Антон
Ныне я жду не только восьми утра, но и семи вечера. Честно говоря, за последние четыре года я так привык к своему безликому существованию, что успел позабыть, каково это – быть нужным более, чем одному человеку. По крайней мере двум – Позу и Кьяре – я точно являюсь хорошим другом. Арсений… Арсений – тяжелый случай. Я понимаю, что он общается со мной скорее из вежливости и благодаря сложившимся обстоятельствам, ввиду которых я слежу за его дочерью, пока она лежит в больнице. Вряд ли я интересен ему как человек. Мы даже почти что и не обсуждали друг друга: наше общение ограничивалось одними лишь случаями с работы. Да и я о нем, чего уж греха таить, мало что знаю. Лишь то, что он аниматор, – это я узнал от него самого. А, и еще он печется о жизни Кьяры больше, чем кто-то о собственной, – это я понял самостоятельно с первых дней нашего знакомства. Наши диалоги – тяжелый случай. Они полны тепла и уважения, к которым мне отчаянно хочется тянуться. Правда, тянуться нет смысла, ведь вместе с тем они какие-то осторожные, отстраненные, будто между нами барьер в доверии. И я ни в чем Арсения осуждать не могу: он и не должен считать меня другом лишь из-за того, что я развлекаю Кьяру последние две недели. Но мне хотелось бы, чтобы считал, и хотелось бы узнать о нем уже хоть что-то. Нить. Да, я думаю о ней всякий раз, когда мы видимся. Да и когда не видимся – неизменно думаю. Быть может, Арсений и правда является моей родственной душой? Почему-то мне хочется верить в это и в то, что если мы продолжим контактировать дальше, то моя жизнь станет лучше. Да уж, Шастун, самовнушение во всей своей красе. Таким образом я могу посчитать своей родственной душой эту самую стойку и сидеть за ней долго и счастливо, пока ремонт больницы или мое увольнение не разлучат нас. Но нет, считать таковой хочется только Арсения. Я уже давно отвык ждать чего-то. Максимум встреч с Позовым, но и они вошли в мою обыденность, став чем-то неотъемлемым. Они уже давно стоят наравне с приемами пищи, и мне не хочется даже думать о том, что может быть как-то иначе. Семейство Поповых же занесло в мою жизнь совершенно неожиданно. И я бы мог счесть встречи с ними частью своего расписания и продолжать спокойное существование, но… точно ли мог бы? Хотел бы так считать. Одна лишь навязчивая мысль не дает мне этого сделать. Ее выпишут, Антон. И ни ее, ни его ты больше не увидишь. Огромный Петербург разбросает вас по разным уголкам. И пока Арсений будет где-то там, ты останешься здесь. Баста. А есть ли тогда смысл привязываться? Уж лучше сейчас испытывать дискомфорт от вечных ожиданий тех самых новых часов в моей жизни, когда та сдвигается с мертвой точки, чем потом страдать из-за того, что ты не можешь отпустить все это. Вру, я не могу уже сейчас, но пытаюсь с этим бороться, пока не поздно. Кидаю взгляд на часы, что висят на стене сбоку от меня, и с замиранием сердца замечаю, что они показывают пятнадцать минут восьмого. Поздравляю, Шастун, ты начал закапываться с самого начала смены, это определенно успех. В больнице сейчас частый гость, по крайней мере в мою смену, — тишина. За время своей работы здесь я все еще не успел понять, стоит ли мне радоваться ей. С одной стороны я просто отсиживаю здесь ночь и получаю за это хоть какие-то деньги, с другой – это спокойствие до ужаса скучное. Иногда мне хочется перейти на дневной график или же иную должность, лишь бы просто быть в движении. Правда, с моими успеваемостью и желанием работать, которое как подскакивает к небесам, так и опускается на дно Марианской впадины, это невозможно. Если бы не редкие смешки медсестер, отсиживающихся в комнате для персонала, и тихие голоса Поповых, временами успешно перекрываемые женским хохотом, я бы точно забыл, что в этом здании кто-то находится. И наверняка сошел бы с ума, да. Минутами спустя тишину разрезает более яркий звук, принадлежащий открывающимся стеклянным дверям. Оттуда выскакивает Арсений, и я замечаю, что сегодня он находится в более приподнятом настроении, чем то было всегда. — Что-то случилось? – окидывая его ехидным взглядом, спрашиваю я и откидываюсь на спинку стула. Будто и не было никаких грустных мыслей. Будто я всегда такой. — Выписывают! – восклицает Арсений со всем воодушевлением и опускается на стоящий рядом со стойкой стул. В дневное время там сидела медсестра, измеряющая температуру каждому входящему в больницу. Я должен радоваться, но на душе почему-то заскребли кошки. Понимаю, что не разделить его эмоции сейчас – высшей степени эгоизм, и что-то внутри даже хочет дать мне по лбу за одни лишь мысли о том, что это новость является в какой-то мере плохой. Натягиваю улыбку и произношу: — Здорово. — Ага-м, — быстро откликается Арсений. Он точно сам не верит в то, что ему сообщили. – Позвонил Аленке, сообщил об этой новости. Поговорили втроем по видеозвонку. А совсем скоро, чтобы собраться вот так втроем, и звонок не понадобится, надо же! — А Алена… — А, — одернул себя Попов, — я же тебе не рассказывал! — Я тебе больше скажу, ты меня в детали своей жизни вообще не посвящал. – Алена – мама Кьяры и моя жена, что само собой разумеется. Не появляются же дети из ниоткуда? Действительно, и что это я? — Она приходит сюда в обеденный перерыв, я – до и после работы. Иначе не получается. Но, думаю, если то потребуется, когда-нибудь обязательно заявимся к Кьяре вдвоем. Как там поется? Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас! Арсений смеется и говорит так много, что я невольно раскрываю рот в удивлении. Правда, замечая на себе непонимающий взгляд, тут же закрываю обратно. Он такой живой сейчас, что даже не верится. Его легкость и позитив накрывают меня с головой. Хочется раствориться в них, захлебнуться его радостью, и я перенимаю все его эмоции по крупицам. — Правда, пока я успешно прогибаюсь под этот самый изменчивый мир, — закусив губу, добавляет Арсений, и я замечаю в его сияющих от радости серых глазах нотку грусти. Она где-то глубоко, спрятана так, что и не вытащить, но я же вижу: она есть. — Расскажешь? – без раздумий спрашиваю я и уже спустя мгновение, за которое до меня доходит, что я перехожу грань наших обычных диалогов, осекаюсь. – Ты не должен, если что. — Все нормально, — кивает он мне, — я все равно никуда не спешу. Алена сегодня уехала в командировку, — добавляет он, получая от меня откровенное непонимание. — Но не проторчишь же ты из-за этого всю ночь в больнице, рассказывая первому встречному о своей жизни, — усмехаясь, отвечаю я. Арсений перенимает мою усмешку, улыбаясь еще шире и лучезарнее, возводит глаза к потолку, поднимая брови, и пожимает плечами, мол, как знать. Думаю, даже если бы я очень хотел, то не смог бы скрыть свое охуевание от его действий. — Я бы говорил о своей жизни первому встречному две недели назад, — многозначительно выдает Попов. По коже бегут такие мурашки, что хочется выскочить из-за этой самой стойки и встрепенуться как следует. Они словно током бьют на каждом произнесенном Арсением слове, а я понимаю, что так реагировать на человека неправильно. Однако невольно хочется отдать Попову должное: он максимально отдаленными фразами выразил очень важную для меня мысль. Как так можно вообще?! Арсений же будто считывает каждую мою мысль, ощущает каждую мою эмоцию, ловит каждый отводящийся в сторону взгляд. Усмехается. И по одной лишь усмешке я понимаю, что что-то здесь не так. Приподнявшись и навалившись на стол всем своим весом, я вдыхаю воздух. И правда. Резкий запах ударяет мне в нос. Такой… приятный… Ваниль, специи, кокос – все в одном смешении. Уверен, что есть что-то еще, но мне и без того понятно, что в Арсении сейчас пол бутылки виски, не меньше. Я не имею права тебя осуждать, но… — Ты совсем охренел?! – полушепотом-полукриком выдаю я. – Ты пришел к дочери напившимся? Попов прикладывает к своим губам указательный палец, жестом давая понять, что стоит вести себя тише. И когда это он стал учить меня правилам больницы, а не наоборот? — Ты ведь даже и не заметил, пока не придвинулся, — хитро щурясь, отвечает он. – Видишь, у меня все под контролем. Только язык развязан, а так – да. — Командировка? – спрашиваю я после минуты давящей тишины, во время которой я пытался рассмотреть в Арсении хоть что-то, что объяснит мне причину его поведения. Не то чтобы я считал его заядлым зожником, но был уверен, что тот не будет пить перед посещением больницы просто так. Попов окинул меня внимательным взглядом прежде чем, закинув ногу на ногу, ответить мне: — Проницательно.***
На часах почти двенадцать, а Арсений, видимо, и правда решил всю ночь рассказывать о своей жизни, как и оговаривалось ранее. За это время он явно протрезвел, что стало ясно по его мрачному, традиционно уставшему лицу. Оно все еще плыло под влиянием остатков алкоголя в организме, но уже было приближено к реальному выражению. И от этого мне даже становилось как-то грустно: радостный Арсений успел впиться мне в память и все никак не отпускал. Мне было так приятно видеть его в этом состоянии, что невольно я ловил себя на мысли, что обязательно хотел бы встретиться с таким Арсением еще раз. Только трезвым. Он рассказал все как на духу. Начал своими университетскими годами и закончил настоящим моментом. Упомянул и то, как учился на актерском, и то, как хотел реализоваться, и то, как это было сложно. Не скрыл и то, что «сложно» в данном контексте можно смело приравнять к «не получилось», о чем он любит не распространяться. Рассказал и про встречу с Аленой, и про ее влияние на него. Поделился, как любит, как ценит и как сильно он к ней привязан. Это было настолько искреннее, настолько по-настоящему, что я за один лишь диалог понял: я никогда не любил. Не любил так, чтобы крышу срывало. Не любил так, что был готов меняться ради человека, что отказывался от мечты в пользу будущего с ним. И последнее, честно говоря, хоть и было показателем огромной любви, меня напрягало. Я не хочу верить в то, что Арсений не видит, как он сам загнал себя в плен обыденности. Не хочу знать, что он в самом деле отказался от мечты, все еще теплящейся в его сердце. Он не скрыл и то, что последнее время они стали ссориться на пустом месте. Всегда молча мирились, всегда поддерживали друг друга, но Алена словно отдалялась от него. Он видел это и считал виноватым себя. Боялся потерять ее, мертвой хваткой держался за понятие семьи, в котором, на его взгляд, не может заключаться меньше трех человек. — Я просто бездарь, не могу реализовать себя. Зачем с таким водиться? – он усмехался, но это была горькая усмешка. – Кьяра являлась нашим связывающим звеном. Без нее все не так, а с ней будет иначе. И я правда рад выписке, а не набухался настолько, что просто счастлив от градуса внутри. Ты не думай. Его эмоции, его фразы в свой адрес, его взгляды – все буквально уничтожало меня изнутри. Будто это не в его жизни происходит, а в моей. И когда я успел стать таким сентиментальным? — А командировка? – между делом уточняю я. Все-таки с нее мы и начали этот не самый приятный диалог. — Настоящая, — вновь улавливая мои сомнения и интонацию, поясняет он. – Просто Москва. Другой город и множество людей. Да и коллеги… Осекается. Я метаюсь глазами по нему, совершенно не зная, что мне делать. Я никогда не умел поддерживать людей. Мне не дано это делать ни словесно, ни тактильно. Каждый раз моя попытка поддержать заканчивалась бессвязным текстом, общая мысль которого скорее загоняла на дно, чем вытаскивала оттуда. Ну а про мои попытки обнять человека, когда ему плохо, и говорить нечего. Чего стоит мое «Можно я тебя обниму?»? Нет, возможно, кому-то покажется это милым, но для меня это просто отвратительно. Я мнусь перед человеком, которому плохо, и не могу оказаться ему поддержкой. Но стоит ведь попытаться, да? Протягиваю свою руку, благо она у меня длинная, и кладу ее на тыльную сторону его ладони. Через стойку, признаться, делать это крайне неудобно, но что мы имеем? Смотрю в глаза и выдаю не поддержку, не общие фразы, а правду, в которой Арсений, возможно, и сам себе признаться не может. — Ты ревнуешь. Между нами снова тишина. Тепло его руки дает понять, что тело Арсения близко, но мыслями он так далеко отсюда, что я в жизни до него не доберусь. — Будь увереннее в себе, Арсений, — едва слышно выдаю я, молясь всем богам, что моя поддержка не обернется чем-то другим. – Она выбрала тебя когда-то, она не отрекается от тебя сейчас. В вашей жизни сложный период, и он может ударить по ней вот так. Как? Поймешь сам. Ты ведь только описывал это на несколько часов разговоров, чтобы я дублировал твои переживания. Арсений тупит взглядом на свою руку, которую сверху накрывает моя. Почему-то из-за этого вся моя уверенность тут же улетучивается, освобождая место неловкости. Мне резко становится жарко от одного лишь такого его взгляда. Коря себя за смелость, я отнимаю руку, но она внезапно оказывается перехвачена. — Не надо, — отрезает Арсений отреченным голосом: его мысли все еще где-то там, вне этой больницы, в прошлом. Он на мгновение задумывается, взвешивая, стоит ли ему аргументировать свое действие, и все-таки произносит: — Мне так спокойнее. Это мило?.. Черт возьми, я просто не знаю, как описать то, что я чувствую. Мне никогда не удавалось стать поддержкой для Позова, ведь он – непоколебимая скала. Крепок, непробиваем, сам решает все свои проблемы и никогда не жалуется. Думаю, если я когда-то увижу его не в себе, планета сойдет с орбиты. Кьяра тоже на удивление сильная. Она не вынуждает поддерживать ее. Ее просто хочется опекать. Хочется видеть улыбку на ее лице и быть ее причиной. Здесь другое. Один бесполезный человек наконец-таки смог стать полезным. Не просто развлечением, а правда полезным. На моем лице расцветает улыбка, и я понимаю, как странно Арсению видеть ее в такой ситуации. Ну как понимаю? Вижу его неоднозначную реакцию на нее. Кажется, мог настать тот самый момент, когда я бы все-таки начал корить себя за то, что что-то сделал не так, но вместо этого вижу едва заметную улыбку на лице сидящего напротив, из-за чего отпускаю все сомнения.***
Час ночи. Как много было услышано и как много было сказано. Все это наполнило меня до краев и сделало пустым одновременно. Я будто пережил все переживания Арсения, тянущиеся долгие пятнадцать лет, а это бо́льшая часть моей жизни, между прочим. Попова же, кажется, совсем отпустило. Он начал откровенно выпадать из диалога под влиянием рабочего дня и бурбона, теперь отзывающегося в нем исключительно желанием уснуть. Типичное действие алкоголя, и пока оно не сделало свое дело, стоило бы поднять и волнующую меня тему. Стоило бы, но это мое желание относится к серии «И хочется, и колется». Нужно поговорить про нити, но осторожно, чтобы не разрушить только начавшее проявляться доверие. Может, начать издалека? — А ты веришь в судьбу? Совсем далеко. Арсений поднимает на меня заинтересованный, насколько это вообще возможно в его сонливом состоянии, взгляд. Он едва сдерживается, чтобы не уснуть здесь же, и изо всех сил старается переварить мною сказанное. — Я верю в усилия, которые приведут к результату независимо от того, является ли он судьбоносным или нет, — переходя на бормотание, отвечает Арсений. И еще дальше. Он в очередной раз отстраненными фразами прошелся по сердцу, словно те являлись острым лезвием, а не словами. Только вот если в первые разы это было приятно и я бы даже мог назвать себя мазохистом, ведь упивался тем, как Арсений играл на моих эмоциях, то сейчас это больно. Больно, но справедливо. Я кидаю на Попова взгляд, в котором, вероятно, вовсю играет грусть, но он ее уже не видит. Не сумев справиться со своими физиологическими потребностями, Арсений все-таки провалился в сон. Уверен, утром он еще пожалеет о том, что выбрал местом для сна кресло, но выгонять его отсюда, когда метро закрыто, я уже не могу. Оборачиваюсь и беру со спинки стула свою толстовку на случай выхода на улицу. Такие вылазки обычно происходят часто, ведь когда ты остаешься наедине со своими мыслями нужно что-то третье. В моем случае это никотин, к херам разъедающий все то, что так сильно давит. Ненадолго, правда, но это помогает. Поднимаюсь и подхожу к Арсению. Он такой умиротворенный, измотанный, но при этом красивый. Расправляю толстовку и укрываю его настолько, насколько это возможно, учитывая, что в длину моя толстовка явно не метр девяносто. — Вот и поговорили, — поджав губы, шепчу я. – Спокойной ночи, Арсений. Отхожу на расстояние нескольких шагов, чтобы проверить, надежно ли прилегает ткань, и, убеждаясь в том, что Попов не замерзнет, выхожу на улицу. Там, стоя у железных дверей, чиркаю зажигалкой. Маленький огонек вмиг разбавляет темноту, в которой я очутился, и поджигает конец сигареты. Затягиваюсь глубоко и долго, надеясь, что яд заведомо вытравит все мое отчаяние, которое неизбежно наступит. Кашляю. Не вытравит. И в подтверждение этому холодный ночной вечер пронизывает меня с головы до ног. Становится холодно. И этот холод ощущается что физически, что морально.