***
Этим вечером Шастун был подавлен больше, чем последние дни. Он знал, что когда выйдет на смену и сядет за стойку регистрации, не будет ждать. Знал, что стеклянные двери больше не распахнутся, а навстречу ему больше не пройдет мужчина со смоляными волосами и глубокими серыми глазами. Знал, что не будет больше попыток завести хоть какой-то, но диалог. Знал, что пропадет нужда ожидания девяти утра ради встречи с другим представителем четы Поповых – более юной, но не менее красивой и умной Кьярой. Знал, что снова почувствует себя ненужным, а жизнь смешается в густой серый, из которого будет сложно выбраться. И также знал, что он не хочет возвращаться в это ужасное состояние. Антон всем своим сердцем, испускающим удары сугубо ради существования, желал жить. И почему-то жизнь была лишь в Попове. — Арсений, нам нужно поговорить, — прозвучало за спиной темноволосого мужчины. Тот стоял в палате и помогал девочке собрать все ее вещи в спортивную сумку. Донесшийся голос сумел застать его врасплох, ведь на часах было всего шесть вечера, а значит и выходить на работу у Антона не было необходимости. Впрочем, как бы Шастун ни называл больницу, на рабочем месте он был постоянно. И даже если он сам не хотел этого осознавать, Попов сделал выводы самостоятельно. Застыв на мгновение, он продолжил аккуратно складывать пижамные штаны, особо тщательно разглаживая каждую складку. Антон уловил, что Арсений никуда не торопится, и принял это за согласие на диалог. Или за хотя бы крохотный интерес к его персоне, что парню тоже льстило. — Только не здесь, — продолжил Шастун. – В смысле не при Кьяре. Попов шумно вздохнул, в голове прокручивая несколько вариантов событий, по истечении которых он наверняка получит нотацию или чрезмерное, как казалось его самому, любопытство к тому, как он живет. Арсений и без чьего-либо участия знал, что не радужно. Он был осведомлен и о том, что нужно бороться за свое счастье и не поддаваться негативным эмоциям. Только вот сильно сомневался, что юноша, которому, в отличие от него самого, некуда пойти, являлся ему помощником в таких делах. Где-то на задворках сознания мысли о нити также били тревогу. Попов боялся, что Шастун наберется храбрости завести диалог и об этом тоже. Он честно думал о том случае, но так и не определил свое отношение к нему. Не смог понять хотя бы то, насколько он верит в мифы о соулмейтах, если, конечно же, в принципе допускает их существование в реальной жизни. Заверив Кьяру, что вернется совсем скоро, он послушно вышел за пределы палаты и закрыл за собой дверь. — А эта локация подходит для разговора? – не без усмешки заметил Арсений, взглядом пробежав по белоснежным стенам и кафельному полу, по которому то и дело шныряли чьи-то ноги. Антон поджал губы, покачав головой, и, махнув рукой, проследовал прочь из отсека с пациентами. Делать было нечего: Арсений пошел за ним. Стоило им выйти в коридор ожидания, как оба оказались под прицелом недовольного взгляда Анны Дмитриевны, которая явно не упустила тот факт, что с Шастуном Попов вел себя куда более дружелюбно, чем с ней. Как то всегда и бывает, виноваты оба: и тот, кто не делится вниманием, и тот, кто его забирает. Иначе девушки, кажется, попросту не умели. Очередная дверь, пропустившая двоих в белоснежный коридор, – и Арсений начал понимать, где он находится. В отличие от остальных уголков больницы, которые, в общем-то, все были на одно лицо, здесь стояла гробовая тишина. Ее прерывали лишь редкие девчачьи смешки, и Попов понял сразу, что это был персонал. К счастью Шастуна, еще не ушедшие домой медсестры расположились в другой комнате, а значит его – он позволил себе называть ее именно так – была в полном распоряжении. Последняя дверь распахнулась, и Антон жестом пригласил Арсения войти. Быстрым шагом Шастун проследовал к подоконнику и, схватив с него зажигалку и пачку сигарет, вышел на балкон. Прохладный вечерний воздух тут же обдал Попова, из-за чего тот все-таки зашел внутрь и закрыл дверь, тем самым предотвратив сквозняк. Антон выглядел сейчас агрессивным и уставшим, хотя его смена еще даже не началась. Одним коротким движением подпалив кончик сигареты, он начал нервно затягиваться, будто пытался втянуть ее в себя целиком, а не всего лишь выкурить. Такая обстановка Попова, естественно, не радовала. Но подгонять Шастуна он не решался и, переминаясь с ноги на ногу, сел на диван, пребывая в ожидании диалога, за которым здесь и находился. Затушив одну сигарету, Антон тут же схватился за вторую, из-за чего Арсений, до этого надеявшийся дождаться, пока его собеседник соберется с мыслями, чуть не взорвался. В конце концов, он пришел сюда разговаривать, причем не по собственному желанию, а не смотреть на шпалу, активно уничтожающую свои легкие. Попов понял, что смысла церемониться нет. — Легкие не бесконечны, как и мое время, — разрезал тишину его голос. Он казался злым, но все еще веял каким-то неприятным для Шастуна холодом, из-за чего тот затянулся еще сильнее, чем все предыдущие разы. – Антон, я серьезно. Попов поднялся с места и двинулся к балкону. Ему даже начало казаться, что отнять сигареты у человека, который сам его сюда и пустил, не является некрасивым и нахальным поступком. Все-таки если не Арсений начнет неприлично опаздывать домой, то Антон опоздает на смену и отхватит себе неприятностей. Подойдя со спины, брюнет легким движением руки забирает сигарету у медработника и тушит ее, оставляя в пепельнице. — Так о чем ты хотел поговорить?Арсений
Если собрать все негативные эмоции в сосуд, то получится Антон. Еще сидя на диване я ощущал напряжение, а сейчас по мне вовсю бьет невообразимая смесь из отчаяния, тревоги, страха и непонимания. Даже стоя ко мне спиной Шастун передает все эмоции, изливающиеся у него внутри, и меня это откровенно пугает. Каждое его действие, вдох и выдох ощущались словно удары тока, словно касание колючей проволоки, словно лезвие ножа, одним лишь кончиком соприкасающееся с голой кожей. Играло, раззадоривало, но отдавало болью. Он дрожит. Странно, что я не замечал этого ранее. Но не менее странно, чем то, что я перенимаю это действие сейчас. Вот-вот – и я сам окажусь в плену конвульсий от одного лишь осознания тяжести на его душе. Ее причина была мне неясна, но ввиду обстоятельств мне хотелось не просто как можно скорее уйти из больницы, а действительно помочь. Это не нотации и не обсуждение моей жизни. Это другое. И мне должно быть спокойнее от осознания, что все мои сюжеты нашего разговора провалились. Так ведь? — Мне страшно, — выдает Антон то, о чем я, видимо, и догадаться не мог. Киваю и вовремя замечаю его руку, тянущуюся к пачке, что находилась все еще в его владениях. Ну уж нет, парень, еще трех минут твоего нервного курения я попросту не выдержу. Быстрым движением перехватываю его за запястье и тут же получаю что-то, похожее на разряд. Он же выдергивает из состояния апатии и тревоги и Антона, который отскакивает прямиком в бетонную стенку балкона. Шипя от боли, он начинает хвататься то за плечо, что заболело от удара и на котором наверняка образуются ссадины, то за запястье. Жжет, как и в тот вечер. Только сейчас я не скрываю, что тоже чувствую это, как было тогда. Шастун знает слишком много лишней информации обо мне; пожалуй, пора бы быть в курсе и чего-то, что напрямую его касается. — Не об этом хотел поговорить? У Антона, кажется, все барьеры рухнули, стоило мне упомянуть нити. Тот словно все это время не знал, как ко мне подступиться, а тут я оказываю ему такую неоценимую услугу, заговаривая об этом сам. Честно, не скажу, что хочу и готов, но вижу, что ему это нужно. Даже не вижу, а чувствую. — Я читал об этом, — продолжаю я и почему-то чувствую себя меньше под прицелом изумрудных глаз, в которых сейчас смешалось все: и то, что было раньше, и неподдельный интерес, граничащий с нездоровым. – Но понимаешь, Антон, такого ведь не бывает. Шастун вспыхивает. Откуда-то в этом апатичном человеке находится энергия, под влиянием которой он вздергивает рукав больничного халата и показывает мне красную нить, больше походящую на татуировку. Непроизвольно замечаю, что, в отличие от меня, у него она продвигается выше по локтю. Моя-то как появилась, так и застыла на месте: на запястье, словно то какой-то браслет, который я решил увековечить на коже вместо ношения металла на своей руке. Указательным пальцем противоположной руки он тычет в нее и, чуть не срываясь на крик, спрашивает: — Не бывает? А это тогда что?! Я было открываю рот, чтобы ответить, но ведомый внезапным приливом храбрости Шастун не собирается останавливаться. А я не собираюсь останавливать его. Все-таки это наше общее дело, было бы неплохо выяснить его позицию. — Она жжет каждую ночь и становится больше, если у меня совсем крыша не поехала, — произносит он, но крик, казалось, закончился на первой реплике. Сейчас Антон скорее хрипит, чем говорит. – А когда мне Димка Позов на днях заявил, что у меня все признаки похмелья, так я вообще выпал! Нет, Арсений, такое все-таки бывает, хочешь ты того или нет. Я не знаю, почему их смогла разглядеть Кьяра, если они по определению видимые лишь этим самым соулмейтам, — замечаю, что название Шастун произносит с опаской: видимо, понимает, что я считаю все это чепухой, чтобы использовать точные определения. – Но в это можно верить, понимаешь? Я верю. — И куда тебя это привело? – на автомате спрашиваю я, прежде чем подумать. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Я прекрасно знаю эту пословицу и сейчас виню себя за то, что дал этому самому слову вылететь. А ведь за ним должно быть объяснение, которое я выдавать искренне не хочу. Нет, мне не тяжело. Нет, дело не в том, что я не разделяю его эмоций. Я чувствую, как ему это важно, и не хочу его ранить, пока он находится в таком уязвимом состоянии. Не знаю, что в его жизни пошло не так за последние дни, что он превратился в комок напряжения, но подливать бензин в огонь элементарно не хочется. Но приходится. — Если твое напряжение сейчас вызвано верой в эти нити, то стоит ли верить дальше? – громко выдыхая и поворачиваясь спиной, спрашиваю я. — Ты не понимаешь, — говорит он внезапно спокойным голосом. — Да, Антон, ты прав: я не понимаю. Мне тридцать четыре года, у меня жена и дочь. Время, когда я верил в сказки, осталось далеко за моими плечами. — Но что, если это и правда судьба? Ты же тоже несчастен! – вспыхивает он, и его голос становится ближе. Я понимаю, что он развернулся ко мне и спиной чувствую его взгляд, который, верно, хочет проделать в ней сквозное отверстие. — То есть, — поднимая вверх указательный палец, акцентирую я, — ты считаешь, что если бросить семью, которую я люблю, и всерьез задуматься о смене ориентации в рамках нашей страны, то можно стать бесконечно счастливым? Еще реплику назад между нами было всего двадцать сантиметров, а сейчас – гробовая тишина. Та, что и должна здесь быть, если бы мы не решили поговорить. — Я… я не про это, — все-таки решается объясниться Шастун. Вина. Очень много вины. А еще нотки неловкости. Я чувствую все это сполна, словно принимаю ванну с его эмоциями. – Можно быть близкими и без отношений, разве нет? — Антон, — пресекаю я его. – Мне эта хрень не нравится. Очень сильно не нравится. Я не знаю, как к ней относиться и как ее воспринимать. Ты молод, и по стечению обстоятельств тебе нечего терять. Мне же – есть что. Ты будешь цепляться за каждую возможность изменить свою жизнь в корне, даже если это будет сущим бредом, но проблема в том, что судьбы не существует. Есть усилия, есть работа над собой. Но от тебя не исходит ни одно, ни другое. Твое несчастье только в этом. Ни злости, ни отчаяния, ни неловкости. Я просто опустошаюсь в один момент, вслух воспроизводя все это. Понимаю, что монолог не из красивейших, но, боги, это страшно. Страшно, когда молодой парень просто забивает на свою жизнь и плывет по течению. Страшно, когда он – да и вообще кто-либо – ищет в тебе спасение. Страшно даже пробоваться спасателем, ведь это большая ответственность. Шастун для меня почему-то все еще ребенок. Подросток лет шестнадцати, который только вышел из переходного возраста и вступает во взрослую жизнь. Но ему на десять больше, он мог достичь столько всего за это время! Он мог встретить любовь или хотя бы проводить ночи в клубах. А вместо этого торчит здесь ночным сторожем и ненавидит людей. Юность не вечна. Она имеет свойство переходить в возраст, когда жизнь не будет пестрить яркими красками в силу бытовых проблем, а Антон загнал себя в эту серость уже сейчас, когда толком ничего не началось. Он не отвечает, но и к пачке не притрагивается. Будто зарывается где-то внутри в свои собственные мысли, которые не под силу прочесть даже мне, раз уж на то пошло. Я стою еще минут пять и, так и не дождавшись ответа, иду в сторону двери. — Меня Кьяра ждет, — кидаю я и, получая слабый кивок, покидаю комнату. Совесть начинает пожирать изнутри в том же коридоре. Но ведь я сделал так, как будет правильнее, — стараюсь себя заверить. Кто-то из нас должен озвучивать не только мысли о желанном, но и суровую правду. И услышать ее нужно уж точно не мне. Я иду по белоснежным коридорам и понимаю, что мальчик, являющийся мне в ночи с завидной стабильностью, не просто сон со скрытым психологическим смыслом. Это Антон, которого я должен спасти. Антон, вместе с которым я должен пробить дно и побороть всех его демонов. Антон, которому я должен протянуть руку. Но я не подписывался на это, чтобы быть должным. Оставшееся время мы с Кьярой собираемся в тишине. Она чаще, чем обычно, кидает взгляд на мое запястье и хмурится, а после продолжает по наитию натягивать на себя утепленные вещи: на улице все-таки прохладно. Беря в одну руку ее, а в другую сумку, я покидаю палату. Безжизненные коридоры, успевшие стать привычными, провожают меня мигающим светом ламп. Я замедляюсь перед стеклянной дверью, подготавливая себя к тому, чтобы выйти в нее и столкнуться с человеком-шпалой за стойкой регистрации. Кидаю взгляд на часы: пятнадцать минут восьмого. Точно столкнусь, но делать нечего. Толкая дверь плечом, я подпираю ее ногой и вывожу сначала Кьяру, а после протискиваюсь сам, стараясь аккуратно, насколько это возможно, выволочить сумку. Стойка регистрации встречает меня непривычной пустотой, и я, решая, что так даже и лучше, направляюсь к железным дверям, ведущим прямиком из больницы – в новую «старую» жизнь.***
Тьма, и ничего, кроме нее. Я чувствую отчаяние и боль, тянущие откуда-то из глубины бесконечно черной массы, которая желает забрать меня в свои объятия. Привет, давно не виделись. Я начинаю вертеться из стороны в сторону в поисках знакомой макушки, покрытой волосами цвета пшеницы, но не нахожу. Радоваться новому развитию событий в моих сновидениях в упор не хочется: пусть я и, содрогаясь в конвульсиях, просыпался с бешеным сердцебиением, это был привычный расклад. Плохо, что такое становится привычкой, но я научился бороться и привносить в свои ночи умиротворение. В такие моменты я думал о Кьяре. Она была чем-то вроде моего светлого воспоминания, когда кошмары, в свою очередь, являлись прототипом дементоров. И всегда нужно было через страдания и холод находить силы, чтобы вызвать «патронуса», который обязательно прогонит все плохое. Сейчас мне даже представлять не понадобилось бы, будь то стандартный случай. Однако в глаза все еще била чернота, и я решил, что это верный знак, чтобы двигаться самому, не дожидаясь появления главного героя. Шаги были неуверенными и, как мне казалось, слишком громкими. Они эхом прокатывались по бесконечному помещению, позволяя мне убеждать себя в том, что то не мои собственные, а чьи-то еще. Что кто-то здесь все-таки есть. Спокойствие пугало. В принципе это состояние являлось таким безжизненным, что даже самая яркая отрицательная эмоция на его фоне была бы не такой плохой. Не такой уничтожающей изнутри, как холод, что пронизывает меня сейчас. Я шел дальше, пока не услышал крики. Яростные, навзрыд, разрывающие все внутри их издающего. Они исходят так недосягаемо далеко, что я ничем не могу помочь с той точки, где нахожусь сейчас. Срываюсь на бег и ныряю с головой в эту темноту и неизвестность, позволяя все-таки забрать ей себя в свои владения. Крик усиливается, бьет по ушам, разрывает и без того бешено стучащее внутри сердце. Я протягиваю руку вперед, надеясь нашарить в темноте человека, и внезапно нахожу. Он замолкает и, кажется, почти не дышит. Я держусь за него, но не чувствую, и от этого по коже пробегают мурашки. Он все же оборачивается на меня спустя какое-то время, и я вижу безжизненные изумрудные глаза. В них выжженная зелень. В них отчаяние. В них столько боли, что она словно тяжелыми цепями сковывает меня по рукам и ногам и тащит вниз. Я опускаюсь под влиянием давления, а обладатель глаз лишь провожает меня своим омертвленным взглядом, становясь дальше и выше. Землю выбивает из-под ног. Все начинает кружиться, хотя, возможно, кружусь сейчас лишь я, летя в бездну. Я теряю эти глаза и продолжаю падать, пока не просыпаюсь. Тихое сопение Алены под боком, но бешено стучащее сердце внутри не желает воспринимать, что здесь, в моей реальности, все хорошо. Я сажусь, пряча лицо в руки, и чувствую влагу. Слезы. Этой ночью я впервые заплакал.я падаю, но не спасай меня, слышишь? ты себя чувствуй, как будто ты дома