"Титаник" и другие обстоятельства

Лайтоллер стоял на мостике и привычно вглядывался в морскую даль, сейчас сероватую и почти спокойную, будто море тоже было радо его видеть и пока решило не устраивать своих обычных штучек. Ну, ради разнообразия. Лайтоллер видел в этом хороший знак. Море его помнит и относится по-прежнему хорошо... будем надеяться. Хотя, пожалуй, то не надежды, а уверенность, если учитывать Дюнкерк. По пути обратно море могло десять раз помочь вражеским самолетам уничтожить "Сандаунер"; Лайтоллер слишком хорошо знал, на что способен его своенравный друг. Но... видимо, море тоже обрадовалось, вновь увидев Лайтоллера в деле. А уж как скучал он сам! Хотя при уходе в отставку думалось, что уже всё, хватит, они с океаном совершили многое и теперь пора на покой. Но куда там! Покой, похоже, не для Лайтоллера в принципе. Лайтоллер с нежностью улыбнулся, озирая корабль, и "Ланкастрия", кажется, просияла в ответ, счастливая, что ее капитан, тот, для кого она была предназначена, снова здесь и их снова ждут океанский простор и приключения. Что ж, это было правдой, но дело сейчас затевалось серьезное. Потому Лайтоллера и позвали обратно, несмотря на возраст, который, впрочем, совсем не помешал ему в Дюнкерке. А уж огонь в моем сердце угаснет тогда, размышлял Лайтоллер, когда это самое сердце перестанет биться, не раньше. Правда, в какой-то момент, как раз перед отставкой, ему показалось, что пора бы и честь знать, что с него, наконец, довольно - вот и написал прошение. И "Кунард Лайн" проводила его с почетом: так, как он всегда себе представлял. Но, видимо, некоторые из людей все же незаменимы, и Лайтоллер один из них. Поэтому он вновь на мостике "кунардера" - и море вновь встречает своего старого товарища. И ведь как странно порой складывается жизнь! Разве мог Лайтоллер прежде подумать о переходе куда-то из "Уайт Стар"? Нет, о подобном у него не возникало и мысли - до тех дознаний. Ему тогда пришлось тяжеловато - и это еще мягко говоря, но разве "Уайт Стар" оценила его усилия? Лайтоллер фыркнул, припомнив тогдашние времена: ведь и правда обидно, когда ни слова благодарности! Но на тот момент о вещах типа ухода он не думал, почему-то не приходило в голову. Да и куда бы его могли взять? А вот, оказывается, могли и взяли. Но сперва случилась война и крушение столь дорогого его сердцу "Океаника". После того, как корабль пришлось покинуть, Лайтоллер, глядя на прихваченные оттуда часы, ощутил, что нитей, соединяющих его с "Уайт Стар", становится все меньше. А тут как раз подоспело предложение, от которого невозможно отказаться. И от кого же? Если бы Лайтоллеру сказали об этом раньше, он долго смеялся бы над этой странной идеей и не поверил бы. Но "Кунард Лайн" знала, на что идет, поскольку такие офицеры на дороге не валяются. И удивительно, что "Уайт Стар" позволяет себе самое небрежное к ним отношение. Катастрофы случаются, к сожалению, от них не уйти, но они - не повод принижать лучших. А разве не лучший тот, кто сам вызвался принять на себя все удары на дознаниях, так мастерски довел до "Карпатии" переполненную шлюпку и во время войны выгораживал своих провинившихся людей, как мог? Да-да, "Кунард Лайн" наблюдала за Лайтоллером с похвальной пристальностью. А он сам... конечно, не сказать, чтобы карьера была основным среди его желаний, но если сразу предлагают командование, о чем в "Уайт Стар" нет и речи, - как тут откажешься? И то, ведь чувствовал себя предателем в первое время, никак не забывались черные элегантные гиганты, могучие и величественные, по сравнению с которыми белые стремительные "кунардеры" казались чем-то совсем хрупким и эфемерным. А позже... позже его перевели на "Ланкастрию", тогда еще "Тиррению" - корабль, который, как поговаривали, строили специально для Лайтоллера. И очень угодили. Чувства, которые испытали они оба, едва Лайтоллер поднялся на палубу, были мгновенными, взаимными и прочными. Неистовая огромная нежность. И имя "Тиррения" так подходило! Когда его решили сменить, Лайтоллер поначалу огорчился, но в итоге решил не вешать носа: приметы приметами, конечно, но пусть в них верят слабаки и трусы! А они с "Тирренией" - вернее, уже с "Ланкастрией", - докажут всем, что не надо увлекаться приметами, лучше верить в себя и никогда не опускать руки. И Лайтоллер был бы не Лайтоллер, если бы вышло по-другому. ... Сейчас переделанная и покрашенная в серое "Ланкастрия" казалась грустной и притихшей, будто бы начавшаяся война пугала ее ничуть не меньше, чем людей. Серый унылый цвет был ей не к лицу. Но раз капитан, столь обожаемый ею, снова на мостике, все снова хорошо, ведь правда? И Лайтоллер мысленно пообещал своей любимице: да, все непременно будет хорошо и даже лучше, девочка моя! Но тут же задумался, не опрометчивы ли его слова, ведь задачу перед ними поставили действительно сложную. Впрочем, Лайтоллеру не привыкать, так что прорвемся: обещания свои он держит всегда. Да и дополнительные орудия, которыми, вдобавок к уже установленным, по настоянию Лайтоллера снабдили корабль, лишними наверняка не окажутся, в этом он успел убедиться во время той, первой войны. - Скольких вы сможете принять на борт? - Лайтоллер вместо ответа молчал, желая сперва услышать мнение официальных лиц, а уж потом быстренько решить, совпадает ли оно с его собственным. Конечно, на борту после Норвегии уже было некоторое количество пассажиров, и он прекрасно знал, сколько может вместить "Ланкастрия". Но ведь ситуация напряженная, поэтому они вместе постараются изо всех сил. Тишина, однако, затягивалась, и Лайтоллер все же начал говорить, но его перебили, безапелляционно велев: - Берите без ограничений, сколько сумеете вместить. Лайтоллер в удивлении поднял брови: надо же! мнения штабных теоретиков и его собственное в кои-то веки совпали! А раз так и даже не придется терять время на споры и доказательства, то лучше сразу приступить к делу. "Ты слышала?" - мысленно уточнил он у "Ланкастрии". Та будто бы кивнула и подобралась, тоже готовясь. И вот посадка закончена. Лайтоллер, казалось, на себе ощущал, как потяжелела "Ланкастрия", какой неуклюжей она будет в плавании. Конечно, гражданские вальяжные корабли - это не юркие боевые, но тут вальяжность достигла таких пределов, что Лайтоллер всерьез начал опасаться, как бы не затонуть сразу при выходе в море. И здесь же крылся еще один вопрос: идти сразу или ждать прикрытие-эсминцы? Прикрытие, само собой, штука хорошая и даже порой полезная, если окажутся в нужное время в нужном месте, но. Но внутри у Лайтоллера вторым сердцем пульсировало предчувствие, зовя "вперед! вперед!", а интуиции своей Лайтоллер привык доверять - как и своей "Ланкастрии". Поэтому да, вперед и скорее! А уж в море разберемся, что к чему, да и эсминцы вполне еще могут подоспеть в процессе. Плыть через Ла-Манш, кажется, всего-ничего, но с количеством людей на борту, превышающем вместимость "Ланкастрии" многократно, каждая миля пути казалась Лайтоллеру бесконечной. Вдобавок, море вокруг внезапно очень его насторожило. Неужели?.. "Вот дьявол!" - выругался сквозь зубы Лайтоллер и приказал: - Заряжай, ребята! Если чутье его не обманывало, к "Ланкастрии" подбиралась немецкая субмарина. Отношение Лайтоллера к субмаринам было известно всем еще с Первой мировой - и с тех пор ничуть не изменилось. А сейчас его ярость за секунды сделалась неистовой: немчура снова пытается подло напасть! И на кого - на его "Ланкастрию" с множеством беззащитных людей на борту! "Ланкастрию", которая даже не сможет уклониться при атаке, настолько она перегружена! Командуй сейчас Лайтоллер пусть и торговым судном, но не заполненном так адски, он бы дал волю своему гневу и напал бы первым: в конце концов, таран еще никто не отменял, так что фашистам пришлось бы туго. Но не теперь, эх. Не теперь. Может, зря не дождались эсминцев, мелькнула предательская мысль, и Лайтоллер досадливо тряхнул головой, отгоняя ее. Кто ж знал, что подлые субмарины пробрались уже и в Ла-Манш?! В любом случае, сожалеть и угрызаться уже поздно, время действовать. "Ланкастрия" ничем сейчас не поможет, одна надежда на ее экипаж. И на него, Лайтоллера, в первую очередь. Заодно будем надеяться, что артиллеристы - не вчерашние выпускники и хотя бы целиться умеют. Следя одним глазом за творящимся возле орудий и за белыми росчерками пены, отмечающими путь уходящих в глубину снарядов, другим Лайтоллер пытался определить, где в данный момент подлодка, чтобы все же пытаться маневрировать. Выстрел, выстрел, еще один и еще... Субмарина ускользает, оставаясь неповрежденной; но это пока не главное, главное - не дать ей время атаковать в ответ. Маневрировать почти не выходит, хотя "Ланкастрия" старается изо всех сил; что чувствуют при всем этом люди в трюмах, лучше и не думать. Если им всем удастся выбраться - это будет чудо, шансов становится все меньше, а ведь капитан субмарины может сообразить наконец, что не стоит болтаться совсем рядом с "Ланкастрией", а лучше отойти подальше, вне зоны действия орудий, и тогда... Сам Лайтоллер уже бы так и сделал, наверное, без этой странной игры в увертки. И, словно бы подслушав его мысли, к замершей от ужаса "Ланкастрии" ринулась торпеда. Как Лайтоллер сумел избежать попадания, он не смог бы ответить никому. С тяжелым полускрипом-полустоном "Ланкастрия" рывком ушла из-под удара, торпеда пронеслась мимо, но ей вслед уже наверняка нацеливалась следующая, и Лайтоллер знал, что повторить маневр не получится. Значит, что? Пришла гибель? Похоже. Лайтоллер сейчас ощущал "Ланкастрию" как себя самого, словно их души переплелись в ожидании неизбежного, в тщетной попытке защитить друг друга. "Прости," - шепнул Лайтоллер, раскаиваясь в том, что не сдержал свое недавнее обещание. Что ж, все будет хотя бы быстро... а быстро ли? Иногда агония раненых кораблей продолжается часами, чем немчура вовсю пользуется. Лайтоллер пытался еще что-нибудь сказать своей "Ланкастрии" напоследок, что-нибудь утешительное, как-то успокоить перед концом, но слова не шли, он лихорадочно перебирал их в уме, в поисках самых сейчас нужных, самых действенных и проникновенных, а потому не сразу услышал какой-то уж слишком бодрый шум на палубе и приветственные крики. - Странно, - пробормотал он себе под нос и наконец огляделся. Среди экипажа, тоже успевшего приготовиться к смерти, царило бурное веселье, субмарины рядом не ощущалось совершенно, зато совсем уже близко находилась причина всех радостных изменений - эсминцы прикрытия. - Вот это повезло!.. - Лайтоллер кое-как перевел дыхание, "Ланкастрия", кажется, тоже. Чудеса, большие и малые, сопровождающие Лайтоллера всю жизнь, заслуживали самой горячей благодарности небесным силам. Но Лайтоллер знал, как никто: вера без дел мертва, поэтому без лишних церемоний улыбнулся океанскому простору и облакам над головой, а затем продолжил путь. Но следом за Лайтоллером всегда шли не только чудеса, но и приключения самого разнообразного толка, а уж война - источник самых из них опасных. Вот и теперь, счастливо избежав гибели, Лайтоллер очень надеялся дойти до берега уже спокойно и размеренно, но куда там. Суша уже виднелась на горизонте и ничто, как говорится, не предвещало, разве только эсминцы-спасители внезапно куда-то ушли, отозванные, видимо, для более важного задания. "И всегда-то эти штабные крысы так", - хмыкнул Лайтоллер. Что там для них важно, если не корабль, полный беженцев под завязку, науке неизвестно. Но вроде берег все ближе, хотя и скорость "Ланкастрии" пусть постепенно, но уменьшается отчего-то; все равно должны дойти без происшествий. А что это за такое вроде бы жужжание наплывает по воздуху? Лайтоллер осмотрелся и в его лексиконе не осталось приличных слов: гудя моторами, к "Ланкастрии" неслись бомбардировщики. Лайтоллер был готов разразиться самыми черными ругательствами и начать палить по "Юнкерсам" из личного оружия, как прежде в дирижабль, если бы это помогло. Но он по богатому опыту знал, что такие вещи малоэффективны, исключая, конечно, личное оружие. Вон, тогда даже дирижабль почти завалили, но вот самолет... вряд ли, эх. Что же остается? Снова зарядить пушки, а из двигателей выжать все до капли, объяснив "Ланкастрии", что, хоть она устала и Лайтоллер ее усталость очень понимает, но вот сейчас надо поднапрячься, иначе их всех ждут бездонные морские пучины, темные и неуютные. Но хорошие слова вряд ли возымеют действие, а, значит, весь обширный запас ругательств Лайтоллеру вспомнился не зря. Совсем уж непристойности использовать необязательно, но те, что попроще, пусть идут в ход. - Эй, ты, старое ржавое корыто! А ведь была когда-то приличным кораблем! - "Ланкастрия", казалось, вздрогнула и напряглась, не веря: разве ее обожаемый капитан может говорить такое?! Лайтоллер и сам чувствовал себя ужасно. "Ланкастрия", изнемогающая под непосильным грузом, очень напоминала ему беременную женщину на последних сроках - и разве Лайтоллер стал бы так ругаться на свою Сильвию? На этот вопрос он с уверенностью ответить не мог. А если бы от этой ругани зависела жизнь жены? На свете порой все так сложно! - А ну, прибавь, никчемная гнилая лоханка! - на один ужасный миг Лайтоллер испугался: вдруг "Ланкастрия" от обиды остановится совсем. Но выбора не было, приходилось рисковать. "Юнкерсы" вот уже почти над ними, пушки пока вроде отпугивают их, но для стрельбы по самолетам они особо не предназначены, еще немного - и пилоты это поймут. Тогда всем крышка, ведь машинное отделение работает уже на пределе, а скорость, хоть больше и не падает, по-прежнему далека от нужной. Берег приближается крайне неторопливо. Но больше не падает! Точно! Значит, его метод подействовал! - И это все, на что ты способна, неуклюжая галоша?! - вместо этих ужасных слов Лайтоллеру хотелось шептать дрожащей от перегрузки, но двигающейся теперь гораздо быстрее "Ланкастрии" бесконечные нежности и слова ободрения, только не время, ох как не время... Сейчас время собраться и выжать из себя все - и даже больше, если потребуется. Сможет ли "Ланкастрия" его простить? Лайтоллер вздохнул, придумывая очередное ругательство. Берег приближался рывками и гораздо быстрее, чем до этого, но и "Юнкерсы" не теряли времени даром: вокруг "Ланкастрии" засвистели первые бомбы. Вот дьявол! Правда, пока ни одна из них не попала в цель, что-то их всех хранит: удача ли Лайтоллера, преданность ли ему "Ланкастрии" - неизвестно. А, может, всё вместе? И надолго ли хватит этого везения? С уже совсем близкого берега послышались залпы зениток, вреда бомбардировщикам они не наносили, но хотя бы мешали прицелиться тщательнее. Лайтоллер всем телом ощущал, как сердце "Ланкастрии", ее двигатель, работает будто с перебоями, но скорость продолжает увеличиваться. Как она обиделась, его девочка! Мысли Лайтоллера прервала бомба, упавшая совсем рядом, в миллиметрах от борта "Ланкастрии" и наверняка повредила его при взрыве, но "Ланкастрия" сама, без участия штурвала, словно бы отпрянула в сторону, уходя от гибели, и последним отчаянным усилием оказалась возле берега, под защитой артиллерии. Все кончилось - и кончилось хорошо. Они дошли. Сердце Лайтоллера, бившееся в унисон с сердцем "Ланкастрии", постепенно выравнивало свой ритм. "Спасибо тебе, родная", - прошептал он неслышно, замирая от волнения: вдруг "Ланкастрия" не откликнется после всего, что он ей наговорил? Последовал один томительный миг... другой... корабль ощущался не живым одушевленным существом, а холодной грудой железа и, казалось, умолк навсегда. Лайтоллер повесил голову и побрел с мостика прочь, руководить высадкой. Сердце его застыло так же, как пропал голос его девочки, с которой он обошелся столь ужасно. Как только все беженцы сошли на берег, Лайтоллер вновь убрел на мостик и мрачно уставился на море, размышляя, что, хоть люди и целы, убито нечто столь же важное: доверие к нему "Ланкастрии". Нет, не зря он тогда подал в отставку. Лучше бы и сидел дома, чем вот так все испортить. Ну, собственно, снова уйти никогда не поздно, а сейчас как раз есть время написать новое прошение. Усевшись за стол в штурманской рубке, Лайтоллер только потянулся к листу бумаги, как тот коварно ускользнул из-под рук, ручка предательски куда-то укатилась, сам стол трясся и шатался крайне непотребным образом - всё вокруг будто взбунтовалось, препятствуя Лайтоллеру в его намерениях. "А может, написать кое-что другое, раз отставка заранее не одобряется?" - и Лайтоллер вывел на враз притихшей бумаге три слова, которые мечтает услышать каждая женщина, после чего как следует прикрепил листок на доску объявлений, не забыв подписаться. - Прости меня, - еще раз попросил он без особой надежды и ушел к себе. "Ланкастрия" по-прежнему молчала. В каюте Лайтоллер неожиданно задремал и ему приснился кошмар: будто он стоит в машинном отделении "Ланкастрии", но вместо двигателя перед ним огромное трепетное сердце и он, Лайтоллер, безжалостно вырезает на этом сердце те ругательства, которые недавно говорил наяву. Сердце от боли беспорядочно пульсирует и сжимается, из него потоками хлещет кровь и оно перестает биться, холодея на глазах. Лайтоллер в ужасе взирает на содеянное, ему ясно, что сердце необходимо запустить снова, но вот как?.. Немой вопрос остается без ответа. А время уходит, драгоценное невозвратимое время. "Чем же, чем помочь?" - мучается Лайтоллер, готовый уже отдать и свое пламенное сердце, и свою неукротимую душу, только б его "Ланкастрия" ожила. "Душа бы, пожалуй, подошла", - проносится в его мозгу будто тень ответа. Значит, стоит попробовать. Как извлечь душу из тела, он не знает, но вдруг в его руках оказывается сияющий теплый сгусток овеществленного света. "Так вот она какая, душа... " - зачарованно глядит Лайтоллер, на мгновение желая разделить сгусток пополам, чтобы оставить часть себе, но, тут же устыдившись, вкладывает его в самое большое отверстие сердца "Ланкастрии" и... ничего не происходит. Да, сердце в целом так и остается недвижным, но его раны вроде бы понемногу начинают затягиваться, чтобы в следующий момент снова расползтись кровавыми жуткими провалами, причем расползтись будто бы под напором изнутри. Изнутри?! Вот странно. Лайтоллер присматривается внимательнее и замечает в самой сокровенной глубине сердца "Ланкастрии" нечто, похожее на рой непонятных насекомых, очень напоминающих ожившие колючки из металла. Они копошатся внутри, раздирая беззащитное сердце и не давая его ранам закрыться. Как с ними бороться, Лайтоллер не знает, подобное он видит впервые, но почему-то ему вспоминается поговорка про "слово не воробей". Точно! Это слова! Его злые давешние слова - там, в сердце любимицы! А раз "вылетит - не поймаешь", значит, что? Значит, надо как раз изловить все до единого и обезвредить. Следующие несколько часов сна, кажущегося бесконечным, Лайтоллер очень занят поимкой слов. Они ловки и увертливы, сердиты и больно кусаются, но это не может его сломить. Слово, стоит взять его в руку, исчезает без следа и оказывается уже внутри Лайтоллера, жаля, словно самая злющая оса. Но зато раны на сердце "Ланкастрии" начинают, кажется, заживать. К моменту, когда все слова пойманы, Лайтоллера будто раздирают острейшими когтями изнутри, не давая передышки ни на миг. Но ради своей девочки он потерпит. Дальше темнота и провал, сон завершается, так и не дав ответа на главный вопрос: сумел ли Лайтоллер помочь "Ланкастрии"? простила ли она его? Очнулся Лайтоллер почему-то в машинном отделении, пытаясь отыскать взглядом огромное сердце "Ланкастрии". В груди копошилось и жгло, словно бы в продолжение сна, злые слова не успокаивались, рвались наружу, но теперь они не могли причинить вреда "Ланкастрии". Ничего будто не было... или было? Возле двигателя суетились механики. - Вот же странно, металл будто молью поеден! - удивлялись они, обнаружив, что небольшая, но очень важная деталь вышла из строя. - Но ничего, сделаем! И действительно сделали. Металлическое сердце "Ланкастрии" снова было в порядке, и ни одно из обидных слов, надежно запертых в груди Лайтоллера, ему теперь не угрожало. А в следующий миг Лайтоллер с облегчением и благодарностью, такими сильными, что почти сбивали с ног, ощутил, как "Ланкастрия" вновь пытается с ним заговорить.