о творце

Бакалавр Даниил Данковский думал о Смерти больше, чем о Боге. Смерть стояла у него за плечом и дышала в шею, прохладно, чувственно, нежно, а Бог, Бог-творец, в его жизни и не присутствовал почти. Смерть он видел и её касался почти по-панибратски, во время кратковременной врачебной практики (до ухода в научную деятельность) он не раз её прогонял от бедных деревенских мужиков и баб, ампутировал перебитые в мясную кашу ноги, зашивал рассечённую плоть, возился весь в крови, слизи и гное, сам, бывало, попадал под размах её руки, но ловко уворачивался, потом отмеченный шрамами от оспы. Смерть была, медицина была, удача и случай были, а Бог? Он не отвечал себе на этот вопрос, лишь пожимая плечами и возвращаясь к пыльному тому, продолжая поиски того, как покончить с их противостоянием раз и навсегда. У Стаматиных был один Бог на двоих, и сидел этот Бог в черепной коробке Петра Стаматина, который и сам не знал, что с этим Богом делать, а потому — то страшно боялся, то был опьянён радостью Творца в лице самого себя. Андрей, брат Петра, был рядом в любом случае. Для него это было обязанностью, долгом, но не тем долгом, который выполняют закатив глаза, лениво и с усталостью, а тем, от которого невозможно отказаться и который выполняют, подняв подбородок, с осознанием непреложности той силы, что содержится в руках помогающих и поддерживающих. Раньше они, два брата, друг друга уравновешивали, как пружина, растягивающаяся в обе стороны, сейчас же Петр больше походил на самолёт, который лишь трещит вместо того, чтобы завестись и взлететь в небо, а Андрей отдавал всего себя, лишь бы их обоих держать на плаву. Пётр — творец, а Андрей... А Андрей брат его. Религия и вера — вещи совсем не одинаковые. Ева не любила разговоров, которые уходили в чистую спекуляцию словами, когда всякие старики рассуждают, как поступать должно, какая мораль хороша, а какая нет, что есть благодетель, что есть Бог и кого этот Бог любит. Путаница словами была по сути своей бессмысленной и окаменело-мёртвой и оттого приносила Еве лишь расстройство. Жизнь же была интереснее и приносила удовольствие. Ей нравилось попадать в хитросплетения случаев, ситуаций, человеческих взаимоотношений, она ими дышала, она их любила, искренне, светло и горячо, оттого всегда старалась помочь каждому, чтобы каждый был счастлив, и никто не ушёл обиженным — ведь каждый человек хорош и лёгок душой, и поэтому вражде в мире не место. Творить надо собственной идеей, собственной верой в людей, а жизнь уж распорядится, что из того выйдет. Для Марии Каиной Бога не было, но была она сама и её кровь, её наследие, могущественное, тяжёлое и тёмное. Закрывая глаза, она чувствовала его в себе, как выпитую чарку водки, только оно не угасало, а только сгущалось и вытягивало из неё силы, вырастая и набирая мощь. Со дня на день она все ярче чувствовала город на своей ладони и жизни, в нем мерцающие, и чувствовала в себе непременную заботу о нем, которую было совершенно необходимо куда-то вложить. Связь с городом ещё не была так крепка, чтобы пустить через неё ток этой любви и заботы, поэтому чаще, чем иногда, эту любовь, страсть получали её друзья, единомышленники, с которыми у неё была одна идея и одна цель. Юля верила в судьбу. Нет, не так — она не верила, она развивала теорию о судьбе, о фатуме и о механизме случая. Понятие Бога предполагало какое-то верховное существо, сознательное, осведомленное о существовании людей и, предположительно, о существовании каждого отдельно взятого человека. Судьба же была механизмом и алгоритмом, понять который человеку либо дано счастливым случаем, либо не дано, и последний вариант, безусловно, будет чаще. Мировоззрением Юли была не вера, а эксперимент, который она могла наблюдать каждый день своей жизни до самого её конца. Для генерала Александра Блока же не было ничего выше христианской чистоты и веры. На груди его, под мундиром и рубашкой, всегда висел маленький крест, семейный и подаренный ему, он верил в Христа, верил в Троицу и верил в святость. В былые года он с горячностью молился о здоровье своих родителей, о будущем своей страны, о дорогих ему людях и в последнюю очередь о себе. И поэтому для него стала почти смертельным ударом трусливая и низкая мысль о том, что Господь мог его оставить, и эта мысль его душила. Молитвы сошли на нет, и он все чаще в ночи смотрел в тёмный потолок, как смотрят перед собой старики, размышлял и слушал неспокойный шум за окном. Дети Бога не знали. Не знали они ни веры, ни религии, ни философии, ничего. И они — самые свободные, те, у которых в руках вся жизнь и вся судьба. Нет ни алгоритмов, ни механизмов, лишь внимание, заменяющееся рассеянностью, лишь детская жестокость и детская же прихоть, дарящая или отбирающая жизнь и будущее.