Арсений
Мое «доброе утро» начинается стандартно: до ушей доносится звук будильника вперемешку с вибрацией. Как и всегда, сначала мелодия кажется далекой, но это лишь временно: совсем скоро она пробирается все ближе, начиная раздражать и буквально вынуждая тебя поднять свою тушу с кровати и выключить этот чертов телефон. Веки были тяжелыми и не поддавались попыткам хоть мало-мальски распахнуть их, из-за чего я начал шарить руками по месту, где должна стоять тумбочка. Или какому-то другому месту, ведь ничего, напоминающее деревянную поверхность, я нащупать не смог – один лишь воздух. А мелодия становится все четче, будто ее источник находится прямо под ухом. Начинаю ощупывать простынь в надежде, что телефон находится там, и угадываю. Противник моего сна располагался прямо подо мной, удивительно, что я не почувствовал что-то твердое и гудящее. А ведь кто-то на горошине ютиться не в состоянии! Тщетно пытаюсь просунуть руку под себя, но не получается. Значит, придется совершить что-то, отдаленно напоминающее усилия, и отодвинуться на другую часть кровати. Откатываясь, с опозданием замечаю, что продолжения кровати нет. Полное пробуждение наступает, когда я падаю на холодный пол, сильно ударяясь затылком. Никогда бы не подумал, что моя кровать такая узкая. Открываю глаза и понимаю, что кровать и не моя. Да и вместо нее маленький диванчик, на котором я смог уместиться, вероятно, согнувшись в три погибели. Голова гудит, и я понимаю, что дело не только в ударе. Слабость такая, словно я вчера перепробовал все способы заболеть, как те подростки, что не хотят идти в школу, а сухость во рту смело могла бы посоревноваться с пустынной засухой. Будто после бодуна, ей-богу. Или не будто… Черт. Воспоминания одно за другим выливаются в одну большую картину под названием «Пиздец, тебе нельзя пить, Арсений» [при желании первую запятую можно сдвинуть на одну позицию]. А все так мирно начиналось: Серега получил долгожданную премию за необъятный объем мероприятий с его участием и, как любой не имеющий запас средств человек, решил просрать ее в первый же вечер. Говорил, что живем один раз, к черту деньги на черный день, который может даже не наступить. А в баре мы, сука, хорошо проведем время. Ну че ты, Арс, не ломайся! Ну да. В голове мамонты мчатся напролом – мне просто, нахуй, замечательно. Восхитительно провел время. Самое ужасное, что я помню абсолютно все, что было вчера. По крайней мере, свято верю в это, ведь события следуют друг за другом логично, без пробелов, в которых можно было выдумать сто один позорный поступок, который я был способен совершить в состоянии алкогольного опьянения. Должен заметить, что я держу марку даже будучи под градусом, ведь смог дойти до больницы, нормально поговорить с Кьярой и… и все остальное. Нет, здесь не будет привычной песни о том, что я жалею о сказанном. Мне просто элементарно кажется некрасивым вывалить все свои переживания на, вроде как, постороннего человека, вот и все. Я ведь даже Серому рассказал намного меньше, а учитывая, как он нахрюкался, тот дай бог чтобы вспомнил хотя бы десять процентов моих откровений. Антон же был трезв и узнал слишком много. Вынужден был узнать, принять, реагировать, поддерживать диалог, хотя мог просто выпроводить меня из больницы за неподобающий вид. Наконец вылезаю из своей раковины размышлений и смотрю на то, куда меня занесло. В нос ударяет запах медицинского спирта, а стены вокруг настолько идеально белые, что сомнений не остается: я в больнице. Правда, не в привычном коридоре ожидания и даже не в больничной палате, а в какой-то крохотной комнатке. Здесь есть все: выход на балкон, небольшой стол, умывальник, электрический чайник, маленький холодильник и миниатюрный кожаный диванчик цвета карамели, на котором была расстелена простынь и покоилась огромная подушка, где минутами ранее лежала моя голова. Похоже на комнату отдыха или что-то в этом роде. В любом случае восстанавливать силы в ней приписано точно не мне, значит и убраться отсюда нужно как можно скорее. В попытках встать не сразу замечаю на себе плед. Тот так хорошо обвернул мое тело, что даже не сполз при падении. Выпутываясь из своего маленького кокона, невольно ловлю себя на мысли, что укрывали меня очень старательно, и от этого на душе становится как-то тепло. Окончательно освободясь, подношу мягкую ткань к лицу, пытаясь уловить запах. В нос ударяет аромат не самой приятной смеси, включающей в себя табак и лапшу быстрого приготовления. Но это настолько по-настоящему и без прикрас, что ощущаешь, будто тебя пустили в свой мир. — Когда ты говорил, что никуда не спешишь, я даже представить не мог, чтобы настолько, — доносится до меня хриплый голос, в котором особо выделяется усмешка. Я спешно оглядываюсь по сторонам в поисках его обладателя, пока не замечаю распахнувшуюся с балкона дверь. На бетонной поверхности, что пролегала по ту сторону, стоял повернутый спиной Антон. Парень локтями оперся об ограждение, держа в одной из рук почти докуренную сигарету. Сделав еще одну затяжку, медицинский работник выпускает изо рта клубы дыма. После тянется к пепельнице, в которой тушит огонек на конце сигареты, и оставляет ее там же. — Не знал, что ты куришь, — говорю я, когда стеклянная балконная дверь закрывается. — На работе не положено, — отрезает Антон и включает чайник. — А сейчас ты не на работе? – вскидывая брови, спрашиваю я. — А сейчас моя смена закончилась, — говорит Шастун, и я замечаю, что тот не сильно многословен. Антон видит, что я не остаюсь довольным ответом, и продолжает: – От смены к смене я предоставлен себе, даже в стенах этой самой больницы. Ты же можешь позволить себе выпить в послерабочее время? Вопрос без осуждения, но почему-то мне становится неуютно. Если бы я сейчас сидел, то точно забился бы в угол, лишь бы не слышать чьи-то комментарии в сторону своего вчерашнего поведения. — Не на рабочем месте, конечно, но… — Дома, — закончил за меня Шастун. Он снова располагался ко мне спиной, на сей раз ставя перед собой две белоснежные, как и все в этой больнице, кружки. – Какой чай любишь? — В данный момент любой. Можно даже не чай. Голова поддерживающе отозвалась болью на данное утверждение, а сухость во рту внезапно стала более ощутимой. Антон кинул на меня взгляд, полный понимания и отчасти какой-то забавы. Ну да, ему было весело наблюдать за мной несчастным, а мне вот совершенно не смешно! — Сахар? — Один. Почему-то лишь сейчас тишина стала столь выраженной, но она, стоит заметить, была не той, что раньше в компании Антона. Сейчас она кажется какой-то более правильной. Худощавый паренек протягивал свои длинные ручищи, увешанные металлом, по разные стороны стола, беря с него заварку, сахар и в конечном счете чайник. Затем фигура двинулась к шкафчикам, пока я смотрел все в ту же точку: туда, где ранее стоял Шастун. Теперь вместо костлявого тела я видел две кружки, из которых клубился пар. — Роллтон будешь? – спросил наполовину погрязший где-то в глубине шкафа Антон. — Нет, спасибо, — честно говоря, даже если бы я умирал от голода, подобное есть бы не стал. Для меня свои здоровье и тело важнее. — Зря, — отозвался Шастун, — тогда будешь довольствоваться баранками и конфетами. Высунувшись с упаковкой лапши в зубах, медицинский работник тонкими пальцами удерживал две чаши с вышеупомянутыми лакомствами. Это тоже не относилось к правильному питанию, но погрызть баранки утром я хотя бы мог себе позволить. Антон отодвинул стул, что находился близ выхода на балкон, и взглядом пригласил меня за стол. Сам же принялся заваривать лапшу, стоя напротив. — Мой дом тут, — произнес он, и я поначалу даже растерялся. Шастун, видимо, посчитал верным продолжить незавершившийся диалог, и плевать он хотел, что прошло пять минут. – По сути, я могу сказать, что ты у меня в гостях? – Антон улыбнулся, махнув головой, тем самым сдвигая мешающуюся русую челку. – Ну, и у еще десятка человек, которые ходят туда-сюда в дневную смену, пока я сплю. А что здесь происходит в обеденный перерыв – совести у них нет вообще. Мне нравится видеть Антона вне официальной обстановки. Он такой простой. И все еще такой ребенок, что даже и не верится, что этой шпале двадцать шесть лет. Ну ведь точно дитя: сдувает челку, играется с длинными макаронинами, всасывая их по одной внутрь себя, пачкается, когда некоторые из них обрываются на верном пути в желудок Шастуна. Антон смеется и громко, слишком красноречиво для ребенка, матерится, коря себя за жирные пятна, которые точно появятся, когда следы высохнут. — Тебе негде жить? – отлипая, спрашиваю я. Вся моя веселость в момент улетучивается, стоит ему кивнуть. Тот ест еще немного и поднимает свои изумрудные глаза прямо на меня. Видит немой вопрос и отвечает развернуто. Теперь его очередь посвящать меня в детали своей жизни, не одному же ему знать слишком много? В процессе рассказа Антон кидает на меня один и тот же интересующийся, внимательный взгляд, словно проверяя, можно ли говорить дальше или с меня достаточно жести на это утро. Не видя в выражении моего лица ничего противоречивого, продолжает. Так и длилось, пока он при очередном взгляде на меня не увидел недовольное от пронзившей голову боли лицо. Шастун молча встал со своего места, взял мою кружку и, всполоснув ее, налил воды. — Пей, — сказал он, поставив ее передо мной. – Могу еще таблетку от головы дать, если совсем невтерпеж. Ты не бойся, я все-таки медик по образованию, фигней не напичкаю, — после того, как я влил в себя кружку, добавляет он последнее, посчитав, что мое молчание говорит о недоверии. — Пройдет. В любом случае я все это заслужил. Запомню сегодняшнее утро и больше никогда не буду пить, — отвечаю я и, поднимаясь на этот раз сам, иду заполнять кружку еще раз. Жидкость и правда помогала. — Ну-ну, — подначивает Антон, отводя взгляд в сторону, мол, ты ничего не слышал. — Я у тебя в таком долгу, — вылив в себя еще одну кружку воды, завожу я диалог в другое русло. – Ты правда очень помогаешь. И вчера выслушал… Но ты не должен был. Мне стыдно, что я взвалил все эти проблемы на тебя. — Не только проблемы, — буднично добавляет Шастун и, считывая мое «В смысле?», поясняет: — Ты ведь не думаешь, что ты легкий как перышко и тебя было легко сюда тащить в одиночку? Антон вскидывает бровь. А я и правда не подумал, что самостоятельно вряд ли бы здесь очутился. Падая на стул, прячу лицо в ладони. Не могу даже представить, как этот скелет, обтянутой кожей, смог меня перенести, будь то маленькое расстояние или большое. Стыдно. — Забей, — подбадривает меня он. – Зато это была одна из самых интересных ночных смен. Я прям ни на минуточку не заскучал, — заверяет меня Шастун и заливисто смеется. — Полагаю, мне нужно уйти. Ну, пока десяток человек, у которых я побывал в гостях, не начали ходить туда-сюда. Антон снимает блокировку экрана телефона и кидает взгляд на время. Краем глаза замечаю, что на обоях стоит его фото в компании пяти человек, и мысленно помечаю себе, что когда-нибудь потом об этом обязательно нужно будет спросить. Ну а что? Интересно ведь. Видно лишь, что фотография старая, может, была сделана лет пять назад: Шастун на ней еще худее, чем сейчас, а шевелюра такая, что мама не горюй. — Ммм… Вообще да. До рабочего дня сорок минут, уже через десять они сюда заявятся, — с неким сожалением выдает Антон, поднимаясь из-за стола. Я тоже поднимаюсь и, поправляя свою одежду и волосы, направляюсь к выходу. Перед ним нахожу в кармане кофты телефон и осматриваю себя еще раз на предмет неровностей, которых в моем состоянии может быть более чем достаточно. — Да нормальный, — цокая и закатывая глаза, возмущается Шастун, добавляя что-то про гребаных педантов. — Передай Кьяре привет от меня. Я бы с радостью зашел к ней, да опять опоздаю на работу. А я и так, кажется, не очень успеваю, — говорю я, а ноги сами ведут меня вперед – прямо во что-то мягкое и, кажется, живое. Переводя взгляд, вижу мужчину довольно-таки плотного телосложения. Он был в очках и в белом халате, и нужно быть совсем тупым, чтобы не догадаться, что тот являлся врачом. — Слава богу! Ты живой, Шаст, — словно не замечая меня, выдает неизвестный и продвигается к Антону. – Время почти половина девятого, а от тебя и след простыл. Шастун виновато опускает взгляд в пол, и это последнее, что я вижу, прежде чем захлопнуть за собой дверь и, срываясь на бег, устремиться к выходу из больницы. Уже там, у железных дверей, замечаю за стойкой Анну Дмитриевну, которая явно хотела со мной чем-то поделиться, но была успешно проигнорирована. Простите, милейшая, но времени на Вас уж точно не найдется.Автор
Антон слушает что-то о планах Позова касаемо того, чтобы подкопить и организовать футбольный досуг для всех его друзей-фанатов. Он искренне считает это хорошей идеей, но слова улавливает с непосильным трудом. Все громче в его голове звенит мысль о том, что он впервые упустил восемь утра. Впервые не ждал, как пес хозяина, прихода Димы. Впервые увлекся чем-то или кем-то так, чтобы не смотреть на часы. Для Шастуна такое было в новинку, и одно лишь осознание этого заставляло его каждой клеточкой тела ощущать надвигающуюся опасность. Антон давно не доверял кому-то вот так, сходу, и произошедшее исключение, он был уверен, вызвано далеко не тем, что Арсений – хороший человек. Он боялся, что повелся на мифы про нити и сейчас просто цепляется за человека, вдолбив в свою голову, что тот – его судьба. Но если бы он не знал про эту чертову красную линию на запястье, то что было бы? Обращал ли он хотя бы малейшее внимание на существование Попова? Шастун не знал. Знал лишь, что сильно вляпался. А еще знал, что у него сильно раскалывалась голова, из-за чего воспринимать говор Позова было еще сложнее. Тот, к счастью, был наблюдательным и сразу просек, что его другу нездоровится. Пошарив по шкафам комнаты, он нашел таблетки от мигрени и, взяв одну, протянул Шастуну вместе со стаканом воды. — Не говори мне, что ты пил, — скривившись в лице, произносит Поз, когда Антон успешно расправляется с лекарством. – Хотя, за тебя все говорит твой внешний вид. — Не говорю, — твердо отвечает Шастун, — не знаю, что там говорит мой внешний вид, но он тебе натурально пиздит. Получается несколько агрессивно, и Антон тут же извиняется. Все-таки пытаться контактировать с миром при головной боли – заведомо не лучшее решение. Дима же, к счастью, не злится, понимает. Смотрит на время и говорит, что ему все равно нужно на работу, а сам желает Шастуну скорейшего выздоровления. — И не перенагружайся так на своих сменах. Ну, если дело в них, — бросает он перед тем, как уйти. А Антон бы был только рад «перенагружаться» так каждую ночь, скольких бы мигреней, по предположению Димы, это не стоило. В течение пятнадцати минут Шастуна отпускает. Повеселев, он выходит из комнаты и направляется в отсек с пациентами. Навстречу ему идут медсестры, и Антон точно знает, что в обед те снова не дадут ему поспать. Однако, натягивая улыбку, здоровается, желает удачного рабочего дня и двигается дальше. Медицинский работник хорошо проводит пусть и не продолжительное, но такое дорогое время с Кьярой, в то время как Арсению становится физически легче. Перед первым мероприятием Попов был уверен, что не выдержит первых же встречающих их аплодисментов – так сильно трещала его голова. Он умолял Серого придумать что-нибудь, лишь бы его муки закончились: тот, в отличие от него, был свеж, словно алкоголь, напротив, дарил ему силы, а не забирал их, как то случилось с Поповым. Армянин на его потуги отвечал лишь доброй улыбкой и вместе с ним несказанно радовался, когда боль как рукой сняло. — Ангелы сегодня добры к тебе, — ткнув пальцем в небо, говорит Матвиенко, когда они идут на сцену. И Арсений смотрит вверх, мысленно благодаря своих ангелов за то, что так вовремя пощадили его. — Я больше никогда не буду пить, — шепотом говорит Попов, на что получает Серегино «Ой, завали» и больше ничего сказать не успевает: шоу начинается. У Шастуна же его мини-шоу закончилось. Он целует Кьяру в висок и желает ей хорошего дня, накануне расспросив ее о самочувствии и продвижениях в адаптации. Поздравляет ее с ближайшей выпиской, которая, как говорит ему девочка, случится через четыре дня. Признается, что будет скучать по ней, и его сердце распадается на тысячу кусочков, когда он узнает, что это взаимно. Попова хватает его за руку и просит иногда приходить к ним в гости, на что Антон лишь пожимает плечами. Он был бы не против. Тем более, что чета Поповых так долго пребывала у него в гостях. Но зависело бы что-то от одного лишь его желания – Шастун это понимает. Антон возвращается в маленькую комнатку и, снимая использованную простынь и застилая новую, окидывает взглядом злосчастный диван. Фантазия упорно рисует на нем знакомую фигуру: спортивную, с густыми смольными волосами и длинными ресницами, за которыми прячутся серые глаза. Все становится совсем плачевно, когда Шастун ложится на кровать и, укутываясь в плед, улавливает аромат одеколона, принадлежащий явно не ему самому. Антон понимает, что Арсения в его жизни стало внезапно много. Понимает, что думает о нем он тоже много. Признается себе, что сам себя затрахал, и только после этого проваливается в сон.