Этой ночью Арсений спал
спокойно. Период активных свиданий с кошмарами успел показаться мужчине бесконечным, из-за чего отсутствие снов было сравнимо с самым настоящим раем. Он не только не должен был спешить куда-либо, только продрав глаза, но и выспался. Он и лег значительно раньше: общая умиротворенность в доме сделала свое дело. Если первый час Попов слонялся по квартире, вслушиваясь в происходящее в каждой из двух комнат, то далее четко осознал, что все хорошо: как у маленького ребенка, так и у взрослого. Понадеявшись, что за ночь ничего не изменится, Арсений лег на кровать, с грустью отметив, что все это огромное пространство на несколько ближайших дней только его — было пусто. Взял в руки телефон и залез в YouTube. Как это всегда и случается, запустил первое видео в рекомендациях и ушел в самые невероятные ролики, до которых человечество все-таки смогло додуматься, а вместе с ними и в сон.
Этой ночью Антон
спал. Просто спал, что для Шастуна, конечно, давно перестало являться чем-то обыденным. За время работы в больнице парень успел поставить режим дня с ног на голову, и некоторые осмеливались предположить, что его нездоровая худощавость вызвана именно тем, что тот неправильно живет. Антон же на это всегда отшучивался тем, что неправильно жить можно и со стандартным режимом дня, поэтому это ни о чем не говорит. На деле медработник понимал, что правильной его жизнь уже вряд ли когда-нибудь станет, но, как то извечно происходит, самые веселые люди, плещущие улыбками и шутками, в душе грустнее «серьезных шишек». Шастун был именно из этой серии.
Он спал, а не думал, и потому Арсению было легче. Конечно, тревожность Антона вполне могла поселиться в его снах, но, по-хорошему, повода для этого не было. Шастун вылез из раковины настолько, насколько это было возможным, и не пожалел. Он увидел, что сказанные Поповым слова о никчемности стараются стереть из его памяти. И пусть это сделать попросту невозможно, парень позволил попытаться.
Шастун проснулся, когда солнце окончательно поднялось над горизонтом. Взяв в руки телефон, он с преогромным удивлением посмотрел на нарисовавшееся там «6:23».
— Почти двенадцать часов, с ума сойти, — проговорил себе под нос Антон, а его губы растянулись в довольной улыбке. Он впервые за долгое время чувствовал себя отдохнувшим. Он в принципе не помнил, когда последний раз спал именно ночью — а данный сон является самым полезным, — тем более, двенадцать часов.
Шастун элементарно не мог позволить себе понежиться в постели, и так чувствуя некую неловкость перед хозяином квартиры за свое не вписывающееся в изначальный план пребывание здесь. Он тихо, дабы никого не разбудить своими перемещениями, оделся и вышел в прихожую. Осторожными шагами человек-шпала двигался к двери, но, в силу своей природной неаккуратности, а если быть точнее, то даже рукожопости, сумел зацепить ногой напольную вешалку, из-за чего та начала валиться прямо на него. Ругнувшись себе под нос, Антон, к счастью, все-таки успел перехватить ее на пути к полу и вернуть в прежнее положение. Отойдя в сторону и жестами показав вешалке, мол, стой на месте, Шастун потянулся к дверной ручке. Он даже было схватил ее, как за спиной раздался голос:
— О, Антон Андреевич, Вы из Англии?
Сердце юноши упало, а после начало стучать с удвоенной скоростью. Он медленно развернулся к Арсению, не скрывая нарисовавшийся на лице испуг, и открыл рот.
— Уходишь так точно по-английски, — пояснил Попов, помня, что его мысли не всегда бывают понятны окружающим.
И Шастун знал, что ответить, но безбожно залип на мужчину, прямо сейчас стоявшего перед ним в одном лишь кардигане поверх белья. Если область, начиная с торса и до верхней части бедер, он удачно скрывал, то все остальное — нет. А Арсений все-таки был красивым, даже слишком: двух не полностью попадающих в обзор ног хватало, чтобы это понять. Отмерев, Антон тихо засмеялся, молясь всем Богам, чтобы он никак не выдал произошедшее только что.
— Я? Ухожу? Не-ет, — он махнул рукой, мол, ну ты и выдумал. Попов смерил его недоверчивым взглядом, прекрасно заметив заминку между моментом, когда он застал парня с поличным, и этим самым ответом. — Слушай, я и так тут отоспался на месяц вперед и… — Антон вмиг стал пунцовым под столь внимательным взглядом, который теперь еще и дополнился выгнутой бровью. — И я позавтракаю и вернусь к девяти. Я помню.
— Я могу приготовить…
— Боги, нет, — перебил его Шастун, протестующе замахав руками. — Мне очень —
очень — неудобно.
Он взглянул на Попова со всей надеждой, на что тот лишь грустно выдохнул.
— Шесть утра. Ни одна кафешка еще не работает. Ты зайдешь в круглосуточный магазин и купишь какую-то гадость. И это ты называешь завтраком?
— Вообще-то, — с этими словами Антон вытянул указательный палец вперед, — я куплю Роллтон.
— Ну, я так и сказал: какую-то гадость, — усмехнувшись, произнес Арсений, на что его собеседник лишь закатил глаза. — Роллтоны, энергетики, ночные смены. Ты так до тридцати не доживешь, а ведь у тебя еще все впереди.
— Было бы ради… — начал Шастун, но тут же замолк, отводя взгляд куда-то в сторону. Попов, разумеется, уловил настроение фразы, но предпочел сделать вид, что у парня в самом деле получилось вовремя оборвать свое повествование. — А ты давно в няньки записался? — решил перевести тему Антон.
— Видимо, так же давно, как и ты… Кстати! Сейчас вернусь.
С этими словами Арсений пропал где-то в спальне, куда Шастун боялся заглядывать даже одним глазком. В ожидании хозяина квартиры он мялся все в той же прихожей, в голове прокручивая мысль о том, что сейчас перед ним открыта прекрасная возможность все-таки сделать то, что он и планировал: пойти в магазин. Но почему-то он боялся расстроить Попова с этой его внезапно проснувшейся гиперопекой. Антон чувствовал себя неловко и хотел сделать что-то для Арсения взамен или хотя бы проявить самостоятельность, но последнее мужчина активно мешал ему осуществить. Так он и пробыл в сомнениях до возвращения Попова в прихожую.
— Я вчера читал про зарплату, — выдал он сходу, а Шастун и не думал, что сможет чувствовать себя еще более неудобно, чем то было минуту назад. — Тут варьирует от двухсот пятидесяти до тысячи рублей в час. Если учесть, что…
— Двести пятьдесят, — тут же перебил его парень, лучезарно улыбнувшись.
— Нет, Антон, тут нестандартный случай, не стоит сейчас проявлять свою доброту душевную, — голос Попова был серьезным. Даже слишком.
— Нет,
Арс… ений. Не понимаешь тут ты. Я прекрасно помню наш диалог той ночью, — Шастун качнул головой, как бы давая понять, что его собеседник в подробности может вдаться и сам. — А еще знаю, что от хорошей жизни люди на вторую работу не устраиваются. Даже если она требует лишь периодического вмешательства. Ну и под конец: я имею какие-никакие медицинские познания, чтобы понять, в какой вы заднице.
Арсений оказался удивлен. Он в принципе успел заметить, что в его обществе Антон не был многословным, поэтому каждая такая речь заставляла мужчину выпадать в осадок. Он понимал, что Шастун был прав. Чертовски прав. Однако это не отменяло того, что Попов не может так просто забыть и об условиях жизни Антона. Он даже осмелился бы поспорить с ним, но уже предугадывал наперед аргументы о том, что они в разных положениях: Арсений имеет семью, а он — одиночка.
— Вообще-то вторая работа мне нравится, — улыбнувшись, сказал Попов. — Там я чувствую себя в своей тарелке.
— Это радует, — с теплом в голосе ответил Шастун, — но ты не ответил на мои… требования? Боже, это ужасно звучит.
— Да здесь все ужасно звучит, — подхватил Арсений: он тоже не был в восторге от обсуждения финансовых нюансов, в котором заведомо довольной не окажется ни одна из сторон. А виной всему всколыхнувшее в каждом из них самопожертвование. — Но что мне остается? — с этими словами Попов развел руками, а Антон просиял: хоть что-то ему удалось перетянуть на себя. — И я бы не советовал тебе задерживаться в прихожей. Возвращайся в зал, или будешь помогать мне на кухне.
— Я, скорее, буду мешать, — честно признался Шастун. Как бы он ни хотел облегчить положение Арсения, тут его взяла. Попов, впрочем, тоже понимал, что готовить Антон не умеет: за него это говорили пицца и Роллтон, которыми он, судя по всему, постоянно и питался.
Мужчина взглядом проводил Шастуна до входа в зал, но, когда тот почти дошел, все-таки решился одернуть его.
— Антон.
— А? — тот отреагировал так быстро, будто ждал, что Попов скажет что-то еще.
— Арс — можно, Сеня — и ни на один уступок я больше не пойду.
«А ты типа на них идешь сейчас?»
— Понял, — кивнув, ответил Шастун. — Будешь Арсом.
Шастун вернулся в комнату, за сутки изученную им наизусть. Вот шкафы с книгами и фоторамками, вот стол по центру зала, а вот балкон. «Кстати», — тут же отозвалось в голове Антона желание покурить. Он не только проспал невесть сколько, но и отказался от утренней сигареты в пользу незаметного покидания квартиры. Неудачного незаметного покидания квартиры. Нащупав в кармане джинсов пачку сигарет и зажигалку, он направился на балкон, про себя отмечая невероятно вкусные ароматы, доносящиеся из кухни. Они породили в голове Шастуна немало воспоминаний и мыслей, которые тот понадеялся как можно быстрее прижечь о загоревшийся кончик сигареты. Уничтожить и даже близко к себе не подпускать.
Он чувствовал что-то, отдаленно напоминающее заботу. Он не помнил, чтобы завтракал чьей-то едой, да и чтобы в принципе разделял ее с кем-то. Он не помнил, чтобы кто-то беспокоился о его здоровье. И, кстати, не понимал, что ему делать с работой в больнице дальше. Он не может быть отравленным вечность: рано или поздно ему придется сделать выбор — или там, или здесь.
Но не сейчас. Сейчас сжечь все. Особенно выбивающуюся из общих эмоций надежду. Она уже была, и смысла в ней Антон не видел.
Не затушить, как и в ту ночь, когда пьяного Арсения занесло в больницу. Одной сигареты мало. Шастун берет в руки еще одну, поджигает судорожно и быстро скуривает.
— А говорил, что бросишь, — Попов, словно ниндзя, не подает ни малейшего звука при приближении. Его фраза доносится до ушей ровно в тот момент, когда дверь балкона открывается.
— Курение чревато зависимостью, а она так легко не отпустит, — хриплым голосом реагирует Шастун. — Но при Кьяре я буду подбирать более удачные места, чем балкон. Или стараться терпеть, — последнее он произносит с особым негодованием. — Не думай, что я такой весь из себя раздолбай.
— Уже не думаю, — отзывается Арсений, и Антон удивленно вскидывает брови. Нужна третья сигарета, чтобы сжечь и это тоже.
— А думал? — усмехаясь, спрашивает юноша, поджигая кончик никотиновой палочки.
— В первую нашу встречу и не так, — Попов смеется, а Шастуну не смешно. Ему стыдно за то, что он нацепил маску безразличия. С той ночи он ее, кажется, больше никогда не надевал — к черту. — Там завтрак готов, — невзначай произносит он из-за спины.
— Да, сейчас. Две минуты, — реагирует Антон, поднимая вверх сигарету, мол, я тут важным делом занят. Арсений на это лишь недовольно цокает и исчезает.
Шастун стоит ровно две минуты, растягивая сигарету. Он медленно затягивается и так же медленно выдыхает из себя облака дыма, а в голове лишь одна красноречивая мысль: «Блядский нахуй».
Возвращаясь на кухню, Антон окончательно ощущает все прелести долгого сна и плохого питания. Желудок на столь яркие запахи реагирует моментально, из-за чего Шастун даже немного стесняется: уж слишком громко его друг проурчал. Все-таки понимая, что это все физиология и ничего постыдного в этом нет, русоволосый с хищностью набрасывается на стоящую перед ним тарелку с яичницей с помидорами и беконом.
— Ошен вкуфно, — выдавливает он, ловя на себе взгляд неспешно попивающего чай Арсения. — У тебя талант к готовке.
— У меня талант к простым рецептам, как и у всех людей. А так я… ну… не сказал бы, что мне это дается хорошо, — отвечает Попов, беря в руки вилку и подцепляя кусочек яичницы. К тому времени тарелка Шастуна оказывается кристально чистой, а Арсений невольно задумывается: не влияют ли дополнительные десять сантиметров роста на аппетит?
— Спасибо, — довольно произносит Антон и, предвещая фразы Попова о возможной добавке, исчезает в зале. Он и так позавтракал здесь, а не где-либо еще, чтобы объедать их запасы еды.
По окончании трапезы Арсений заходит в комнату и задает трепещущий в душе каждого из них вопрос о том, что же им делать дальше. Речь, конечно же, шла про положение Шастуна, который был якобы отравлен. Хотя тот и не отрицал, что отравлен какими-то чуждыми для него эмоциями, которые он бы очень хотел из себя вывести, но в присутствии Попова элементарно не получалось. Вместе парни подумали, что четыре дня лежать в больнице с отравлением — вполне нормально.
— После тяжелого бывают такие последствия, — уверенно говорит Антон. Он все-таки является врачом по образованию, о чем Арсений периодически забывает. — А если у тебя совсем хреновый образ жизни…
— В общем, подозрений в твоем случае не вызовет, — поддерживает Попов, а Шастун обижается на то, что тот считает его совсем безнадежным.
Так оба пришли к выводу, что до вечера четверга Антон остается дома. Ну, как пришли: Попов настоял, а Шастуну ничего не оставалось, кроме как согласиться. Через стыд и неудобство согласиться. Через мысли, старательно тушимые сигаретами, согласиться. Согласиться еще как минимум два вечера-ночи-утра существовать с Арсением, к которому он, кажется, начинает
привязываться. И, кажется, теперь не только в прямом смысле слова.
***
Он чувствовал на себе осуждение. Взгляды, фразы, отношение — им было пронизано все. Он привык присваивать себе звание ничтожества, смирился, что в этой жизни не добьется ровным счетом ничего. Казалось, он уже давно сдался и просто плывет по течению, ожидая день, когда фраза с коробки, вещавшая о том, что курение убивает, наконец проявит себя.
Он не был несчастен, но и счастлив тоже не был. Он не был зол на жизнь, но и радости от нее не получал. Он словно застрял где-то между всем этим, и единственным, что сопутствовало ему последние годы, оставалась пустота. Она рисовалась во снах, осознание о ее неизменном существовании зачастую посещало мысли Антона. И все было в одно лишь треклятое время — ночью. Она всегда являлась особенным временем суток: разговоры становились откровеннее, эмоции — ярче, а раздумья сочились неконтролируемым потоком. И совсем не играло значения, спишь ты или же работаешь, — ночь всегда берет свое, а в ответ дает пищу для размышлений. У Шастуна она была отнюдь не вкусная: жесткая, сухая, как и последние годы его жизни, когда от него почти все отвернулись, а он, следуя примеру, и сам закрылся ото всего. И ото всех. Почти всех.
Антона можно было сравнить с бездомным котенком: такой же побитый и местами жалкий, грубый, но при этом тянущийся к любому проявлению неравнодушия, и так же привык жить как придется. Не как правильно, не как хорошо, а именно как придется.
Ночь со среды на четверг вернула Шастуна в привычное русло, вытеснив временно закравшееся в его душу спокойствие. Он понимал, что снова вернется в больницу, снова будет среди чужих людей, которым он не хочет открываться, с которыми он не чувствует себя уютно. Снова будет слоняться по белоснежным коридорам больницы, когда почти все будут видеть десятый сон. Даже медсестры, которые должны следить за порядком в отсеке с больными, — и те будут дремать, потому что никакой необходимости в их бодрствовании нет. У Антона ее тоже нет: ее, по его скромному мнению, никогда и не было.
Но здесь она появилась. Так резко, так странно, но так точно в сердце, что прощание со всем этим даже ненадолго отзывалось в сердце колкой болью. Он не умел разбираться в себе и своих желаниях, бросать все и идти к своим целям — он попросту не понимал этих самых целей. Но сейчас осознание того, что он хотел бы быть здесь и дальше, крепчало. Просто потому что он впервые за долгое время чувствует что-то, похожее на уют. Арсений, такой неоднозначный и вечно меняющийся, был тем, к кому Антону хотелось тянуться. Возможно, ему было плевать, но он хорошо отыгрывал обратное. Шастун в принципе не был уверен, что ему стоит верить: в его голове все еще звучали слова с их последней встречи в больнице. И они создавали еще больше неопределенности, туманом скрывающей положительные эмоции от пребывания в квартире Поповых. На сколько процентов он может доверять тому, что чувствует? Как он может назвать то, что он чувствует? Ему незнакомо ничего из тех эмоций, которые щекочут ребра, екают в сердце и заставляют щеки заливаться румянцем. Он мог предположить, что это значит, но… Разве такое когда-то легко предполагалось? Даже в стандартной ситуации человек до последнего не может себе признаться в том, что что-то чувствует относительно другого. Другого пола, а не того же самого.
Шастун хотел кричать от мыслей, сплетавшихся друг с другом, и это желание вылилось в паническую атаку, в которой он и проснулся. Было неимоверно жарко, а сердце стучало так быстро, что имело все шансы выпрыгнуть из груди Антона. Страх. Необъяснимое, но очень сильное чувство страха пронизывало с головы до кончиков пальцев ног. Он был бы рад скрутиться в комок: возможно, так было бы легче, — но все тело резко стало неощутимым, неконтролируемым. Просто один большой сгусток напряжения.
— Антон, — и все тот же голос, обладатель которого появляется буквально из ниоткуда, вырывает Шастуна из его внутреннего мира. Точнее пытается это сделать: юноша слышит и чувствует чье-то присутствие, но оно кажется ничтожно далеким.
Антон поджимает под себя коленки, начиная глубоко дышать. Всегда говорят, что это должно успокаивать, но не когда ты не можешь делать это медленно и равномерно. Дыхание парня учащается с каждым глубоким вдохом, периодически содрогаясь и отдавая хрипом. Арсений не на шутку пугается, заставая эту сцену, и элементарно не знает, как подступиться.
— Одеяло, — спокойно произносит Попов, аккуратно подсаживаясь на край дивана, стараясь никак не задевать Шастуна. — Какое оно?
Антон смотрит ошарашенно, не понимая, зачем Арсению понадобилась эта информация именно сейчас. Он поднимает свои глаза на напуганного, но старательно не подающего вид мужчину. Хотя не так уж и старательно, раз в его серых глазах билась тревога. Попов опускает взгляд на руку Антона, вскидывая брови и одним лишь этим жестом спрашивая, мол, позволишь. Шастун все еще не понимает, но кивает: он и так в полной заднице, что ему терять? Арсений аккуратно берет руку парня, отчего последний ощущает самый настоящий забег мурашек по своей коже, и подносит ее к одеялу, дублируя свой вопрос. Голова Антона отказывается давать этому хотя бы малейшее разумное объяснение, поэтому тощие пальцы все-таки цепляются за ткань, стараясь ухватить как можно больше.
— Мягкое, теплое, — хрипло произносит Шастун, и Арсений кивает. Он понимает, что можно было бы спросить еще и о цвете, но не когда за окном ночь, а в комнате выключен свет. Его ошибка.
— Так, а спинка дивана? — переключается он, и Антон тянет руку к указанному им месту. Пальцы тут же нащупывают что-то холодное, скользкое — кожа. Шастун проговаривает, а Попов все так же кивает.
— А стены шершавые, — парень берет ситуацию в свои руки, протягивая их дальше. — Точнее обои. Местами особенно выпуклые. Я помню, там были цветы, — он водит пальцами за спинкой дивана. — Подушка такая же мягкая, теплая. Как одеяло, — внимание Шастуна переключается все дальше. — И ты.
Антон умолкает, пытаясь прийти в себя, а Арсений вытягивается от удивления.
— И я… Я что? — робко уточняет он.
— Теплый? — спрашивает Шастун, наверное, не столько у Попова, сколько у себя самого. До него начинает медленно доходить, что именно он произнес. Слишком медленно. Настолько, что он все еще невозмутимо спокоен, будто сказал что-то само собой разумеющееся.
— Ты не щупал, — усмехается Арсений, и если самая настоящая провокация выглядит не так, то Антон еще никогда с ней не сталкивался.
Он отрывает руки от подушки и протягивает их к Попову, все еще не до конца вернувшись к реальности, но хотя бы вырвавшись из объятий необъяснимого ему самого страха. Он кладет их на плечи и медленно проводит вниз, к запястьям, из-за чего фриссон теперь ощущает Арсений. Ему ужасно неловко, но при этом приятно. И как-то особенно тоже. Он не может себе это объяснить и, кажется, даже выпадает на несколько мгновений, пока тонкие пальцы Шастуна не касаются одного из запястий, которое тут же отдает жжением. Попов перехватывает руки юноши, но не резко, а аккуратно и едва весомо, призывая остановиться.
— Убедился? — как можно более невозмутимо спрашивает он.
— Да, — почти неслышно произносит Антон.
— Лучше?
— Блять, — угрюмо произносит Шастун, когда паническая атака окончательно отпускает. И Арсений принимает этот ответ за «Да», но сказанным по-шастуновски. Если он понял, что происходит, значит точно вышел из своих мыслей. И ведь Антон и правда вышел и уже отчаянно заставляет себя забыть эту минутную слабость. Вот только Арсений вряд ли забудет.
Шастун ложится на диван, а Попов накрывает его одеялом, поправляя случайно возникшие складки и стараясь укутать парня как можно плотнее. Антон мыслями пребывает где-то в детстве, когда его мама делала то же самое, и расплывается в улыбке. В свете луны Арсений замечает лицо юноши и усмехается.
— Арс, — тихо зовет его Шастун, когда тот встает и направляется к выходу из комнаты.
«Можно ты просто останешься здесь?»
— Спасибо, — искренне говорит он, когда Арсений разворачивается. Антон не знает, каким образом тот понял, что с ним не все хорошо, и уверен, что когда-нибудь обязательно спросит об этом, но пока что он просто благодарен. И большего просить уж точно не будет.
Попов сонно салютирует в ответ и исчезает в коридоре, закрывая за собой дверь.
***
Антону все еще грустно, но Кьяра, являясь поистине волшебной девочкой, одним своим присутствием мешает парню погрузиться на дно. Она действительно светлая, как и переводилось ее имя, и сравнима с солнцем, которое когда-то даже в стенах мрачной больницы смогло осветить Шастуну его, казалось бы, неизменную жизнь. Оказывается, тупика нет, и эти несколько дней всерьез заставили Антона задуматься о том, что не поздно еще взять штурвал в свои руки и вырулить куда-то, где ему понравится. Сделать свою жизнь такой, чтобы ее нельзя было приравнять к существованию. Вот только без Поповых уже не получится, и Шастун прекрасно это понимал.
Дни проходили слишком быстро. Как бы парень хотел остановить бег времени, попросить его замедлиться, но в чем ирония: когда хорошо, всегда мимолетно. Так и с девяти утра незаметно прошло три часа — время обеда, — и Антон с Кьярой направились на кухню. После первого дня Арсений понял, что пустым холодильник оставлять никак нельзя, поэтому каждым вечером ударялся в кулинарию. Слишком часто для него самого. Вчера он даже попробовал новый для себя рецепт, гуляш из куриного филе, и в случае чего просил сильно его не корить. Его — в смысле и результат, и самого Арсения. И все-таки Антон каждый раз убеждался, что Попов умеет абсолютно все. Он заставал его за утренней зарядкой, невольно залипая, наблюдал за ним за утренней пробежкой, видел, как он с душой подходит к готовке и как долго подбирает одежду, в которой можно было бы выйти из дома. Если Арсений не являлся произведением искусства, то Шастун в это самое искусство попросту отказывался верить.
Аниматор. Для Антона было так странно осознавать, что такая яркая личность не смогла продвинуться дальше. Он понимал, что Попов может что угодно, но элементарно не движется с мертвой точки. А в голову вновь вернулись фразы Арсения, но уже не такие колкие: в самом начале он рассказывал о том, как мечтал стать актером. И Шастун верил, что у него бы получилось, а еще опасался, что свои навыки Попов мог применять и в жизни и что что-то, кажущееся настоящим, на деле одна сплошная игра.
Кьяра уверенно не давала Антону погрязнуть, и сейчас выдернув его из размышлений очередным вопросом. Шастун улыбался: детским вопросом, до ужаса детским вопросом. За эти дни он задумывался о том, почему комнаты проектируют именно прямоугольными или квадратными, почему нет корма для кошек со вкусом мышей и почему у них дома в принципе нет кошек. О последнем Антон даже рассказал Арсению, тонко намекнув, что им с Аленой пора заводить «второго». Попов же на это лишь отшутился, а Шастун и так понимал, что проблем слишком много, чтобы вешать на себя ответственность за еще одно живое существо.
— А что такое мертвая петля? — вот и очередной вопрос.
Антон упускал моменты, когда девочка находила время вылавливать столько разнобойной информации, но послушно отвечал.
— Это фигура, которую исполняет самолет в воздухе. Напоминает замкнутую петлю.
— А почему именно «мертвая»?
Для Шастуна этот вопрос был ожидаемым, и он уже залезал в поисковую систему, чтобы отыскать точный ответ на него. Правда, открыть статью так и не получилось: внимание как Антона, так и Кьяры было переключено на звук поворота ключа в дверной скважине. Шастун на всякий случай бросил взгляд на часы и, убедившись, что он не больной и сейчас на самом деле полдень, насторожился.
Антон взял Кьяру за руку и повел за собой, в то время как дверь уже распахнулась и на пороге предстала девушка с темными волосами и высокий шатен, в руке которого был небольшой чемодан. В первой Антон узнал Алену и несколько замялся: с ней ему удалось встретиться впервые. Попова же не обращала на парня никакого внимания, о чем-то оживленно разговаривая со своим товарищем, который остался стоять в дверях, поставив чемодан на пол.
— Тогда до завтра? — заканчивает диалог мужской голос.
Алена оживленно кивает, буквально светясь на каждую фразу неизвестного, и закрывает дверь.
— Доченька! — также тепло и искренне протягивает она и, как можно скорее снимая с себя туфли, быстрыми шагами сокращает расстояние между ними. Присаживается и обнимает свое чадо, спрашивая, как проходит ее день и в принципе все время ее отсутствия. Между ними завязывается самый настоящий родительский диалог, и если к таким разговорам со стороны Арсения Антон успел привыкнуть, то в данном случае ему было невероятно неловко.
— А Вы, полагаю, Антон, — приподнимаясь, произносит девушка и протягивает парню руку. — Алена, — представляется она.
Шастун перехватывает хрупкую женскую руку, аккуратно ее пожимая в ответ и натягивая на свое лицо улыбку.
— Я так и понял. Да, все верно, — отзывается он.
— Мы Вам очень благодарны, правда. И сегодня я могу сама исполнить свои прямые обязанности, — приобняв Кьяру за плечи, говорит Алена. — Буду только рада, если честно, я ужасно соскучилась.
Антон выпадает в осадок: он не думал, что так скоро, и морально готовился к вечеру.
— Э-э… да, хорошо, — растерянно произносит он, пока Попова вихрем кружится вокруг него, снимая пиджак и вешая его на крючок, а после подходя к чемодану. — Я могу помочь, — тут же отзывается Антон, но Алена лишь отмахивается, говоря, что метр она пронесет и сама, и исчезает в комнате.
Тишина. Минуту или две: до нового вопроса Кьяры, все еще стоящей рядом.
— Антон, — протягивает она, и тот вспоминает, что совсем забыл прочесть, почему петля считается именно «мертвой». Он тут же хватается за телефон, как до его ушей доносится совсем другая песня: — А то, что я вижу, что-нибудь значит?
Шастун знает ответ. Знает без помощи Интернета, но вряд ли когда-нибудь расскажет Кьяре подчистую.
— А почему тебя стало это волновать? — не то чтобы она не имела права интересоваться: Антон не понимал, почему она подумала об этом именно сейчас, хотя этот вопрос вполне мог вылезти в первые сутки.
— У того дяди она такая же, как у мамы, — доносится детский голос, и телефон Шастуна чуть ли не отправляется на пол из его внезапно ослабевших рук.
