О чем не рассказал Победоносец

Разбудили меня рано. Очень рано. А сон, как назло, снился какой-то необыкновенно интересный, я стремился снова ускользнуть в него, чтобы запомнить все до мельчайших деталей, но меня тормошили за плечо: - Просыпайтесь, пан Марек! Нехорошо заставлять отца ждать! И я сразу проснулся от этих слов и расстроился, потому что забыл сон. - Воскресенье, - буркнул я недовольно, увидел черный костюм на вешалке и сразу вспомнил. Отец ждал внизу. Мне кажется, он и не ложится в такие дни. В руках у него были свежие белые цветы, на этот раз - розы. Он терпеливо ждал, пока я спущусь, разделил свою охапку на два букета и протянул мне один: - Осторожно, не уколись. На улице было холодно. Я поежился от свежего и прозрачного утреннего воздуха. У отца покраснело от холода лицо, он чуть вжал голову в плечи, но букет свой держал двумя руками. - Сейчас в машине согреешься, - сказал он. День был и правда очень зябкий для сентября. Я перестал чувствовать холод, только когда мы выехали к мосту. Шофер сосредоточенно молчал. Над Вислой стояла лёгкая дымка тумана - совсем невесомая, такая же стылая и прозрачная, как и это утро. Река поблескивала, как стальное полотно, будто и не текла никуда, будто не вода это была, а лёд. Варшава тоже замерла. Она ещё не проснулась, но такие большие города не умеют быть сонными, они умеют быть вымершими. Казалось, что люди за окнами не дремлют в кроватях и не собираются на воскресную службу, а просто все куда-то делись... У ворот кладбища мы вышли. Было все так же холодно, хотя солнце и поднялось повыше. Небо выглядело светлым-светлым, хоть и безоблачным. В такие ясные осенние дни оно бывает ярким, даже не голубым, а синим. Отец закашлялся, изо рта у него шел пар. Он не нашел шляпу и даже не поднял воротник. Я сделал было попытку стянуть шапку, но он заметил и поморщился: - Марек, переохладишься и заболеешь. Не надо. Это мой крест. Мы прошли в ворота на самое большое и старое кладбище Варшавы - Повонзки. Аллеи между могильными рядами здесь почти такие же широкие, как улицы, и надгробия тоже немаленькие. На какой-нибудь некрополь посмотришь, а он размером чуть не с одноэтажный дом. Поэтому, а ещё из-за могил знаменитостей, здесь часто бывают туристы, но в холодное воскресное утро мы тут брели одни. Шли по главной аллее, потом свернули, впереди протянулась боковая дорожка - очень длинная, исчезающая в тумане, и не такая ухоженная, между брусчаткой то здесь, то там торчали пучки травы. В другое время отец бы обязательно разворчался по этому поводу, но он просто шел вперёд, прижимая к груди цветы и ничего не замечая. Было очень тихо. Иногда наверху, в кронах деревьев, кричали птицы - большие, черные. Грачи или галки, я никогда в них не разбирался и путал их между собой. Здесь тумана было больше, чем на открытом пространстве, будто его удерживали ограды или кусты и деревья. Мрачное и печальное место? Да. И я бы на кладбище сам ни за что не пошел, а друзья бы страшно удивились, увидев меня тут. Как же так, сказали бы они, Марек, ты же в городе лавки с похоронными принадлежностями десятой дорогой обходишь! А тут идёшь чинно и благородно со своим стариком, ты же все на него дуешься... - Ну вот, - отец толкнул калитку и я спохватился, - пришли... Белая ограда скрывала две могилы. На одной стоял обелиск с изображением распятия, другую украшал ангел, распахнувший крылья, словно он готовился улететь в небо, туда, где кричат грачи. - Ну вот, - снова выдохнул отец, - преклоняя одно колено. - Двадцать лет, Анна... Анна - это имя его первой жены. Она умерла от родов, и их дочка тоже умерла, прожив всего один день. Ее успели только окрестить. Раз в год отец обязательно бывает у них на могиле, в остальное время платит сторожу за присмотр. Раньше, пока дед мог ходить, они посещали кладбище вместе, но вот уже четвертый год отец ходит сюда со мной. Как он мне объяснил: - Это была твоя старшая сестра, Марек, больше кровных родных у нее нет. Твою бабушку и прочих родных мы можем помянуть в День всех святых, а у Анны родных не было, она рано осиротела. Меня не станет - только ты будешь помнить, что были они на свете, Анна и Златушка. Он и сегодня повторил мне это. И всё ещё стоя на коленях, прямо в чистых брюках на холодных камнях, начал читать молитву: - Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный... У него в такие моменты другое лицо. Мне кажется, он вообще становится другим человеком, и это так редко бывает - в праздники иногда, в особо мирные дни... И поэтому я охотно езжу с ним на кладбище. Именно в эти поездки у меня нормальный отец, такой, как у братьев Каминских, например. Не сыплющий постоянно замечаниями, не выглядывающий недовольно, к чему бы придраться. С ним можно говорить, правда, очень увлекаться тоже не стоит - однажды я признался в том, что испортил клумбу, а через день он мне её припомнил. В День всех святых отец обычный - мы ездим всей семьёй на центральное городское кладбище, и там отец следит, чтобы все было идеально, чтобы одежда ни у кого не помялась, а лица были скорбны, и чтобы никто не дал повод под него копать. Он отдает распоряжения, суетится, раскланивается со знакомыми и вручает нам с Катержинкой по мелкой монете, чтобы мы подали их нищим. - Из глубины взываю к Тебе, Господи, услышь голос мой... Жаль, что эта Анна умерла, если он с ней был другим. Правда, тогда он не женился бы на маме, и не было бы ни меня, ни Катержинки. А все же иногда мне хочется, чтобы не было таких дней. Чтобы он всегда был обычным - недовольным, занудным. Потому что видеть, что он может быть нормальным человеком, и знать, что вечером он станет прежним, тяжело. Потому что, когда он злится на меня, а я в ответ на него, я вспоминаю эти наши поездки и чувствую себя виноватым. - Взрослая уже была бы, - это он говорил про свою дочь, про неизвестную мне Златушку. - Могла бы уже замуж выйти, представляешь, Марек? Вот... Он коснулся мраморного крыла ангела. Белые глаза с намеченными зрачками смотрели равнодушно. Холодная гладкая фигура казалась вылепленной из снега. И мне, как всегда в такие моменты, стало пронзительно его жаль. Мраморная скульптура не утешит и человека не заменит. Мы постояли ещё немного. Туман стал гуще, птичьи крики вверху - пронзительнее. - Пора, пожалуй, - сказал отец. Мы пошли обратно. Он, как всегда, хотел посетить церковь Карло Борромео, а я спросил, можно ли мне посмотреть могилу Яна Килинского, я и сам до нее доберусь. Сегодня он был совсем в настроении, кивнул, потом спохватился: - Не заблудишься? - Нет! - я уже несся к аллее, где стоял его кенотаф. Заблужусь! Да могилу Килинского я с закрытыми глазами найду! Камень с надписью "Не мир, но меч", барельеф со сражающимися воинами, плиту, на которой высечены даты и события Варшавской заутрени. А между брусчаткой пробивается трава. За историческими памятниками на кладбище ухаживают так себе, потому что за это платит муниципалитет и делает это тоже так себе. И камень пожелтел, и буквы выглядят стертыми. У меня возникла мысль ходить сюда почаще и за эти ходки привести могилу в порядок, но разве дома поймут, если я буду мотаться в Повонзки? Мне скажут: "Не выдумывай". Да и вообще... я представил объем работы и решил, что герой Варшавской заутрени уже тысячу лет лежит где-то там и ещё полежит. Так что ограничился тем, что вырвал несколько особенно наглых пучков травы и кинул на дорожку. Повыше ограды, на ветке дерева, сел ворон, посмотрел, наклонив голову, и каркнул, словно расхохотался. А сверху кричали галки, там, на огромной высоте, в самых кронах сосен, между небом и землёй. Под их крики я постоял ещё немного, рассматривая плиту, а потом пошел к церкви. Людей все не было. Туман становился реже, но все равно казалось, что город где-то далеко, может быть, вообще остался в прошлом. Не опоздал ли я? Может, отец уже ждёт и злится. Он не злился, он только вышел из двери все с тем же печальным и мечтательным выражением на лице. - Все же служба теперь не та, - сказал он. - Раньше в церквях молились по-настоящему. Сейчас люди скептики и циники, а в церкви все сделано для их удобства, чтобы хоть какие-то прихожане были... И все забыли, что к Господу мы становимся ближе только через страдания... К нему сунулся нищий, единственный нищий здесь. Старик, хромой и в фантастических лохмотьях, вряд ли он так ходил по городу, наверняка это у него была такая одежда, чтобы подавали больше. Только лохмотья не помогли бы ему, сунься он к отцу в другой день. Но сейчас тот, не глядя, высыпал ему в подставленную драную шляпу весь кошелек. Пока мы шли к выходу, я думал, что, наверное, есть люди, которые родились по ошибке не в своем времени. Вот говорят же иногда на уроках истории про какого-нибудь изобретателя, что он опередил свое время. А может, не опередил, а где-то там напутали и отправили его в средневековье, а он должен был родиться позже? И тогда есть те, кто живёт себе поживает в наше время, а на самом деле принадлежит другому. Я про себя всегда знал, что родился не тогда. Ни белых пятен на Земле, ни путешествий, ни открытий. Все тихо и тухло, как застрявшая вода в пруду. Да на спортсменов, которые ходят в Татры, смотрят как на дураков - и охота им по горам лазить, хотя Татры высотой тьфу, в них разбиться невозможно... Если бы можно было выбирать, я бы точно выбрал век пятнадцатый или даже раньше. Даже просто из-за красоты. Как здорово выглядела шеренга римских легионеров, например! Или наши крылатые гусары! А нынешние полицейские? Разве в них хоть что-то красивое есть? Идёт человечек в мундире, сам тощий или даже пузатый, на брюхе нечищеная бляшка, и всей доблести, что усы. Так и отец, наверное, родился не в свое время. Ему бы тоже в средневековье, в католическую Испанию или Италию, бороться с инакомыслием, жить по строгим-престрогим правилам, вот тогда он был бы доволен... Этими своими мыслями я, как говорится, накаркал все дальнейшее. Уже у автомобиля у отца исчезла из глаз печаль, а лицо опять стало раздраженное. Когда я плюхнулся на сиденье, он посмотрел так, будто у него заболели сразу все зубы. - А ноги вытирать тебя учили? Машину сам не чистишь, потому ценить не умеешь, - сказал он. Да, конечно! Я по дороге пару раз оступился и прошел просто по земле. Теперь считается, что у меня грязные подошвы. Да, быстро с ним сегодня произошла обратная метаморфоза... "Метаморфозы" - это книга Овидия. У нас стоит в библиотеке, сейчас она мне уже не так интересна, потому что слишком похожа на сказку. Вроде взрослый человек был этот Овидий, а писал про чудеса. Хотя время было такое, потом люди в его возрасте уже становились серьезными. Какой-нибудь восемнадцатый век однозначно лучше первого, потому что огнестрельное оружие уже появилось... И я опять начал мечтать о кольте. Юлька мне только один раз показал, все было так, как я и представлял - тугой курок и гладкая деревянная рукоятка. Если бы у отца так быстро не испортилось настроение, можно было бы сказать ему, что мне не хватило карманных. Но сейчас... Я покосился на его профиль, на сжатые в нитку губы - нет, бесполезно. А про кольт и вовсе заикаться нельзя, его же удар хватит. Мы ехали по Варшаве. Столица просыпалась, туман почти рассеялся и стало значительно теплее. Осенью мы иногда проводим выходные за городом, но для этого нужна погода получше. Отец, будто подслушав мои мысли, заявил: - В ту субботу после обеда поедем в Кобилку. Я молча кивнул. Раз уж он сделал мне замечание из-за обуви, лучше ничего не говорить. Но он все равно покосился раздражённо: - Ты сегодня словно воды в рот набрал. Я не ответил, только плечами пожал. Вспомнилось, как четыре года назад я целое лето жил в Закопане, у родных бабушки. Отец тогда считался больным и "поправлял нервы". Вот в Закопан я бы сбежал с удовольствием. Он посмотрел на меня с подозрением, словно мысли подслушал. И дальше до дома никто из нас не произнес ни слова. У дверей отца ждал посыльный, он с лёгким поклоном передал телеграмму. - Вам звонили, пан министр. Вас не было. Вот, просили срочно. Отец прочитал текст, сразу стал собранным и деловым: - Надо ехать! Марек, иди в дом, передай матери, что к обеду меня не будет. Он сел обратно в машину. Я посмотрел ему вслед, дождался, пока автомобиль скроется за поворотом и тогда уже открыл дверь. Нет, я честно был рад обеду без отца. Обычно он следит за манерами: не так ложку, вилку клади аккуратно, приборами не стучи, когда станешь дипломатом, ты тоже будешь еду руками хватать? И попробуй ему ответить, что дипломатом я не буду ни за какие коврижки. В последние недели он переключился на Гедвику. Сначала, когда он стал делать мне меньше замечаний, я было обрадовался. И горничные вздохнули свободней: отец обязательно придирался к сервировке. Но потом я заметил, что он буквально наблюдает за бедняжкой Лисичкой. Может быть, он это делал и не нарочно, но всякий раз, стоило ей звякнуть ложкой об тарелку, он поднимал голову и провожал ложку глазами. А когда Гедвика отправляла ложку в рот, он сглатывал сам - честное слово, у него шея вытягивалась как у гуся, а кадык поднимался и падал. На выбритой коже это особенно заметно. Конечно, она тоже это видела и начинала нервничать. Да и попробуй не нервничать, когда так откровенно считают куски у тебя во рту. Она роняла ложку, начинала кашлять, пыталась делать глотки поменьше или, наоборот, есть быстрее. А он злился в своей обычной манере: - Вас что же, воспитатели есть не учили? Или ты пропустила этот урок? Бедняжка давилась едой и в конце концов бросала ложку. Мама нервничала, комкала салфетки, подхватывала Катержинку и уводила ее, или сидела с каменным лицом, иногда тоже срывалась: - Но что же мне делать? Скажи, что мне тогда делать? Пару раз отец подскочил и убежал в свой кабинет, рявкнул, чтобы ему подали есть туда. Иногда командовал Валери: - Примите у барышни тарелку, она уже сыта. Спорить с ним было бесполезно. В первый раз, когда он хлопнул дверью и оставил нас в столовой, я попробовал заикнуться маме: - Но он же на нее смотрит. Она и нервничает. Гедвика посмотрела на меня с благодарностью, а мама сказала срывающимся голосом: - Ах, Марек, не спорь с отцом, ты ведь ни за что не платишь в этом доме... И расплакалась, закрыла лицо руками, запричитала: - Разве я кому что сделала? Господи! Разве я кому что сделала? После этого неудивительно, что мы все только радовались, когда отца не было на воскресных обедах. И в этот раз все должно было пройти нормально, без цирка. Хотя кому цирк, а кому издевательство... Я подумал про цирк, и сразу вспомнил деда, который говорил: - Я в цирк не ходил и тебе, Марек, не советую. Потому что это на самом деле замаскированная вивисекция. Знаешь, как издеваются над животными, чтобы они выполняли трюки? Поэтому я не поддерживал это жестокое мероприятие ни единой монеткой. И надеюсь на тебя. У нас с классом как раз был запланирован поход в цирк на конец сентября. Благородно ли дома сказать об этом, взять деньги на билет, а потом заявить классному наставнику о своих принципах? А деньги отложить на кольт? И поступил бы так Ян Килинский? Но у Яна Килинского просто не могло быть ни кольта, ни походов в цирк с классом, а ещё наставник непременно сообщил бы отцу о моем отказе, так что я решил, что это неблагородно, и вообще не надо торопиться, тихая вода рвет берега, как говорит наш садовник. Лучше я буду копить медленнее, но наверняка. Тем более, после обеда Юлька-коммерсант обещал навестить меня и поглядеть, нет ли у нас в доме чего в уплату за кольт. Я знал, что нет, и сказал ему об этом, но он все равно собирался зайти. До обеда я делал уроки, нам с начала учебного года грозили задавать разные творческие задания, потому что образованный человек, мол, должен чувствовать красоту и быть гармоничной личностью. Кое-кто из моих одноклассников даже заранее приуныл, потому что к красоте можно придираться до бесконечности и снизить оценку на балл. Ну а я заранее пугаться не люблю, да и балл этот важен не для меня, а для отца, так что пусть снижают. Обед прошёл нормально. Никто не наблюдал за другими, не смотрел, ровно ли лежат салфетки и не считал куски. Гедвика, по-моему, уже освоилась. Скучновато ей тут, наверное, но девочек у нас тут нет, подружек ей можно завести в школе. Ее отдали не в женскую гимназию, а в обычную школу, по утрам мы выезжаем вместе, потом шофер ее высаживает, ей остаётся пройти ещё один квартал. Гимназия напротив моей, как сказал отец, слишком для нее сложная. И добавил, когда думал, что его слышит только мать: - Это же лабильность, совершенная лабильность, я не удивлюсь, если там какой-то отягощенный диагноз. С директором я поговорю. А вот что такое лабильность - надо посмотреть в словаре. И как это люди такие мудреные и ненужные слова запоминают? Мама тогда вся красными пятнами покрылась и ничего не сказала. Наверное, она тоже не поняла. Под конец обеда пришел Юлька-коммерсант. Валери привела его в столовую, он сел на углу, такой весь на все пуговицы застегнутый, с аккуратной прической, даже щеки от свежего воздуха не раскраснелись. Вежливо поздоровался и от еды отказался, хотя мама и порывалась его угостить. Мама, отчаявшись заставить его что-то съесть, попросила Валери принести ещё одну чашку чая и приступила к расспросам: как мама? Как папа? Как здоровье бабушки? Всю его родню перечислила. Юлька сидел на стуле необыкновенно прямо и вежливо отвечал: - Все хорошо, пани Вера, благодарю. И здоровье хорошо. Автомобиль да, новый. О нет, об этом вы с родителями поговорите, я никуда не езжу, у нас столько уроков... Я с вами совершенно согласен, пани Вера, наша первоочередная задача - достойно учиться. Мама сияла и радостно кивала головой. У Юльки талант производить на чужих родителей хорошее впечатление. Когда он уходит, мама всегда закатывает глаза и восторженно ахает: "Какое воспитание! Я так рада, что вы дружите, Марек, Юлиус из очень приличной семьи!" А если соседи или чужие родители смотрят на меня, они будто мысленно говорят: ага, это тот самый Марек, который чуть не устроил пожар на пустыре (и вовсе не устроил), и у которого змей улетел и застрял на крыше у председателя финансовой палаты (так ветер унес), и который на улице хохочет, как ненормальный. Юлька так минут десять побеседовал, рассказал про гимназию, и куда они ездили с семьей, выразил надежду, что скоро установится хорошая теплая погода. Он бы и ещё какую светскую тему обсудил, но я потащил его в свою комнату, чтобы без помех поговорить о кольте. Как раз на "Паттерсоне" дар красноречия у него пропал. - Ну что он? - А что? Лежит. Дома у меня. Я такую вещь таскать туда-сюда не буду, сам понимаешь. - А твои не найдут? - Нет. - Слушай, а какого хоть он года, ты представляешь? - Ну примерно представляю, конец девятнадцатого века. - А вдруг из него стреляли в Гражданскую войну в США? Вдруг его кто великий в руках держал? Шерман там или Борегар? Юлька зевнул. - Мы их не проходили ещё. - Вот то-то, что не проходили, - мне вдруг стало обидно, что для Юльки этот кольт просто предмет торга. - Держать у себя они его могли, но в войну вряд ли использовали. Ничего ты, Юлька, не знаешь! - А что я знать должен? Это чем-то поможет? - возразил он резонно. - Лучше давай, показывай, что у тебя на обмен. Следующие полчаса мы изучали мой письменный стол. Безрезультатно - никаких сокровищ я там не держал, а если бы у меня были невероятно старые часы или что-то в этом роде, Юльке-коммерсанту об этом давно было бы известно. Не умею я тайны хранить. Он пересмотрел все и остался недоволен. - Одно барахло у тебя, - сказал он с кислой физиономией. - Карты какие-то, книги старые, но они же никому не нужны. - Что уж есть, Юлька. Я предупреждал. - Ну а из нового? - Я же тебе говорю, мой отец все наперечет знает! Он ещё больше скис. Наверное, ему нужны были деньги, он рассчитывал взять у меня что-то в уплату за кольт и продать. Я порадовался за ход своих мыслей, но недолго считал себя Шерлоком Холмсом. Юлька заявил: - Не верю я просто, что ты даже к Рождеству соберёшь. - Соберу! - горячо завил я. Не хотелось даже думать, что я могу ошибаться. Мы начали пересматривать все прочее, что могло пригодиться. Спортивное снаряжение Юлька сразу забраковал, шахматы у меня были самые обычные, нарды тоже, интерес у него вызвали только абсолютно новые ракетки для большого тенниса, но тут я замотал головой: - Юлька, ты что, отец про них прекрасно помнит. - Жаль. А то алюминиевых я не видел нигде. - Из алюминия у Жюль Верна снаряд делали на Луну летать, видно, тогда весь и извели, - я попробовал пошутить, но Юлька не понял. Он и книгу у меня видел, только не заинтересовался. Книги его интересуют исключительно церковные - потому что они могут быть очень даже старинными и редкими. Он их и взрослым людям как-то ухитряется загнать. Не знаю, где он берет свой товар и покупателей, на такие вопросы он делает таинственное лицо и ничего не отвечает. - Нудный все же у тебя старик, - вздохнул он. - Мой, когда я что-то вымениваю, только спрашивает - удачно? - А кольт он бы понял? - Нет, - серьезно сказал Юлька, - кольт он бы точно не понял. Кольт и я не понимаю. От него пользы нет. Все равно нам пока оружием пользоваться нельзя. Вот что тебе в нем вообще? - Да не поймёшь ты, Юлька, - я щёлкнул пальцами, ища слова, чтобы выразить все, что чувствовал. - Вот он такой старый и видел Дикий запад, индейцев, погони, перестрелки... - Он не мог видеть, - резонно заметил Юлька, - у него глаз нет. - Ай, Юлька, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Потом на пароходе плыл сюда, в Европу, может быть, сразу после Катастрофы, в обратную эмиграцию. Видел целые века. Может, его держали в руках великие люди. - Все равно, - Юлька пожал плечами. - Ну держали, и что? Да, погоди! У тебя же дед дружит с этим поэтом, Грабецом? Ну который роман года написал, как его, "Искушение Антихриста". И Нобеля за него получил, кстати, знаешь, сколько это сейчас денег? - Ну да. То есть нет. То есть Грабеца знаю, сколько денег - не знаю. - Автограф можешь добыть? - деловито спросил Юлька. - Не знаю, - я мог бы, наверное, только Арсен Грабец был тот самый писатель, что меня отбрил в ответ на просьбу писать о приключениях. - Попроси! - сказал Юлька. - Пусть книжку подпишет, хочешь, я принесу, а лучше, если у него своя будет, ему же часть тиража просто так должны давать. - Зачем тебе? Чего ты вдруг стихи полюбил? Он пренебрежительно махнул рукой: - Да не я! Одна из Веросиных подруг. Веросей звали его старшую сестру. Но я все равно ничего не понимал. - И что? Она сама не может взять автограф? Он нормальный дядька, я сам видел, к нему на улице подходили и просили, он подписывал. - Вообще, конечно, может, - объяснил Юлька. - Но она такая, скромная. Издали посмотрит, повздыхает, и всё. Она даже на его чтения ходила, но не рискнула сунуться с букетом. - А! - догадался я. - И она заплатит тебе за автограф? - Не она, - Юлька скорчил гримасу. - Один тип со старших классов, ты его не знаешь, он не здесь живёт, в Мокотуве. Такой длинный. Махачек. В шляпе ходит все время. - Ну видел я Махачека, и что? Он тоже любит поэзию? - Не поэзию, а эту... Она его домина де корде. Сохнет он по ней, понял? - А-а-а... - Ну вот. Я этого Грабеца только издали видел, мне он может автографа и не дать. А Махачек сам к нему не догадается подойти. Он за автограф заплатит - тебе меньше за кольт собирать. - А ты уверен, что эта подруга будет встречаться с Махачеком из-за автографа? - Какая разница, главное, чтоб он автограф купил! Наконец, до меня дошла вся сложноватая многоходовка. - Юлька, как-то это некрасиво... - Нормально. Разве мы кому плохо сделаем? Наоборот, всем хорошо. Ну что, добудешь автограф? Я засомневался. Скорей всего, автограф не принесет пользы долговязому Махачеку в шляпе. Но это у Юльки с ним дело, а не у меня. Ну и я могу до Рождества не застать у деда Грабеца, так что чего заранее переживать. - Я попробую. Но я не уверен, что я с ним столкнусь. - Столкнешься непременно! - Юлька глянул на часы и подскочил. - Ой, мне пора. Может, не так уж ему было пора, просто он не видел смысла больше у меня оставаться, а мне тоже не сильно хотелось его удерживать. Я проводил Юльку и вернулся в дом. Настроение у меня и так было не очень, а теперь окончательно испортилось, я не мог понять, почему, и злился. Неужели я становлюсь похожим на отца? Даже о кольте не получалось мечтать. Но это было к лучшему, я уже надоел своими рассказами всем друзьям, и братьям Каминским тоже, в последний раз старший из них сказал: "Ты, Марек, просто помешался на этом кольте". Какой-то я невезучий... Все же у Юльки талант из всего извлекать выгоду. У писателя Грабеца - сочинять стихи. А у меня талант влипать в неприятности. Мама с Катержинкой собрались и отправились на прогулку. Из окна они были похожи на два ярких цветка с одинаковыми лепестками. Большой цветок посадил в коляску маленький и покатил к воротам. Наверное, они шли к кому-то в гости, у кого тоже дети в возрасте Катержинки, если бы собирались в город, дождались бы отца с машиной. Нет, я всё-таки Шерлок Холмс... Потом в гостиной раздался телефонный звонок, ответила горничная. Я из коридора услышал, как она объясняет, что госпожа ушла гулять с малышкой, а господин ещё не вернулся из министерства, но вот молодого пана она с удовольствием позовет. Звонил дед. Я обрадовался, мы поболтали о том, о сем - я его не видел с начала учебного года, потому что он неважно себя чувствовал и нас не навещал, а мне родители не разрешают мотаться туда-сюда по будням. Уроки, ответственность, элитная гимназия! Хотя я эти уроки успеваю за час-полтора, а что-то можно вообще не учить. В конце, когда мы поговорили и про гимназию, и про кладбище, и про Катержинку, он спросил: - Марек, а как Гедвика? Обживается? Не обижаешь ты ее? Я возмутился, конечно: - Дедушка, ну что ты! Разве я когда-нибудь девочек обижал? - Освоилась она? Как у нее в школе, подружки есть? - Ну, точно я не знаю, есть какие-то, наверное... - А родители как к ней? Отец? Я растерялся, не сразу сообразил, что делать. Потому что правильно было бы сказать про зоркий взгляд в ее тарелку, про падающий отцовский кадык, про скандал чуть не в каждый обед. Ну и про то, что к чужой девочке родители относятся не очень. Но рассказать об этом за спиной нехорошо, это ябедничество получается, даже отца нехорошо выдавать, а про маму и и говорить нечего. В телефонном разговоре получилась пауза, пусть короткая, но дед понял, а я тоже сообразил, что ему все ясно. Вот этим своим молчанием я родителей уже подставил. И опять не знал, что сказать, только глядел на обе трубки. - Вот что, Марек, - донёсся голос деда из слуховой. - Завтра я собираюсь вас навестить. Мне вроде как получше стало, врач разрешил поездки, так что я у вас побуду несколько дней, сам на все погляжу, пообщаемся нормально. Договорились? - Ага! Мы попрощались, я положил трубки в гнезда и пошел по дому. Просто так. Гедвики нигде не было видно, я даже не знаю, какая у нее комната. Все это время мы встречались только за столом. Не в детской же ее поселили, и не в родительской спальне, и не в гостиной, не в столовой, и не в кабинете, и не в библиотеке, и не в приемной, и... Я спустился на первый этаж и шел мимо кухни, когда заметил внутри ярко-рыжее пятно. Пахло оттуда, как всегда, всякими вкусными вещами - выпечкой, ванилью, мочеными яблоками. Кухня у нас пестрая - сюда же гости не ходят, и шкафчики покупали разные, - но очень чистая, пол блестел, кухарка Марта скользила по нему, как кок на корабле по свежевымытой палубе. А за столом с края стояла тарелка, а перед ней сидела Гедвика. Она повернула голову и посмотрела на меня растерянно, чуть ли не со страхом. - Приятного аппетита! - пробормотал я, отступая к дверям. Тут наша кухарка уперла руки в боки и воинственно вскинула подбородок: - Вот что я вам скажу, пан Марек. Я тут сорок лет работаю, с тех пор, как мне шестнадцать стукнуло и я сюда пришла девчонкой на побегушках. Батюшка ваш тогда в вашем возрасте был, и при его отце, при господине Петре, слышите? - так вот, при господине Петре никогда не было, чтоб кого-то голодом морили. Взяли ребенка, так уж не мучайте и не гоните от стола, когда она и поесть-то не успела. Можете говорить, кому хотите, а только это все не по совести! Остатки для поросят сдавать, когда в доме люди голодные остались... - Да я не скажу! - возмутился я. Она чуть смягчилась: - Ну вы не скажете, а батюшка ваш как узнает, крик будет стоять до небес! Только мне что, я старуха, мне много не надо! Уйду, и пусть говорят, что пан старуху из дому выгнал, ему это, что ножом по сердцу. Я заверил, что никому не скажу, и выскочил вон. Вот как! Толстая Марта, которая и книг не читала, и не мечтала ни о чем, заметила неладное и нашла, как поправить положение. А я нет. Вечер прошел совершенно сумбурно, отец вернулся очень поздно, ужинали мы без него. Мать беспокоилась, Гедвика, кажется, тоже, я старался ни на кого не смотреть. Завтра опять начнется крик, что под отца копают, ну ничего, приедет дед, с ним будет легче и спокойнее. Только утром, когда я собирался в гимназию, позвонили из Пражского госпиталя, и сообщили, что господин Пётр Северин поступил к ним ночью с тяжёлым сердечным приступом. Отец уронил газету, горничная Валери принесла успокоительные капли, Гедвика, которой тоже надо было в школу, готова была где-то спрятаться. Мать повела себя спокойнее всех. Она решительно скомандовала: - Дети, быстро в машину, и пусть шофер скорее возвращается. И не грусти, Марек, - это она сказала уже мне, - он пожилой человек, в его возрасте такое случается... Господи, никто не следит за порядком в этом доме! На полу лежала оброненная отцом свежая газета. Ее всегда приносили в семь утра. В глаза бросился заголовок: "Коррупционный скандал в правительстве. Главе министерства науки предъявлено обвинение".