Антон не помнил, чтобы молчание в их с Арсением компании когда-либо так давило. Даже в ту треклятую ночь в больнице оно было менее напряженным: они друг друга не знали, тяжело идущий диалог был вполне объясним. У Шастуна в принципе все диалоги являлись таковыми, чтобы он на что-то жаловался. Но сейчас — не тот случай. Сейчас Антону было важно услышать хоть что-нибудь, даже если это будет ругань, но получить хоть какую-то реакцию. Попов же хранил молчание.
А что Арсений мог сказать? «Благодарю за новый опыт, с мужиками я еще не сосался»? Обстановка этого вечера и без того была безвозвратно разрушена, стоило Шастуну заявиться в скверном настроении и перестать контролировать свои мысли и слова. Но нет, он решил сделать еще хуже. Поступил так, как чувствовал, отрубив работу мозга и доверившись непонятному ведомому его желанию. Попов элементарно не знал, как ему реагировать: он просто не хотел больше здесь находиться. Он — человек с широкими личными границами, которые Антон, пусть и по пьяни, пересек. Стер для себя вопреки всем его словам, уничтожив полностью доверительное отношение со стороны Арсения. Он был вынужден вновь задуматься об осторожности своих слов и действий, если, конечно, они еще хоть когда-нибудь коснутся Шастуна. Идея пойти в ближайший парк, дабы Антон отрезвел, казалась Попову не столь удачной. Терпеть его компанию еще хотя бы десять минут он не сможет. Не сейчас.
— За мной, — скомандовал темноволосый, двинувшись в обратную сторону: к «Терминалу».
Шастуну стоило бы спросить о том, куда они идут, но он боялся даже пикнуть, слыша
такого Арсения. Он был холодным и пустым, и Антону было элементарно не за что хвататься, чтобы раскручивать хоть какой-нибудь диалог. Они прошли в тишине две минуты, но Попов без слов понимал, что сейчас его спину сверлит сосредоточенный на нем взгляд. Он не оборачивался, но это напрягало.
— Куда… куда мы идем? — голос Шастуна оборвался, уйдя в хрип. Пришлось прочистить горло, чтобы договорить нормально.
Каждое слово, вылетавшее из уст Антона, было робким и осторожным. Сейчас он походил на нашкодившего школьника. Если бы Арсений являлся его родителем, вернувшимся с собрания, то русоволосый наверняка к приходу перемыл бы весь дом и сидел бы за домашним заданием, боясь даже посмотреть в сторону компьютера.
— К машине, — сухо ответил Попов.
— У тебя есть машина? — Шастун не мог скрыть истинного удивления.
— Она не моя. Друг дал на хранение, — Арсений выбрал тактику максимально сжатых и одновременно полных ответов, чтобы его собеседник задавал как можно меньше вопросов. Его голос сейчас только раздражал и путал. У Попова мозги плавились от прокручивания произошедшего: все внутри гудело и тревожилось.
Этим самым другом, кстати, являлся Сережа Матвиенко: Арсений постоянно поражался его любви к автомобилям. И ведь он их еще и приобретал, на заработную плату аниматора-то — высшей степени безумие. Впрочем, Попов подкреплял это отсутствием семьи, которая бы наверняка отбирала у Сереги все до последней копейки. Пока он одинок, мог позволить себе откладывать средства на такие дорогостоящие приобретения, тем более что Арсений не был уверен, что Матвиенко не совершает махинации где-то на стороне.
Шастуну все было ясно, но привычно уведомлять об этом он не стал. Они молча шли еще какое-то время, пока не набрели на стоянку, где и находилась припаркованная Поповым машина.
— Называй адрес, — раздался голос Арсения, когда последний огибал автомобиль с целью сесть за руль.
— Он тебе известен, — Антон вновь начинал бояться издавать хоть малейший звук. Он быстро проскользнул на заднее сидение, что было прямо за мужчиной, дабы лишний раз не встречаться с ним взглядом.
— От тебя перегаром несет за километр, поэтому называй любой другой адрес, — повторил Попов тоном, не терпящим возражений. Шастуну даже стало не по себе: двухметровой шпале резко захотелось стать меньше, из-за чего он незаметно для себя начал вжиматься в спинку сидения.
Арсений искренне надеялся, что Антон не является окончательно потерянным и что у него все-таки есть друзья. Он помнил про прошлое, связанное с КВН, и был наслышан об особой семейной атмосфере, витающей в воздухе на репетициях. Чтобы разрушить эту связь, нужно было очень постараться, и не то чтобы Попов сомневался в подобных Шастуновских талантах, но все еще верил в лучшее в нем.
Антон начинал понимать, что его молчание ситуацию не изменит, провел по экрану телефона и увидел, что время близилось к двадцати трем часам, что, по его меркам, не являлось неприлично поздним периодом для гостей. Шумно выдохнув и понадеявшись, что проблема в виде него самого не испортит планы Димы и Кати — какими бы они не были, — Шастун продиктовал адрес. Про себя он отметил, что меньше всего вопросов было бы, если бы он переночевал у Арсения. Неловкость перед Аленой, и все. Но эта идея была гиблой: Антон в принципе не был уверен, что когда-либо еще окажется на пороге этого дома. По крайней мере, не в ближайшее время.
Попов завел машину и, быстро справившись с выездом с парковки, вылетел на трассу. Он вел автомобиль быстро и агрессивно. Шастун старался не смотреть, но видел, как две руки, на которых стали выступать жилки от напряжения, были крепко вжаты в руль. Того и гляди, вырвут его из системы. Антон знал, что Арсений зачастую осторожен, поэтому ощущал еще большую вину за свои действия: Попов так машину явно не сохранит. Все, что мог сделать Шастун сейчас, — попросить прощения. Но его извинения сейчас Арсению к черту не сдались: «Прости» не вырвет из памяти то мгновение, не уберет ощущение чужих губ на себе, не успокоит бешено стучащее от осознания, что нарушитель спокойствия за твоей спиной, сердце. Брюнет просто хотел закончить это все. Закончить, войти в дом и смыть с себя все это. Хотя бы попытаться. Где-то в глубине души он понимал, что его участия во всем этом нет, но чувствовал себя виноватым перед Аленой, которая и так кидала шуточки про ориентацию Попова. Дошутилась.
Так всепоглощающее чувство вины к разным людям распространилось по всему салону машины и давило одним лишь своим существованием, пока на горизонте не замаячил дом Позовых.
Напряжение стало править балом, когда автомобиль остановился. Шастун понимал, что сейчас ему придется столкнуться взглядом с человеком, перед которым ему невероятно стыдно. Арсений осознавал, что ему нужно как минимум покинуть водительское кресло, сидя в которым он хотя бы мало-мальски поддерживал самообладание. Пальцы его рук еще крепче вжались в руль, а сам Попов был готов заскрипеть зубами, сдерживая желание разбить панель управления вместо оказания давления на несчастную баранку.
Вдох. Выдох.
Арсений резкими движениями отпустил руль, открыл дверцу машины и вышел на улицу, после чего повернулся к дому Позовых и еще раз размеренно вдохнул и выдохнул.
— Выходи, — кинул он в салон автомобиля, после чего захлопнул дверь.
Антону и без холодного тона Попова было ясно, что дело плохо, но он его просто испепелил. Уничтожил. Шастун еле отлепился от сидения и быстрыми, едва уловимыми движениями выскользнул из машины, также тихо и незаметно закрыв дверь. Он чуть не сорвался на бег, лишь бы скрыться от излучаемой Арсением агрессии, но тот двинулся вперед, четко дав понять, что собирается звонить в дверь самостоятельно. Антон заметно поник, вновь почувствовав себя нашкодившим подростком, которого левый дяденька, коему тот в ходе своих шалостей нанес ущерб, за ухо привел домой и сейчас собирается отчитывать перед его родителем. Впрочем, почти так оно и получалось.
Попов нажал на кнопку звонка и немного подождал.
Тишина.
Сердце Шастуна было готово вырваться наружу от смешения облегчения и тревоги. Ему было бы легче, если бы Позовы были где-то вне дома и не застали бы надвигающуюся сцену, но при этом — чертовски тяжело, если он пробудет с Поповым еще хотя бы минуту. А в случае их отсутствия придется сидеть в машине дольше. Намного дольше: вплоть до больницы, ведь больше деваться парню было некуда.
Однако к однозначному счастью, по крайней мере, Арсения, дверь все-таки распахнулась. Перед обоими появился мужчина в длинном тепло-синем халате. Голова почти гладкая, рост невысокий, комплекция была умеренной — он и являлся Дмитрием Позовым, вновь ставшим единственным другом Шастуна. По помятому виду мужчины прослеживалось нежелание видеть тех, кто оторвал его от сна: к здоровому режиму дня Дима относится ответственно. Он в принципе ко всему относился с завидными усидчивостью и терпением. Однако выражение лица Позова моментально изменилось, стоило ему увидеть за спиной незнакомого мужчины известного ему персонажа. Верхние веки Дмитрия приподнялись, а глаза расширились: по ним Антон мог уверенно прочесть «Какого хуя ты натворил, Шастун?», из-за чего ему хотелось спрятаться за Арсения. Жаль только, что такую шпалу, пусть и худощавую, не скроешь.
— Это, полагаю, Ваше, — удивительно спокойным, даже несколько доброжелательным голосом сказал Арсений. Хотя в сравнении с тем, что он излучал в сторону Шастуна, даже случайно запустить в человека копье было бы жестом доброй воли.
— Видимо и правда мое, — не меняясь в лице, недоуменно сказал Дима. Взгляд его все еще не отрывался от Антона, который неуверенно кивнул после фразы Попова.
— Замечательно, — отреагировал Арсений и фальшиво улыбнулся. — Тогда вынужден откланяться. Добрых снов.
Задерживаться Попов в самом деле не хотел: не поднимая взгляда на Шастуна, он быстро прошел к машине, открыл дверцу и так же быстро захлопнул ее, уже через несколько десятков секунд уезжая прочь. Он
так и не посмотрел на него. Даже самым ненавидящим взглядом не посмотрел. А у Антона все внутри разваливалось от того, что он даже его злости не заслужил. И даже сейчас он восхищался Арсением: его манерность не исчезала даже в самых неприятных ситуациях, что не могло не вызывать уважения. Попов был хорошим человеком, и это факт, вот только с Шастуном, по его собственному мнению, все было через пятую точку. Он из этой самой точки и не вылезал.
— Уважаемое Мое, — напомнил Дима о своем существовании, тем самым вытолкнув Антона из океана самобичевания, — не хотите объясниться? — и снова туда его уронил.
Антон
Пиздец.
А можно на этом закончить? Мне больше нечего сказать, правда.
Серьезно, я перестал себя понимать. Я делаю вещи, которые мой мозг никак не анализирует. Делаю их вперед осмысления, которое, к моему сожалению, все-таки наступает. Проще было бы, если бы я был вообще ебобо, который съехал с катушек: этим бы можно было оправдывать себя из раза в раз. Но я еще не съехал. Я еще что-то чувствую в отношении других людей, мне не все равно на их состояние после моих поступков.
Я устал, неимоверно устал. Я не чувствую, что живу: просто существую, изо дня в день выходя на смены, а в обед укладываясь спать назад. Моя жизнь монотонна, она — огромное пятно. Серое. Угнетающее одним лишь своим видом. Кажется, за годы такого существования я просто отвык от чего-то хорошего. Я не умею им пользоваться в меру, не перетягивая одеяло на себя, если знаю, что это самое
хорошее мои желания не разделяет. Но я облажался. Сдался. Не пришел в себя, когда так нужно было. Не заткнулся, когда было уже поздно, но не критично. Да, неприятный осадок от моего развязного языка остался бы, и из памяти Арса его точно не вывести, но я, блять, решил сделать этот момент незабываемым. Решил? Решают когда думают. Я не думал. Я просто сотворил хуйню. А тогда уже было поздно останавливаться.
Этот момент, когда все окончательно сгорело, повторяется в моей памяти каждый раз, когда я закрываю глаза. Я боюсь моргать: там он. И это так противоречиво, что никаких слов не хватит. Я хочу провалиться от ощущения стыда и вины. Исчезнуть, потому что я своими собственными
руками губами сломал, возможно, самое лучшее, что только могло быть в моей жизни. Но при этом я ощущаю, как мое сердце всякий раз бьется чаще, когда я прокручиваю этот спонтанный односторонний поцелуй. Оно вырывается из груди не столько из-за волнения, сколько от чего-то теплого, разливающегося у меня внутри. Если откинуть все то, что было до, и уж тем более то, что последовало, я был в Раю эти несколько секунд. Если не в нем, то близко к нему: делил дыхание с этим самым, блять,
Раем. И это все так давно сидело внутри, что в какой-то мере я даже почувствовал облегчение от того, что больше нет нужды сдерживаться. Что то, что я рисовал в своих мыслях, хотя бы на мгновение осуществилось. И на место одной проблемы, конечно же, пришел миллион других.
— Кто это был? — поинтересовался Поз, когда я вошел внутрь и дверь за мной закрылась.
Я неспешно снял обувь и начал оглядываться по сторонам.
— Катя спит, — считал мои переживания Дима. В такие моменты я пугаюсь того, как же много отражает мое лицо.
Позов провел меня на кухню и поставил чайник. Сам же выдвинул два стула — себе и мне, — и уселся на один из них. Откинувшись назад и закинув одну ногу на другую, он напомнил, что слушает меня и, вообще-то, ждет чего-то кроме бегающего от испуга взгляда.
— Это Арсений.
А разве это не было очевидно, Дим?
Разумеется, Позу такое представление ничего не дало, но имя парнишки он на всякий случай запомнил. Это я понял по его изучающему взгляду, который проявлял себя всякий раз, когда Дима пытался что-либо задержать в своей памяти. Однако на этом он не остановился. Совсем скоро этот самый взгляд вновь оказался направлен на меня, из-за чего я хотел вжаться в спинку предоставленного хозяином дома стула, уменьшиться, снизойти до атомов и больше не разгребать все то дерьмо, которое я натворил. Отправиться к Позову — худшее мое решение. Надо было продолжать отстаивать больницу. Я элементарно не готов делиться этим с кем-то, да еще и так скоро.
— Друг, — предпринял я попытку закрыть тему, но Дима знал, что как таковых друзей у меня нет.
Надеюсь, что мои сжатые кулаки останутся незамеченными. Я закипаю наравне с треклятым электрическим чайником, разбавляющим тишину. Я, конечно, могу выложить все как на духу и выслушать поучающую лекцию о том, какой я уебок и что целовать женатых мужиков нельзя. Ах да, как Дима в принципе отреагирует, узнав о моем влечении, — тоже интересный вопрос. Не придется ли мне пиздовать до больницы пешком? Отправлю это в ту же копилку интересностей. Мы же в России, где такие проявления наравне с нездоровым влечением к оружию. И все равно, что испытывая симпатию к мужчине, ты никого не убиваешь. Разве что себя изнутри, ведь в этой самой России никакая взаимность тебе не светит.
— Помнишь, я говорил про нити? — все-таки решился я.
— Шаст, — протянул Позов, пряча лицо в согнутые в локтях руки. Он поставил последние на колени, недовольно мыча себе под нос. — Ты же понимаешь, что это все выдумки? — отняв одну руку от лица и посмотрев на меня внимательно, уточнил Дима.
— Поз, боюсь, что не совсем, — несколько неловко произнес я, предвкушая дальнейшую реакцию.
Мне ему не доказать: он не видит нить. А я вижу и
чувствую ее. Весь блядский вечер чувствую. При поцелуе вообще казалось, что мою руку разорвет на мелкие кусочки. Неужели любить — всегда так больно? Даже физически.
Любить.
Мне кажется, я впервые даже просто думаю о том, что именно люблю. Не
меня влечет, не
мне симпатизирует, а
я люблю. Чего, нахуй?
Дима же постепенно успокоился и с мнимым интересом, все еще не веря в то, что я в здравом уме, приготовился меня слушать. Даже сдержался от вопросов, не наркоман ли я, и на том спасибо.
Автор
Антон не видел смысла лгать Позову: он всегда его поддерживал и благодаря ему тот еще не сиганул в одно из бесчисленных окон поликлиники. Если он не примет его чувства, так тому и быть, но вешать лапшу на уши он не собирался. Как бы сложно ни было говорить как есть, Шастун делал это. Он время от времени одаривал Диму своим изумрудным сосредоточенным взглядом, для себя делая вывод, стоит ему остановиться или можно продолжать. Оценивал эмоции собеседника, но безрезультатно: Позов — кремень. Не менее интересная личность, чем Попов: Антон поражался, как жизнь такого как он вообще сводит с подобными. Но Судьба, видимо, вовсю смеялась над ним, подкидывая самые невероятные знакомства.
Дима не отражал на своем лице ни единой микроэмоции и даже слушал внимательно, а не с выражением, мол, этот парень не в себе. Ни непонимания, ни обратного, ни одобрения, ни осуждения — все чисто. И это пугало Шастуна еще больше. Он элементарно не знал, к чему ему готовиться.
— Мне надо выпить, — понуро заявил Антон.
Позов моментально ожил, выгнув бровь и посмотрев на Шастуна.
— А тебе не хватит ли на сегодня? — спросил он, тем самым отказывая другу.
— Я, вообще-то, пил до того, как сделал… это. И до того, как тебе все рассказал. Ты думаешь, это легко?
Вопрос повис между ними в воздухе: ответ на него так и не находился. Конечно, Дмитрий догадывался, как тяжело было его другу, но так и свести в могилу себя можно. Тем более что Шастун находился в уязвимом для активного внедрения в свою жизнь алкоголизма состоянии. Позов видел, что тот разбит, что он действительно каждым нервом ощущает и осознает происходящее. Дима улавливал и то, что некий Арсений Антону в самом деле не безразличен. На фоне обвинений себя Шастун говорил о Попове с неподдельным восхищением, начиная пребыванием в больнице его дочери и заканчивая их регулярными звонками. Антон светился так, как Позов еще никогда не видел. И Дима понимал: Шастуну пиздец. В целом вся картина — пиздец. И это он еще не брал в расчет существование нитей, списывая их на основу для описания их с Арсением связи, хоть и очень не хотелось признавать, что у Антона не все в порядке еще и с головой.
— Вот тебе и «Заметался пожар голубой» Есенина, — после молчания все-таки высказался Дима.
— Поз, блять, — высказал свое недовольство Антон, еле сдерживая улыбку от одного лишь факта, что стоматолог выдал что-то саркастическое даже на такую ситуацию.
— Если что, я женат. Хоть тебя это и не особо останавливает. Но с мужиками я сосаться не хочу. Даже если они мне будут друзьями, — вскинув руки вверх, добавил Дима.
— Су-ука, какая же ты су-ука, — протянул Шастун, будучи не в силах скрывать улыбку.
— Кто я такой, чтобы осуждать твой выбор? Но буду осторожнее с твоими наклонностями, — все-таки не смог не вставить Позов. — Он тебе важен. Не знаю, взаимно ли это, но не опускай руки, Шаст. Спишись или созвонись с ним через несколько дней, но сейчас дай остыть. Если бы меня поцеловал мужик, я бы был в диком ахуе. Его реакция вполне нормальная.
— Да я понимаю, — ответил Антон. Но одного лишь понимания ему было мало: он не был готов ждать эти самые несколько дней, чтобы начать что-то делать. Он еще и боялся делать что-то, будто можно еще больше сломать то, что он наворотил. Однако Шастун в своих талантах и в том, что он найдет, как сделать ситуацию еще хуже, не сомневался. — Я с ума сойду, Дим.
— Ищи, звони, если совсем понесет. Извини, но это все, чем могу помочь.
На лице Позова даже проскочило искреннее сожаление, что он никак не облегчит состояние друга. Он хоть и сделал его объектом для шуток, от которых Антон не отмоется еще очень долго, даже если когда-нибудь его связь с Арсением пропадет, но понимал, как ему тяжело. Даже если бы такое произошло с девушкой — это неловко и переходит личные границы человека, которые тот потом наверняка выстроит в несколько раз выше, чем то было раньше.
— Это много, правда. Спасибо.
— Только не обнимай, а то заражусь еще, — отплевался от подавшегося на несколько сантиметров вперед Шастуна Позов. Антон аж вытянулся от возмущения: казалось, еще чуть-чуть — и пробьет потолок, хотя куда уж выше. — Да ладно тебе, — усмехнулся Дима и расставил руки.
Антон прижался к Позову так крепко, будто это может передать ему часть его переживаний и уменьшить давление, сдавливающее все изнутри. Словно побитый котенок, он наслаждался каждой секундой ощущения защищенности и поддержки, упивался этим сполна и чувствовал себя в этих несколько полных руках как за каменной стеной.
***
Шастуну спалось относительно спокойно.
Настолько, насколько это в принципе возможно, когда ты сломал отношения с человеком, от которого зависим, словно наркоман от иглы. Он все еще ощущал тепло, старательно вложенное Димой, который в эту самую ночь доказал, что он — самый настоящий друг, который примет его с любыми изъянами, даже если и увидит смысл посмеяться над ними. Он просидел с Антоном, пока их обоих не начало клонить в сон. Буркнув что-то о том, что ночи с мужчиной он предпочтет кровать, в которой его ждет Катя, он удалился, убедившись, что с его другом все нормально. В сравнении с Шастуном и правда все было нормально, хоть он и успел обиженно надуть губы на замечание Позова.
Арсению не спалось.
У него не было друга, которому он бы мог все рассказать. Его огромное различие с Антоном заключалось в том, что он не готов открываться миру. Даже людям, которые этим миром являются: семье. Не готов. Он всегда удерживал в себе слишком много, но сейчас его разрывало: подобное он внутри еще не копил. И ведь поделиться не с кем. «Ален, тут такое дело, я поцеловался с мужиком, из-за наличия которого ты посчитала меня геем, но это не я, он сам ко мне полез»? Так это должно выглядеть? В голове Попова элементарно не укладывалось, каким образом это можно донести хоть до одного адекватного ума. А эмоции внутри бурлили через край, вынуждая Арсения хвататься за край одеяла и вонзаться ногтями в простыню, лишь бы сдерживать себя. Хотелось кричать, чтобы выпустить из себя достигшее вселенских размеров непонимание. Вот только никто не поймет, даже если и услышит.
Руки жгло, и Попов видел, как нить то становится ярче, то тухнет. Как сильно он хотел сорвать ее с чертового запястья, лишь бы в его жизнь больше не вносился раздор, разрушая в ней все, что он так долго выстраивал. Избавиться, лишь бы Судьба отослала назад предвестника неприятностей в лице Шастуна. Он понимал, что, возможно, сейчас излишне злится на него за него самого — его поступки, чувства. Понимал, ведь элементарная эмпатия никуда не ушла, но имел право делать это. Имел право злиться. Он не был уверен, что когда-нибудь подпустит его к себе снова так же беззаботно, как то было до минувшего вечера. Сомневался, что подпустит в принципе. Пожар из самых противоречивых эмоций сжигал внутри него все, и в унисон с ним изнывало от боли запястье, словно нить чувствовала угрозу. Словно то, что испытывал Арсений, было слишком даже для нее.
Настало время Антона чувствовать, когда другому плохо. Обычно это была участь Попова, но данная ночь все поставила с ног на голову. Шастун проснулся от резкой боли в запястье, заметив, как нить «пульсирует». Красный свет то становился слишком насыщенным, то тух, словно никакой нити и не было. И это жгло, ужасно жгло. Антон стиснул зубы и, выбравшись из одеяльного кокона, в который запутался, чтобы сохранить ощущение Диминого тепла, поднялся с кровати и направился к спальне Позовых.
Было неловко, но еще больше — больно. И даже не физически, а морально, ведь Шастун понимал, что тревога, разжигающаяся у него внутри, не его. Да, он все еще винит себя, но не
так. Это были совершенно другие эмоции, под тяжестью которых хотелось зажмуриться, согнуться в несколько погибель и вопреки убеждению, что мужчины не плачут, выпустить все с потоком соленой воды. Очиститься от той грязи, что сейчас сочилась изнутри.
— Дим… — прошептал Антон, чуть приоткрыв дверь.
Ему было страшно заходить внутрь, а еще он не хотел будить Катю. К счастью, ближайшее к нему тело однозначно принадлежало Позову.
— Дим, понесло, — его голос дрожал.
Будь в комнате светло, изумрудные глаза наверняка бы блестели от не вытекающих оттуда слез, которых становилось все больше.
Позов проснулся и среагировал моментально. Он живо поднялся с кровати и вышел за пределы спальни: в коридор. Там-то он и увидел трясущегося Антона, который в этот самый момент был уверен, что более жалкого существа Дима еще не встречал. Шастун объяснил, что с ним происходит, дабы Позов понимал, что сейчас не ему сорвало крышу от эмоций, но в него эта самая крыша прилетела.
— Я не справляюсь, блять, — прохрипел Антон, возвращаясь к дивану, где он спал, и, ложась на него, сгибаясь там в три погибели.
Части тела были расположены настолько плотно друг к другу, будто Шастун хотел полностью надавить на себя со всех сторон. Заглушить все внутреннее чем-то физическим. Антон стиснул зубы и еле сдерживался от протяжного мучительного стона, который все равно бы ничем не помог, но мог бы разбудить Катю. Все плыло: то ли от слез, то ли от того, что на фоне всего, что он чувствует, Антон стал терять связь с окружающим миром, — непонятно.
— Он справлялся, а я не справлюсь. Потому что я…
— Не говори так, — строго, но вместе с тем и как-то мягко — так умел только Дима — сказал Позов.
Он выглядел спокойнее, чем был на самом деле. В действительности он совершенно не знал, как помочь своему другу: разве что медикаментами, которые известны им обоим. Но душевные раны лекарствами не вылечишь.
— Напиши ему, — не веря своим же словам, сказал Дима. — Ему же плохо, лучше попробовать, чем ничего не сделать. Если он зол, то испустит ярость полностью. Станет легче.
И это правда: тишина бы не сделала ничего — как хорошего, так и плохого. Пусть и ошибочно, но действовать нужно. Антон понимал это где-то на задворках сознания, но руки охватил тремор, а перед глазами все так же было расплывчатое пятно. Он пытался взять телефон, но тонкие пальцы тщетно хватались за воздух.
— Шаст, нужно собраться, — вразумлял Позов, самостоятельно беря телефон и вкладывая его в руки Антона, которые, однако, не отличились особой готовностью и чуть не выронили предмет на пол.
Дима умело подхватил телефон до падения и отложил его в сторону. Он не знал, как утешать людей, но положил руку на плечо Шастуна и начал медленно поглаживать его.
— Все будет хорошо, — говорил Позов, и его голос даже дрогнул от того, насколько мужчина волновался. Скрывать не получалось: не актер.
Антон пролежал так от силы минуту, пока кое-как, опираясь на трясущиеся руки, не поднялся и не вцепился в корпус Димы.
— Я с тобой, все будет хорошо, — повторял Позов, словно то была мантра. И Шастуну становилось незначительно, но все же легче.
Дима вложил в его руку телефон, который Антон на этот раз все-таки смог удержать. Он разблокировал его, и белый свет экрана неприятно ударил прямо в глаза. Все так же размывало, но что-то различить уже можно было. Шастун, не отдаляясь от Позова, нервно сглотнул, боясь этого сообщения. Его тело дрогнуло, что не осталось незамеченным для Димы, но последний не нашел ничего лучше, кроме того как слегка похлопать Антона по спине.
