбе с этим? Злость вскипает во мне даже при малейшей мысли об Антоне Андреевиче, но подавать вид я не хочу. «А еще у него тоже красная нить» Опять эта нить. Нет, я не пропустил ее мимо себя еще утром. Более того, я вновь обратился к Интернету с вопросом об их существовании, правда, ничего путного найти не получилось. Видение незрячими людьми нитей – пусто. Появление чего-либо в поле их зрения – отсылка на образы, но тут явно не оно: Кьяра видит их четко и упоминает не впервые. Слишком хорошо они засели в ее голове, чтобы быть всего лишь образом. Решил тогда загуглить просто нити и среди миллиона предложений приобрести наборы цветных ниток на заказ наткнулся на одну интересную статью. Соулмейты. Честно говоря, что-то на задротстком или же на астрологическом. Иными словами, существование подобного под большим вопросом, чтобы я просто взял и поверил в то, что Кьяра видит именно такие нити. Дело – хрень. С опозданием до меня доходит, что я зря себя сдерживаю: с каким бы выражением лица я бы здесь не сидел, Кьяра этого не уловит. А вот голос надо бы контролировать. Мы разговариваем еще минут десять. Я рассказываю ей о случаях на работе и о том, как мы с мамой ждем ее выписки дома и очень скучаем. На прощание я невесомо целую ее в висок, крепко обнимаю, говоря, что мы увидимся совсем скоро, и спешно покидаю палату. Здесь, за пределами той самой комнаты, я наконец могу позволить себе сорвать маску дружелюбия. Нет, я правда рад за Кьяру и за то, что ее пребывание в больнице кто-то скрашивает, но искренне не понимаю, почему другом является раздолбай двадцати с лишним лет. Коридор отсека для больных буквально выплевывает меня, стоит стеклянным дверям распахнуться. Я натыкаюсь на стойку, за которой сидит тот, кто мне и нужен: человек-шпала. Эмоции сдают, вытесняя привитые мне вежливость и компромиссность. Я быстрыми шагами преодолеваю расстояние между нами и хватаю его за грудки. — Что ты забыл у моей дочери?! – кричу, оглушая свои мысли. До меня не сразу доходит, что я все еще нахожусь в больнице, где в идеале нужно поддерживать покой. – Отвечай! – все так же зло, но уже тише требую я. Антон Андреевич смотрит на меня растерянно, с опаской. Где же напыщенность, которой Вы пестрили этой ночью, уважаемый? Внезапно что-то жжет мне запястье, заставляя ослабить хватку. Антон Андреевич этим успешно пользуется, выскальзывая из-под моих рук и отстраняясь от меня на несколько метров. Теперь он находился в другом конце коридора, но его сердце стучало так же быстро, как если бы он стоял прямо передо мной. Он выглядел неизменно испуганно, но самое интересное: он, как и я, потирал запястье, словно я секундами ранее скручивал ему эту самую руку, а не просто схватил за края одежды.