По тропе нити судьбы

      С выписки прошла всего неделя, а я уже успел осознать весь масштаб сложившейся ситуации. Мне стало спокойнее, что Кьяра находится не в плену городской больницы и медсестер в белых халатах, а в собственном доме: в своей комнате, в кругу родных и близких, среди знакомых вещей и внутри известных локаций. Чтобы войти в ее положение, по ночам я частенько вычитывал статьи о том, что же чувствуют ослепшие в сознательном возрасте люди. Пять лет все-таки можно приравнять именно к такому, верно? Понял, что по всему дому вещи должны быть разложены по логике и удобству для Кьяры. Теперь она будет ориентироваться на ощупь, и именно поэтому нужно, чтобы она запоминала, что и как ощущается.       Это страшно. Я не люблю признаваться в своих страхах в первую очередь перед самим собой: предпочитаю быть оптимистом и видеть во всем что-то хорошее. Каламбурить с пустого места, когда, казалось, и причин вовсе нет — это мое. Мое не только на работе, но и в более спокойной обстановке. Но куда все это делось за последние дни? Верно Серый говорил: с моим лицом только на похороны. Причем похороны не только того самого восьмилетнего Васи, но и моей жизнерадостности.       Петербург, впрочем, замечательно вписался в мое настроение. Тяжелые тучи, охватившие небо, не отступали который день. Очень сложно излучать радость, когда внутри и снаружи одно — мрак — и неоткуда брать ресурсы для перезарядки. Алена, конечно, считывает мое настроение при единичном взгляде на меня, но ее поддержка перестала действовать. Казалось, что тот, до кого у нее раньше выходило достучаться, ушел глубоко внутрь себя и заперся на несколько замков, чтобы уж точно никто не нашел и не переделал. А стоило бы отыскать этого человека. Живого, а не существующего.       Кажется, раньше я расцветал от одного лишь присутствия Кьяры. Неважно какой: больной или здоровой. Мне становилось тепло, когда она была рядом, но сейчас при виде нее все внутри холодеет. Я не дорос до решения серьезных проблем или, по крайней мере, до разрешения конкретно данной. Мне было легко радоваться ей, когда технические проблемы оставались где-то за кадром и доносились до меня лишь словесно. Мне было легко и радостно видеть ее утром и вечером и заряжаться мыслью о ее скорейшем возвращении на весь оставшийся день. Мне было легко не думать о том, что врачи проделывали титаническую работу, но она не составляет и половины того, что предстоит делать нам, людям незнающим. К тому же еще и работающим.       Конечно же, поднялся вопрос о том, что кому-то из нас придется взять отпуск, а другому же — вкалывать до потери пульса. И как бы мне ни хотелось отдавать себя Кьяре и взять на себя пусть и пугающую, но обязательную для исполнения задачу, всю эту неделю в отпуске пребывала Алена. Я же прекрасно понимал, что брать больше мероприятий у меня элементарно не получится: наша аудитория — дети, которые ложатся спать после выпуска «Спокойной ночи, малыши». Я при всем желании не смогу вылезти за рамки, ведь позже шести праздники элементарно не проводятся. Хотя время не такое уж и позднее по моим меркам, но… заказчик-то не я. Мною было принято решение устроиться на вторую работу, которая в чем-то пересекалась с первой, — ведущий. По крайней мере, здесь хотя бы аудитория была шире.       Пока за моей спиной было всего лишь одно мероприятие — банкет по случаю юбилея нашумевшей фирмы, шьющей брендовую одежду. Стоит ли мне обмолвиться о том, что мне очень льстило их требование к стилю, по которому я прошел? Я так давно не слышал комплименты в адрес своего внешнего вида, что, кажется, был готов зарядиться на весь вечер, а то и больше, чем только вечер, только из-за данных слов. Все-таки семейная жизнь берет свое: я забываю обращать внимание на то, что не может быть на заднем плане, — себя. А ведь я еще ого-го, чтобы так просто погружаться в рутину. Жаль, что понял я это лишь тогда, когда погрузился в нее целиком и полностью: возвращаясь домой в два часа ночи с твердым и нисколько не симпатизирующим мне осознанием о раннем подъеме.       Эту неделю я думал и о кое-чем еще. Или кое-ком. Признаться себе в том, что я запылился и пустил свою жизнь по течению, было для меня сильным поступком. И от того мне стало совестно от одной лишь мысли о том, что в нашу последнюю встречу я обвинил в этом Антона. Если не обвинил, то надавил на факт, который он мне выдал, доверившись. А ведь он, зная обо мне не более успешную историю, не сделал так, хотя мог бы. Вкупе с этим шли тяжелые ночи, за которые я не успевал отдохнуть. Я видел всю ту же кромешную тьму, слушал успевшую стать знакомой тишину и смотрел в неизменно пустые изумрудные глаза. Я терялся все в том же беспокойстве от одного лишь болезненно отдающего в сердце осознания: не помог. Я не смог помочь этому мальчику и вряд ли уже смогу.       Я узнал этого мальчика. С каждой ночью мне в глаза бросалось все больше знакомых черт: взъерошенные волосы цвета пшеницы, костлявое тело, длинные ноги и руки, последние из которых были усыпаны металлическими браслетами и кольцами. Нужно быть глупцом, чтобы не догадаться. И странно, что я был им ровно до того дня, когда наши пути разошлись в разные стороны. По одной лишь моей инициативе. Из-за одного лишь моего недоверия. Я и сейчас отказываюсь в это верить, но… если бы мне было все равно, я бы не думал, да? Захлопнул за собой тяжелые двери больницы и больше бы не вспоминал. Для меня в принципе в новинку все это — перекручивать в памяти, думать о человеке. Не таком уж и близком человеке, в смысле.       В одну из ночей я даже поймал себя на мысли, что, возможно, мифы могут быть реальными. И что, возможно, стоит хотя бы попробовать поверить в них. А еще на мысли о том, что если я продержусь еще хоть одну неделю такого беспокойного сна, то точно слечу с катушек от объема работы и отдыха, которые друг другу не только не соответствовали, но и отдалялись от нормы с каждым новым днем. И здесь даже не возможно: здесь точно.       Вишенкой на торте стало напряжение на работе Алены: ей грозила новая командировка, которая не требовала отлагательств. И как бы она ни пыталась переложить эту ответственность на другого человека, начальник был в таком восторге от ее контакта с важными персонами, что даже думать не хотел об альтернативе. Кажется, слушая это, я еле сдерживался, чтобы не стиснуть зубы с такой силой, что по ним непременно пошли бы трещины. Теперь я знаю объяснение своей реакции: это ревность. Мне неприятно осознавать подтекст реплик ее начальства. Неприятно думать о том, почему же Алена делает представителей других компаний такими сговорчивыми. Мерзко даже представлять. И я каждый раз боюсь не сдержаться и высказать все Алене, ведь, по сути, все это — мои фантазии, которые не имеют точного подтверждения. Боязнь встать на второй план и упустить человека. Неуверенность в себе. В общем-то, и тут Антон попал точно в цель, в свое время заставив меня раскрыть глаза на свои чувства.       Я просто боюсь одиночества, ведь только осознание нужности не дает мне сорваться с края, на который я сам себя загнал, совершая череду неверных выборов. И раз уж они были совершены в пользу кого-то, кто кажется мне поистине правильным в своей жизни, это должно оправдаться.       Однако сложности Алены сказались не только на моих эмоциях, но и на ситуации с Кьярой. Она не могла продлить отпуск, а я не мог в него уйти по причине исчерпания и без того снисходительного отношения со стороны уже моего начальства. Прогулы, опоздания — все это пусть и было с предупреждениями, но выставило меня не в лучшем свете перед боссом. Он входил в мое положение, но четко давал понять, что не готов брать на себя ответственность за происходящее у меня в жизни. Он все осознает и именно поэтому с точностью может сказать, что я влип. В общем-то, и сказал, прямо заявив, что мои проблемы не закончатся ни через неделю, ни через две, а это говорит о том, что нужно делать выбор. Или искать другие варианты.       Ну, я нашел.

Автор

      Арсений ненавидел себя этим утром. Воскресенье. Выходной, в который он имел полное право выспаться проспать весь день, восстанавливая силы после невероятно тяжелой недели. Однако он проснулся в пять утра, даже раньше Алены, которой необходимо было собирать вещи перед предстоящей командировкой.       Мужчина передвигался по дому тихо: бесшумно одевался, с осторожностью доставал столовые приборы и продукты для бутерброда из холодильника. Даже чайник в унисон настрою Попова гудел тише обычного, из-за чего проснувшаяся брюнетка несказанно удивилась тому, что вторая половина кровати была пуста, а ее молодой человек вовсю бодрствовал.       Дойдя до кухни, она облокотилась на дверной косяк и сладко зевнула, продирая глаза. Девушка тоже была не сильно рада раннему подъему, но ее, как и Арсения, вынуждали обстоятельства. Только если у Алены они были рабочими, то у него — чистой воды инициатива. Накануне он все обговорил со своей женой: им нужен кто-то третий, кто будет следить за Кьярой. В любой другой ситуации Попов бы кинул небрежное «нянька», но в данной не мог себе позволить обозвать так того, кого он хочет позвать на эту роль.       — Ты хочешь, чтобы мы нашли няню? И на какие деньги? — удивленно спрашивала Алена, лежа в кровати. Усталость, в которую ее вогнал минувший день, тут же испарилась, стоило ей услышать предложение мужа и окинуть его непонимающим взглядом.       — Я бы предпочел назвать это «другом», а деньги мы найдем, — уверенно отвечал Арсений. Алена видела искорки в его глазах и точно понимала, что тот не шутит. Более того, он видит в этом отличный план.       — Друзья денег не просят, — усмехнулась брюнетка, и лицо ее смягчилось, что не смогло пройти мимо Арсения. Он был рад, что его жена смогла вот так просто ему довериться.       — Скажи это Сереге, — прыснул он в ответ и, потянувшись вперед и положив руку на плечо девушки, невесомо поцеловал ее в висок. — Спасибо.       — Ты в ответе за все происходящее, Арс. Я впускаю в дом незнакомого человека и доверяю ему нашу дочь. Только из-за того, что верю, что ты знаешь, что делаешь, — последнее она произнесла особенно четко и медленно, акцентируя внимание.       — Знаю, — приподняв уголки губ, отвечал Попов.       Девушка все-таки проснулась и, взглянув на уже собирающегося покидать квартиру мужчину, добавила:       — Надеюсь, все пройдет хорошо.       Арсений тоже надеялся и, подойдя к ней и крепко обняв, перенимая ее веру в лучшее, отправился обратно к двери. Похлопав себя по карманам, Попов убедился, что ничего не забыл. По голове на всякий случай тоже похлопал, сославшись на то, что это главное, что должно быть при нем. В этом была вся суть Арсения. Усмехнувшись в ответ на улыбку Алены, он наконец дернул за дверную ручку, после чего исчез в парадной.       Всего неделя, а путь оставался все таким же знакомым. Одно лишь отличие: в ранее воскресное утро метро соответствовало погоде Петербурга и было таким же безжизненным. Никакого столпотворения, вагоны ходили чуть ли не пустые, и только сейчас Попов осознал все несчастие тех, кто работает по воскресеньям. И Антон действительно был несчастным.       Сглотнув, стараясь пропихнуть куда-то вглубь себя очередное пробуждение вины за последний диалог, Арсений перевел взгляд на экран, который показывал рекомендации по поведению в метрополитене. Он видел их сто раз, но все лучше, чем удариться в собственные переживания и, заблудившись в них, пропустить нужную остановку. А атмосфера пустого метро только подбивала на то, чтобы мысли взяли Арсения в свои владения. Но нет. Нельзя.       Тем не менее путь до больницы оказался достаточно быстрым. Вытащив из кармана телефон, Попов «разбудил» экран, на котором огромными белыми цифрами высветилось «6:21».       Он успел до завершения смены. Он сможет перехватить его там и забрать даже немного больше по окончании рабочего времени. По крайней мере, он в это отчаянно верил.       Только сейчас Арсений обратил внимание на тремор, охвативший его руки. Встреча была для него невероятно волнительной: он даже не знал, что говорить и как подвести к своему предложению. Он не был уверен, что Антон в принципе захочет его слушать. Ему было стыдно растрачивать силы Шастуна, зная про тяжесть ночных смен. Ему было стыдно в принципе о чем-то просить после сказанного им самим. Если бы можно было как-нибудь стереть тот день, он бы точно стер. Он все еще не знает, что сказал бы вместо пронизанных холодом слов, но был бы хотя бы тактичнее, если бы повторил ту же суть. И точно бы не ушел молча, ведь теперь осознавал еще одну схожесть между их душами.       Они оба боялись одиночества.       И раз теперь Арсений четко это понимал, он хотел, чтобы хоть кто-то из них был уверен в том, что не останется наедине со своим основным страхом. Уверен в первую очередь в себе. А чтобы это уверенность процветала, ее нельзя рушить сказанными Поповым фразами.       Он по-прежнему считал Антона ребенком, но теперь признался себе в том, что и сам недалеко ушел. 1:1. И почему-то ему казалось, что хоть они оба по характеру дети, Шастун куда больше ребенок. А это значит, что Арсений за него в ответе, если они… тот все еще считал странным называть это так, но привыкал к этому слову — соулмейты.       Железная дверь показалась еще более тяжелой. Возможно, причиной тому были не слушавшиеся мужчину руки. Он буквально прильнул всем своим мощным телом к двери и чуть не обрушился на пол больницы, едва удержав равновесие, когда та все-таки распахнулась. Поправив кофту, которая задралась в результате совершенных махинаций над куском металла, Попов поднял глаза и встретился с другими, ошарашенными и беспокойными. Арсению тут же стало не по себе от такой реакции. Не то чтобы он ожидал увидеть радость, нет, но под таким внимательным прицелом изумрудных глаз он ощущал себя меньше, чувствовал всю свою беспомощность и ничтожность.       — Привет? — предпринял попытку завести диалог мужчина, осторожно пройдя вперед и сев на стул у стойки регистрации.       Парень смотрел на него еще минуту, пытаясь поверить в реальность происходящего. Если бы он смог отмереть чуть раньше, чем осознание нахлынуло на него, то наверняка бы ущипнул себя. Сейчас же человек-шпала закрыл руками лицо, протяжно заскулив, и съехал по спинке стула прямо под стол. Попытка спрятаться обернулась неудачей по одной лишь простой причине: нужно было хорошенько сложиться, чтобы запихнуть два метра под миниатюрную стойку.       Арсений улыбнулся. Возможно, это было нервное, а возможно, виной всему было то, что Антон продолжал оставаться слишком ребенком. Волнение начало потихоньку отступать: от осознания того, что неуютно не ему одному, было легче. Вся тревожность буквально разделилась на две части, перестав давить на Арсения непосильным ему грузом.       — Ты можешь назвать меня ублюдком, — пожав плечами, произнес Попов, аккуратно откинувшись на спинку стула. Как бы он ни хотел сделать это более расслабленно, пока не получалось. — Или что там делают, когда тебя оставляют одного в самый неподходящий момент.       — Не назову, — донесся угрюмый голос из-под стола, на что Арсений ответил поднятыми бровями и округлившимися глазами, прошедшими мимо отчаянно не смотрящего на него Антона.       Совесть Попова вновь начала бить тревогу. Шастун имел полное право обрушиться на него, выставить из больницы, не почтить его и парой произнесенных слов, но не сделал ничего из перечисленного. Хотя Арсений сам ни во что не поставил его чувства и интерес к ситуации. Сам начал гнуть свою линию, отрезав все разветвления вместе с Антоном.       Тишина. Не та уютная, не та, что между двумя чужими людьми, а напряженная. Люди-то не чужие, но были на грани становления таковыми. Арсений прекрасно это понимал. Антон же чувствовал это каждой клеточкой, каждым нервным окончанием.       — Давай без пряток, — как можно более буднично постарался произнести Попов.       До его ушей донеслась возня, затем — шумный вздох, а после стул на колесиках, на котором обычно и заседали «цари» стойки регистрации, отъехал в сторону. Арсений без проблем понял, что Антон загнал себя в угол, но не подумал о том, как оттуда изящно вылезти. Улыбнулся самому себе горькой улыбкой от того, насколько это ситуация являлась аллегорией происходящему у него на душе. Подойдя к белоснежной стене, находящейся за столом, коснулся ее спиной. Та своим холодом тут же вызвала табун мурашек, из-за которых Попов встряхнулся, но, все равно не отрываясь, съехал по ней вниз.       Антон не переставал удивляться ситуации и все это время исподтишка подсматривал за действиями брюнета. Однако стоило ему приземлить свою тушу на пол, как Шастун спрятал лицо в руки. Все это, безусловно, не осталось незамеченным.       — Антон, — мягко произнес Арсений.       Он боялся сделать даже малейшее движение, думая, что это может все усугубить. Все, что ему оставалось, — говорить. Но что он мог, не понимая точных эмоций своего собеседника?       Попов готов был взвыть от всей неловкости ситуации, но все-таки счел нужным любыми способами сделать так, чтобы лицо Антона было повернуто в его сторону. Он с опаской потянулся рукой к другой, усыпанной металлом. Касание колец тут же отозвалось холодом, который в унисон с ощущениями от контакта стены вызвал мурашки. Арсений аккуратно обхватил пальцами руку Шастуна и отвел ее в сторону, про себя удивившись тому, что никакого сопротивления получено не было.       Все те же глаза, что он и видел во сне, прямо сейчас метались по его лицу. Те же. Будто они с жизни отпечатывались в сновидениях Арсения, следили за ним, давали себя считывать. Безжизненность. Страх. Непонимание. Все это смешалось в одном диком урагане, который выбивал почву уверенности из-под ног Попова. Он мог бы помочь, но сделал только хуже. И вряд ли достоин доверия.       — Антон, — с печалью протянул Арсений.       Казалось, что весь их диалог завяжется на одном лишь произнесении данного имени. Шастун не хотел говорить: ему было не о чем. Он в принципе не прокручивал вероятность встречи с Арсением, четко осознав его слова, сказанные в последнем диалоге. Попов не был ему ничем обязан, чтобы поставить свои убеждения ниже мечтаний другого человека. Антон не был избалован жизнью и прекрасно понимал это. Но Арсений, кажется, все-таки поставил, и от этого парню было неуютно. Он не чувствовал, что явление Христа Арсения народу являлось настоящим. Он уверял себя, что это из жалости. Он видел выражение лица Попова и понимал, что с предположением взаимного ощущения состояний друг друга не ошибся. Все это время Арсений перенимал его отчаяние, и Шастун был готов поклясться, что тот здесь лишь за тем, чтобы остановить эту вакханалию фрустрации.       — Не нужно меня жалеть, — насупился Антон. — Нужно выбирать себя. Все верно.       Это был голос разума, но говорил он откровенно невнушительно. Хрипло, угрюмо. Попов улавливал эту неискренность и, конечно же, видел, что Шастун просто хочет отмахнуться от его присутствия. Но не со зла, как он мог подумать, а из-за чего-то другого, необъяснимого. Из-за чего-то, что отзывалось в душе скребом кошек.       — Мне жаль, что я не счел важными твои слова. И я бы не пришел сюда из-за одной лишь жалости, если бы действительно не хотел иметь ничего общего, — на одном выдохе произнес Арсений.       Эти слова не были пустыми. Такое в принципе не говорят: показывают поступками, жестами, взглядами, но вслух не воспроизводят. И это чертовски сложно: выдавать все так, напрямую. Но это было нужно. Если не Арсению, то Антону, который успел наслушаться не самых приятных речей.       Глаза парня же округлились, а спина выпрямилась от удивления, из-за чего тот рисковал удариться о столешницу, все еще частично находящуюся над ним. Вовремя извернувшись, Шастун оперся руками о стул и загнал его в угол комнаты, освобождая себе место. В результате проделываемых действий его лицо скрывалось от брюнета, но тот улавливал что-то, отдаленно напоминающее радостные огоньки, недоверие и… самодовольность? Арсений даже фыркнул от осознания того, что Антон отреагировал на его слова таким образом.       И все-таки балом правило недоверие. Все случилось слишком внезапно, а Шастун и вовсе планировал уйти спать через жалкие полчаса вместо того, чтобы сидеть под стойкой регистрации и прятаться от человека, которого он бы одновременно и хотел, и боялся увидеть снова.       — Если ты считаешь нужным поговорить, — вновь раздался голос Арсения, не совсем понимающего, что ему делать с Антоном в подобном состоянии, — то нам следует убраться отсюда. Если придет Анна Дмитриевна…       — Понял, — быстро произнес Шастун, поднимая руки, мол, сдаюсь. Он прекрасно знал о навязчивости девушки, когда ей кто-то приглянется. Когда Антон устраивался сюда, он тоже попал под раздачу ее взглядов и жестов, над которыми даже думать долго не приходилось, чтобы понять ее настрой.       Попов же заметил, как неожиданно живо прозвучал голос Шастуна. Такие перемены настроения пугали Арсения до чертиков. И все-таки он все тот же невероятный ребенок, мужчина в этом убеждался который раз.       Антон еще немного покряхтел, пытаясь встать на ноги, и, когда у него наконец получилось, отошел в сторону, позволяя Попову подняться самостоятельно. Все это время он смотрел куда угодно, но не на мужчину. Боялся. Не верил. И, в общем-то, не понимал, на что соглашается, но отдал ситуацию в руки интересу, который разгорался с каждой минутой в обществе Арсения.       Как только мужчина встал на ноги, Антон без лишних слов двинулся по уже знакомому им обоим направлению — к комнате, которую он успел обозвать своей.       В этот раз Шастун не позволял себе такое развязное поведение, как в прошлый. Он не только пропустил Арсения вперед и сжался где-то у входа в комнату, но и не был уверен в том, что сейчас подходящий момент для того, чтобы сделать затяжку. Затяжку, которая, к слову, была ему невъебически необходима на фоне происходящего. Его тонкие пальцы то и дело касались медицинского халата, в кармане которой была желанная пачка сигарет, но так и не цепляли объект.       — Да Боже, — подняв глаза к потолку, кинул Арсений.       Он, кстати, не переносил курение и старался держаться подальше от табачного дыма. Иронично связаться с полной противоположностью в лице заядлого курильщика, однако. Попов жестом позволил Антону сделать то, что он так хочет, еле сдержавшись от напоминания, что не Шастун сейчас находится у него в гостях, а наоборот, чтобы мяться у входа и отказывать себе в чем-то. Парень лишь благодарно кивнул и, судорожно вытащив из белоснежного кармана пачку, чуть не разорвал ее, пытаясь дрожащими пальцами достать сигарету. Попов внимательно наблюдал за этим зрелищем, грустно вздыхая. Шастун же ежился под пронзительным взглядом серых глаз, которые смотрели за его действиями то ли оценивающе, то ли осуждающе. В любом случае, оба варианта медработника напрягали, поэтому он был только рад сбежать из-под «прицела» в безопасную зону: на балкон.       Пока табак разъедал легкие изнутри, холодный пронизывающий ветер делал это снаружи. Антон продолжал чувствовать себя тем, кого нужно жалеть. Он ненавидел это чувство. Выпустив из себя очередное дымное облако, в котором на мгновение затерялось его лицо, он неосторожно махнул рукой, из-за чего прямо на кафельный пол балкона посыпался пепел. Он комочками опадал рядом с ботинками Шастуна, догорая уже там: ярко-оранжевый менялся на безжизненно-серый. Антон ощущал, что дрожь рук все не уходит. Ему необязательно стряхивать с сигареты весь пепел, чтобы понять, что она не помогает.       Арсений видел это. Он внимательно изучал каждое движение Шастуна, улавливал на его лице каждую микроэмоцию и запоминал ее. Говорил себе, мол, Арсений, смотри, до чего человека может довести неосторожное слово. Попов неожиданно для себя осознал, насколько добрым и ранимым являются стоящие перед ним два метра мнимых равнодушия и невоспитанности, которые он слепо сделал для себя образом Шастуна в первую их встречу. Антон удивительным образом сочетал в себе все: для каждого человека он открывал более удобную грань. И, конечно же, он не предстанет паинькой перед чужим, как не предстал и перед Поповым в ту ночь, когда Кьяра отходила от операции.       Нелюдим и от того хватается за каждого, кто кажется ему большим, чем просто незнакомым человеком.       — Я не знаю, как все исправить, но я бы очень хотел. Честно, — донеслось до ушей Антона из комнаты.       Каждое слово резало по сердцу острым лезвием, но эта боль была приятной. Так нельзя — убеждал Шастуна его рассудок, который не хотел принимать участие в этих качелях. Можно — уверяло сердце, тянущееся к теплу и полному доверию, которое Антон так отчаянно хотел испытывать в большей мере, чем ему приходилось за последние годы.       — Забей, — бросив сигарету в пепельницу, прежде потушив ее, ответил Шастун.       Он запутался в своих эмоциях, из-за чего все эмоции — и плохие, и хорошие, — бесцеремонно выпихивались пустотой. Он устал волноваться. Устал надеяться на лучшее. Он хочет назад в свою раковину, в которой стабильно существовал до появления в одной из больничных палат Кьяры Поповой. Это не было пределом мечтаний, но Антон не мог усомниться в реальности происходящего. А сейчас он сомневается.       — Не забью, — несколько грубо ответил Арсений, излучая уверенность, от которой Шастуну становилось несколько не по себе. Он ощущал, будто от него ничего и не зависит вовсе, и затыкал внутреннее желание, кричащее о том, что так даже лучше. — Я бы хотел узнать тебя. — Попов на миг замялся, обдумывая дальнейшие слова. — И доверить тебе самое важное в моей жизни, — все-таки решился он.       Лицо Антона вытянулось от удивления и любопытства. Где-то в глубине души он предугадывал, в какое русло может уйти данный диалог, но не находил ни одной предпосылки к подобному повороту событий.