Пожалуй, наигрустнейшим периодом в жизни каждого человека можно назвать привыкание.
Арсений
привык работать с утра и до захода солнца: он дарил детям радость, но вот была ли та искренней – совсем другой вопрос. В этом ведь всегда и заключалась его работа: выдавливать из себя то, что нужно, вопреки своим истинным чувствам. Это и есть суть актерства, в котором Попов так отчаянно хотел раствориться.
Мечтал – теперь его.
Он
привык по окончании рабочего дня бежать на всех парах в больницу, маршрут до которой стал столь же обыденным, что и до дома.
Привык хлопать глазами перед Анной Дмитриевной, чтобы та пропустила внутрь.
Привык не замечать существование Шастуна, который сидел за стойкой, когда Арсений покидал шестую палату.
А Антон в свою очередь привыкал к своей новой жизни, приобретающей хоть какой-то смысл. Он все так же терпеливо отсиживал ночные смены, а по их окончании ждал, словно пес своего хозяина, приход Позова, с которым они говорили о последних новостях. Дима являлся наиболее родным для Шастуна человеком. Он бы даже не солгал, если бы сказал, что
единственным родным.
Неудивительно, что одним таким утром Антон не сдержался и увел диалог в сторону красных нитей. Правда, он успел об этом быстро пожалеть: такого выражения лица тот еще не видел. Глаза Позова буквально повылезали из орбит, и Шастун был готов поклясться, что он нет-нет да обдумывал, как бы сплавить его к психиатру.
— Шаст, то есть ты сейчас не шутишь? – на всякий случай решил уточнить стоматолог. Ему было известно о тесно связанном с юмором прошлом Антона. Быть может, оно закончилось не из-за семейных обстоятельств, а из-за того, что шутить парень вовсе и не умел.
Но, к сожалению Димы, друг отрицательно покачал головой. Конечно, эту нить видел лишь Антон, который и сам начинал верить в то, что он сходит с ума.
Позову стоит отдать должное: вопреки своему непониманию, он пытался разузнать что-то. Правда, все найденное Шастун, конечно же, успел выучить наизусть. Он знал и про судьбу, и про связь, и про то, что это миф. Знал все, кроме того, что его волновало больше всего:
что делать с нитью дальше? Просто смириться, что на твоей руке что-то вжилось в кожу в один прекрасный миг и не хочет тебя отпускать? Посчитать нормальным явлением то, что одна тонкая нить вскрыла столько залатанных ран? Антон не хотел.
— Прости, Шаст, я ничем не могу…
— Не извиняйся, я
привык, — отрезал Антон.
И от одного лишь тона на душе Димы заскребли кошки. Он, вообще-то, неплохо разбирался в людях, сходу улавливал малейшие перемены в их настроении, подстраивал свои диалоги под них. В общем и целом – являлся прекрасным собеседником, и, быть может, именно поэтому Шастуну было так спокойно в его компании.
Но он
привык.
Привык к тому, что остается непонятым обществом.
Привык, что ему никто ничем не может помочь. А Позов и не был обязан нянчиться с ним как с маленьким ребенком, ему и своих забот хватало. Поэтому Антон не жаловался, довольствуясь теми часами, что посвящал ему Дима. Он все-таки приходил на работу заранее не просто так, не между делом, а
ради него. Это дорогого стоило.
Антон обрел и
новую привычку: после ухода Поза он вылезал в коридор, где находилась стойка регистрации, и сливался в толпе людей. Его изумрудные глаза все время выслеживали одну и ту же цель – Арсения Сергеевича. И нет, это были вовсе не зависимость от каждой секунды рядом с человеком и желание его увидеть. Причиной всему являлась элементарная осторожность, ведь встречаться с Кьярой Шастун после того рокового вечера так и не перестал. Но Антон боялся ярости мужчины, которая, как ему показалось, могла достигнуть необъятных размеров и попросту уничтожить его в этом самом коридоре. Он все еще ощущал, как грудь что-то сдавливает из-за крепкой хватки, а дыхание будто снова начинало сбиваться, стоило тому вспомнить серые глаза, полные холода и отвращения. Отвращения не ко всему и не к чему-то стороннему, а именно к
нему – Антону.
Стоило знакомой подтянутой фигуре показаться за стеклянными дверями, как Шастун прятался. Арсению, правда, и не было дела до его присутствия: он извечно старался не сорваться на бег, покидая больницу, ведь каждый раз безбожно опаздывал на работу. Когда опасность исчезала, Антон незаметно проскальзывал в отсек с больными. Ноги сами вели его к шестой палате, в которой уже неделю пребывала Кьяра Попова.
Девочка была умна не по годам, из-за чего Шастун даже не ощущал некого дисбаланса при общении с ней. Они каждый раз разговаривали о чем-то отреченном и проводили время за развивающими играми, к которым парень готовился во время ночных смен. Антон был аккуратен, стараясь наперед просчитывать, что ему говорить можно, а что не стоит. А еще его осторожность выражалась в том, что на второй день их общения он взял с девочки обещание, что та не расскажет папе о его появлениях здесь. Вполне уместное «Почему?» Шастун успешно проигнорировал, уверяя, что их встречи просто будут их маленькой тайной. Секреты Кьяра любила, поэтому больше ничего не спрашивала. Просто радовалась тому, что у нее наконец-таки появилась своя тайна.
Антон
привык, что у него есть всего тридцать минут, прежде чем в палату войдет медсестра, проводящая утренний осмотр.
Привык, что после нее к Кьяре заявлялся специалист, который прививал навыки ориентирования в пространстве при полном отсутствии видимости.
Привык, что смысл его жизни укладывался в эти самые
тридцать минут, ведь в любое другое время Шастун появляться в палате элементарно не мог: все его дневное время уходило на сон.
И он
привык жить от утра до утра, накануне каждого переживая самое страшное – ночь. Ночь, в которую ему теперь было неимоверно одиноко. Он
привык заводиться с пустого места и с такого же успокаиваться.
А Арсений
привык по ночам видеть сны, в которых главным героем выступал тощий и невероятно высокий мальчишка с копной непослушных волос. Все начиналось стандартно: тот смеялся и занимался чем-то своим, звал Попова за собой, и тот шел. Шел и не замечал, как ступает вместе с мальчиком в пустоту и темноту, в которых уже успевшая стать знакомой фигура пропадала. Откуда-то из глубины этой тьмы доносились всхлипы, крики и просьбы о спасении, из-за которых у Арсения буквально разрывалось сердце. Он хотел помочь, но неизвестность пугала. Он хотел прервать этот кошмар, но из раза в раз и сам поддавался панике, в которой и просыпался.
Первое время он будил Алену, но потом ему стало попросту стыдно беспокоить свою жену из-за кошмаров. По его мнению, он вел себя словно маленький ребенок, которому необходимы включенный торшер и чье-то теплое размеренное дыхание рядом, и это Попову не нравилось. Уже на третью такую ночь Арсений пытался справляться со своим необузданным страхом самостоятельно, что ему давалось очень и очень тяжело. Он понимал, что ему нужно хоть раз войти в ту тьму, чтобы это закончилось, но что-то упорно мешало.
***
Арсений
Прошло уже восемь дней с того злополучного несчастного случая. Все еще хочется плеваться от одной лишь мысли, что в детском
саду (отныне только так, никак иначе) это обозвали данным образом. Да никому такого, сука, несчастного случая не пожелаешь! Все происходящее со мной походило на какое-то кино, где главный герой стремительно катится к эмоциональному выгоранию. Несется все ниже и ниже, пока не достигнет дна. Кажется, это
моя новая роль и я с ней успешно справляюсь.
Жизнь, тем не менее, будто проходит мимо меня: я не чувствую ни радости, ни переживаний. Словно смирился с тем, что уже ничего не будет хорошо. Да, я жду выписку Кьяры, но вместе с тем не могу даже представить, как нам жить дальше. Кто-то должен быть с ней, сопровождать каждый ее шаг в ныне неизвестный мир, скрываемый за черным прямоугольником перед глазами. И снова поднимается вопрос финансов, и снова начинаются нотации Алены, и снова совесть внутри взрывается, заполняя собой все предоставленное ей пространство. Она перемешивается с кровью, идет по венам, нашептывая:
«Арс, ты глава семьи. Арс, устроить благополучие – твоя первостепенная задача. Арс, вы не должны остаться ни с чем». Да знаю я.
Знаю. И правда изо всех сил пытаюсь, но единственное, что я четко понимаю, так это то, что нужно искать новую работу. Здесь много не выбьешь. Нам необходимо копить на поездку заграницу в будущем и молиться, чтобы к тому моменту придумали более безопасные методы воздействия на зрение. Нам нужно покупать что-то, что поможет Кьяре передвигаться
как всем. Нам?
Мне, ведь, полагаю, именно Алена будет с ней первое время.
Это первое утро, когда я выезжаю из дома еще раньше, чем обычно, но не в больницу, а на собеседование. Очередное собеседование. Мне уже абсолютно плевать на то, нравится мне занятие или нет. Я смотрю на перспективы, и пока что они показывают мне кукиш. Как бы такими темпами не пришлось работать сразу в двух местах! Сложно не иметь необходимого образования для более прибыльной карьеры. В такие моменты я даже жалею о том, что не отучился на экономиста. Как знать, вдруг прямо сейчас это бы мне пригодилось?
Да, точно, две работы, ведь из аниматоров я вряд ли уйду. Не то чтобы я без ума от этой должности, но я уже не представляю свою жизнь без нашего коллектива. Он является одним из немногих лучиков света, сумевших пробиться сквозь нависшие надо мной тяжелые тучи отчаяния. Ребята буквально вытаскивали меня со дна, и клянусь, если бы не они, я бы точно не отыгрывал так, как делаю это сейчас. И меня бы точно выперли еще в первый день, когда я светил своей кислой миной на Дне рождения Васи.
Собственно, в девять часов я вновь оказываюсь не на рабочем месте. Забавно, виной всему на этот раз служит даже не больница. И также интересно, что меня не выгнали из команды за вечные опоздания. Кажется, наш босс является понимающим и великодушным человеком, чего я за ним до этого мгновения не замечал.
В очередной раз я устраиваю забег по станциям метро, извиняюсь перед каждым, кого я случайно задел в процессе, а таких было много. Залетаю в один из вагонов и падаю на свободное место, переводя дыхание. Да уж, Арс, ты слишком стар для этого дерьма, но совсем скоро точно натренируешь дыхалку до такой степени, что сможешь пробегать километровые дистанции вместе с опытными спортсменами!
В пути замечаю, что в кармане что-то неприятно вибрирует. Вытаскиваю телефон и, не глядя на экран, принимаю вызов.
— Алло, — говорю с прикрытыми глазами.
Слышу на том конце Анну Дмитриевну и отчаянно пытаюсь вспомнить, откуда у нее появился мой номер. А, точно, я же сам в панике его ей всунул в первую нашу встречу.
Что ж, если ты не идешь в больницу – она, видимо, идет к тебе. Есть ли повод для этого, или же Анна Дмитриевна просто соскучилась? Все-таки ранее мы с ней виделись каждое утро.
— Арсений Сергеевич, извините, что беспокою, — немного заикаясь, произносит девушка, — мне просто сообщили, что Кьяре плохо. Полагаю, Вам нужно знать…
Дальше я уже не слушал. Свернув вызов, открываю первую попавшуюся социальную сеть, где сообщил Сереге о том, что сегодня опоздаю сильнее, чем обычно: возможно, даже не приду. Будучи уверенным, что тот сообщит боссу, встаю с места. Поезд останавливается с характерным скрежетом рельсовых колес при торможении. Я вылетаю сразу же, не скупясь на извинения перед всеми, кто попадался мне на пути. По карте посреди зала, попавшейся мне на глаза в тот же миг, выстраиваю новое направление, ведущее прямиком до станции у больницы.
***
Железные двери в один момент перестают быть тяжелыми. Я с легкостью раскрываю их своим телом и в этот раз даже не пытаюсь не срываться на бег перед бабушками, готовыми устроить суд прямо здесь и сейчас над всеми, кто ведет себя некорректно. Подскакиваю к Анне Дмитриевне, параллельно стараясь отдышаться и сказать хоть что-нибудь. В моих глазах, верно, и без озвучивания стоял до боли ожидаемый вопрос:
«Что случилось?»
— Антон Андреевич, — на этой фразе девушка с непониманием вскинула брови и едва заметно махнула головой в сторону сидевшего среди посетителей парня, — зашел к Вашей дочери утром и выяснил, что она плохо себя чувствует. Вообще, ничего серьезного…
Ага, как же!
— …просто поднялась температура. Недомогание. Наши врачи за пару дней все исправят, не волнуйтесь, — с этими словами Анна Дмитриевна слегка улыбнулась и протянула руку ко мне, дабы положить ее на плечо в попытке успокоить, но я невольно одернулся, из-за чего она заметно погрустнела.
— К ней можно?
Что мне ваши врачи, когда мне хватит одного лишь взгляда?
Анна закусывает губу. Видимо, медицинский работник совсем позабыла, что такое отказывать мне в моих прихотях, ведь всегда находила способ как-либо помочь проникнуть к Кьяре.
— Боюсь, что нет, — все-таки неуверенно произносит она, виновато смотря мне в глаза, — там сейчас врачи, Вам правда не стоит.
— Хорошо.
Видимо, отсутствие препираний удивляет Анну Дмитриевну не меньше, чем меня самого. Она, уже готовая к жаркому спору и заранее отведшая глаза, заметно удивилась, получив положительный ответ. Девушка лучезарно улыбнулась мне, мысленно благодаря за то, что я наконец принял правила больницы и ей не придется рисковать, что-либо придумывая. Тем более, что сейчас был не поздний вечер и уж тем более не раннее утро, когда как такового персонала на рабочем месте еще и не было.
Разворачиваюсь, выискивая глазами свободное место в коридорчике, где собрались все ожидающие, и сажусь в первое попавшееся кресло. Несколько минут прихожу в себя – сердце все еще бешено колотилось после дороги; потом начинаю оглядываться по сторонам и натыкаюсь на Антона Андреевича, сидящего по мою правую руку. Он, в отличие от меня, сразу же обозначил наше соседство, иначе как объяснить его фальшивый интерес к стене напротив? На ней даже ничего нет.
Вспоминаю слова Анны Дмитриевны, в которых этот персонаж, на удивление, фигурировал. Хочется схватить парня за шкирку и спросить какого хера он забыл в палате, но бабушки, и без того косящиеся на меня из-за эффектного появления в стенах данного заведения, не позволяют. Они словно по глазам считывают все мои мысли и начинают смотреть еще более осуждающе. И когда я стал бояться пошевелиться из-за наличия свидетелей?
Ладно.
— Антон Андреевич, а у Вас, видимо, зрение наоборот улучшилось, — ехидно замечаю я, пытаясь хоть как-нибудь начать диалог.
Оторопевший медицинский работник медленно поворачивает голову прямо на меня, вероятно, понимая, что его коллега выдала его присутствие в палате с потрохами, а его попытка слиться с окружающей средой успешно провалилась. И когда я успел так сильно его напугать? В глазах страх и только, как же ужасно. Неужели я так яро набросился на него в тот вечер, что он даже спустя неделю не может об этом забыть?
Антон Андреевич смотрит не только с осторожностью, но и с немым вопросом.
— Ну, я на стене ничего не вижу, а Вы там, кажется, целые мемуары читаете, — щурясь, поясняю я.
Он открывает рот, видимо, надеясь как-то оправдаться или отвести тему, но мне его выдумки совершенно неинтересны. Не люблю пустые диалоги, а тут еще и собеседник далеко не самый желанный.
— Анна Дмитриевна мне сказала, — оп, в парне будто что-то щелкает: он жмурится и старается отвести взгляд, — что Вы были у Кьяры в палате. Интересно узнать, что Вы там забыли? А еще... — чувствую, что мое желание наконец выяснить, зачем Антон Андреевич посещает Кьяру, не перевешивает беспокойство за нее, как же досадно. – А еще хотелось бы узнать, что с моей дочерью.
Антон Андреевич меняется в лице: ошарашенность вытесняется неким сочувствием, даже жалостью. Ой, только не надо, ну пожалуйста! Он опускает глаза, видимо, и сам не в состоянии дать мне нормальный ответ.
В таких случаях остается выслушать ненормальный, и я готов это сделать.
Парень переводит взгляд со своих коленок на стену. Он выглядит измученно, и я даже допускаю мысль, что он погряз в переживаниях о чем-то, однако вовремя вспоминаю о ночной смене, после которой тот, вероятно, все еще не отправился отдыхать.
— В то утро, ну, когда я случайно зашел к вам… Извините, кстати, пожалуйста. Я бы никогда не сматерился при ребенке и уж тем более не помешал посетителям.
Смеряю его уставшим взглядом, мол, я все понимаю, но давай ближе к делу.
— Так вот, во мне будто что-то перещелкнуло при взгляде на Кьяру... Я увидел ее глаза и сразу все понял... И это так страшно, — он говорил отрывисто, но даже так его голос задрожал.
Я был готов провалиться в этом самом кресле, лишь бы не стать свидетелем
такого его состояния. Я не мог его поддержать – он совершенно чужой мне человек. Но при этом он волновался. Волновался
по-настоящему, всей душой, о самом близком и родном, что только есть на этом свете. Внутри меня взрывались все мои сложившиеся об Антоне Андреевиче мысли, словно их никогда и не было. Словно и не должно было быть.
Пустота.
Я просто больше не знаю, как на него реагировать. Не понимаю, как «непробиваемая стена» и «ходячее сочувствие» могут быть одним и тем же человечком.
Сглатываю. Мне тяжело слушать, но нужно.
— Я в принципе не особо знаком с больными и их историями. Возможно, есть что-то страшнее. К вам я зашел случайно, я не должен был, извините, — повторяется он. – Мне просто захотелось как-то ей помочь. Она же совсем маленькая. Торчит в этих гребаных четырех стенах палаты совершенно одна. Уверен, до попадания сюда она проводила каждый день в веселье, и я хотел… ну… хотя бы немного ей его организовать.
Все летит. Все представления, ярость, неприязнь. Совершенно все разбивается вдребезги.
— Она очень умная девочка, и я, правда, не принес ей никакого вреда. А если принес, то я, честно, не хотел, извините, —
еще раз извинишься, и я тебя заткну, серьезно, хватит. – Я заходил к ней каждое утро, как только Вы уходили.
Вздергиваю бровь. А это интересно, и как я только не замечал?
— И сегодня она сходу пожаловалась мне, что чувствует себя плохо, что жарко и все вокруг будто кружится, — он даже процитировал, как мило. – До обхода медсестры было еще тридцать минут. Я боялся, что ей станет хуже, да и не хотел вынуждать ее пребывать в таком состоянии еще полчаса ради собственной безопасности, если Вы понимаете, о чем я. Все-таки я тоже медицинский работник, — невольно фыркаю на этой фразе, но Антон Андреевич, к счастью, не замечает. – Вот и сообщил.
И что мне, блять, делать с этой информацией?
Что-то внутри все еще пытается выставить Антона Андреевича плохим человеком. Он появился не в том месте и не в то время. Он добил то, что и так подыхало. Он вывел из себя. Но сейчас передо мной словно
кто-то другой. Жаль, что тело и имя все те же.
Зарываюсь еще глубже и понимаю, что всем правит ревность.
Вспоминаю лепетание Кьяры о нем. Точно ревность. Я просто
привык, что моя девочка – только моя. Ничья больше.
Привык, что я у нее один такой и нет никого
похожего.
Похожего? Рука начинает зудеть. Смотрю на нить и хочу залиться истерическим смехом. Ну да,
похожего. Это же якобы моя родственная душа! Как я мог забыть о тех мифах из Интернета?
Я все еще хочу злиться на него, но по-человечески не могу. Он скрашивает пребывание Кьяры в этой и правда нудной обстановке. Он беспокоится о ней. И он, в конце концов, следит за ней, когда меня здесь быть не может. Как личный ангел-хранитель, ей-богу. Правда, ангел из него так себе – я бы поставил шесть из десяти.
Перевожу взгляд на Антона Андреевича. Его изумрудные глаза внимательно изучают меня, будто впечатывая в память движение каждого моего мускула. Он смотрит сосредоточенно, предугадывая исход. И где-то на глубине этих глаз я четко различаю страх. Страх того, что я снова разозлюсь и запрещу им видеться.
Все еще не до конца понимаю, почему для тебя это так важно, но больше не буду.
— Спасибо, — произношу я, и, боже, мне стоило сказать это хотя бы ради офигевающего не в себя взгляда, который я получил в ответ. – Полагаю, я перед
тобой в долгу. Ну, за то, что
ты делаешь для Кьяры.
Осекаюсь, вспоминая про субординацию.
— Вы, — поправляю себя, пока не поздно.
— Можно и
на «ты», мне непринципиально, — отводя взгляд в сторону, отвечает Антон Андреевич.
Он старается прикрыться равнодушием, но я точно уловил в его голосе нотки радости и некого облегчения, которые он почему-то не хочет обнажать передо мной. Что ж, это твоя игра, Антон. Андреевич? Или просто Антон? Полагаю, это нам еще придется обсудить. Скажу лишь одно: отыгрывать эмоции у тебя получается откровенно плохо.
Не актер ты, вовсе не актер.
***
Кажется, с этого самого дня я приобрел
новую привычку. Отныне я не игнорирую сидящего за стойкой регистрации человека-шпалу. Здороваюсь с ним и спрашиваю о Кьяре. Иногда мы говорим и о чем-то большем: последних новостях или о случаях на работе, которых хватает у нас обоих. Но происходит это очень редко, когда у обоих хорошее настроение, которого у меня пока не наблюдается.
Кстати, кошмары стали мучить реже, что явно благотворно повлияло на мое желание как минимум ходить на работу, а как максимум – жить. Я все-таки смог одной ночью ступить в тьму и протянуть мальчишке руку. Он так и не схватил ее как следует, но я точно знал: он чувствовал, что больше
не один. И от осознания этого мне было легче.
