i avoid reality in dream

      Медленно заходит в комнату, нервно заламывая тонкие запястья. Не стоило снова сюда приходить. Девушка смотрит на уснувшего на диване Сергея, словно мама накрывает чуть дрожащие плечи одеялом. Маше плохо, поэтому она приходит сюда, чтобы сделать ещё хуже. Юркий язык быстро пробегает по пересохшим потрескавшимся губам — змеиный какой-то жест, нехороший, нечеловеческий. Вся девушка такая — ужасная, ненастоящая, плохая. Но сейчас можно не волноваться. Салтыкова не злится, пока что. Спокойно — никто её не тронет, всё хорошо, не нужно скалиться предостерегающе, не нужно рычать диким зверем, защищаться не нужно от людей, и хотя она чувствует исходящую опасность, — ею разит, она ощутима в воздухе, чернотою вьётся вокруг, постукивая узловатыми костлявыми пальцами по дорого убранным столам — она доверяется. Всё в этом офисе пропитано смертным смрадом, как у Аида в царстве, как в морге.       Салтыкова знала, что может быть и хуже. Знала, что сейчас в душе идёт война. Знала, что раньше могла отказать себе в любом проявлении чувств и эмоций. Скатилась по наклонной… Она проводит рукой по коротко стриженным волосам, который тёмной копной растрепались на её бедовой головушке. У Маши было всё: работа, закаленный характер, милый и добрый Игорь. Но сейчас девушка возвращается в это логово существа, которое разрушит всё это одним лишь касанием холодных рук. Все обиды сходят на нет, а желание одерживает верх, заставляя дышать тяжелее, подавляя все попытки внутреннего зверя рычать и противно, жалостливо скулить, потому что его поймали в капкан, надавив железными зубцами.       Машенька чувствует тяжелый взгляд на себе, но не оборачивается, потому что гордая. Пусть сам подойдёт, пусть сам сделает первый шаг.       — Я уже говорил, что ты похожа на пса? — смакуя каждое слово, кружит вокруг неё, медленно ходит и нагло выгибает рыжую бровь. — Такая же верная и привязанная.       Вот он, Птица, стоит впереди и плотоядно ухмыляется, приближаясь маленькими шагами.       — Прекращай, пожалуйста. Сдавайся… — но Салтыкову перебивают.       Парень хватает её за подбородок, длинными пальцами сжимая бледную кожу до покраснения, рассматривая лицо. Он всегда говорил, что она «интересная человеческая куколка». Игрушка, которая сумела захватить его интерес на долгое время, помогая на доли секунд отвлечься от свершения правосудия. А Маша устала чего-то ждать, ей больше нечего терять. Поэтому она в который раз приходит сюда, чаще всего под покровом ночи, зная, что её видели. Птица видел, но не скажет об этом.       — Зачем? — он не умеет говорить нормально, только злобно шипеть в лицо, брызжа ядом. — Я делаю этот город лучше!       Ему нравится эта поломанная, человеческая куколка, которая наперекор судьбе и ветру жизни ходит по тонкой ниточке, испытывая удачу. Ему безумно нравится Маша, сломанная своей же профессией, сломанная своими же руками напополам, а потом в дребезги разбитая. Ему до сладкой боли нравится её приторная внешность, запах её карамельных духов, приевшийся аромат вишнёвых сигарет. Это так дурманит безумный разум духа.       — Ты уверен? Насилие никогда не решало проблем… — спокойный тон Салтыковой, говорящей твёрдо и смотрящей прямо в янтарные глаза, приводит в ярость.       — И это мне говорит боец против терроризма? Это мне говорит тяжёлая артиллерия Москвы? Гордость убойного отдела? — Рыжая бестия, он — рыжая бестия. По-другому его назвать Мария не может.        Странная, нелепая шутка, прозвучавшая в голове ещё более нелепой интонацией. Она сама смеётся над ней, заливаясь после кашлем — лёгкие ослаблены частым курением, а ещё не так давно зажившие рёбра болят. Потом улыбается, первый раз за этот период времени, как-то слишком искренне для себя самой же, так искренне, что у самой под зубами будто хрустит тысяча песчинок. Тихий голос добавляет, словно извиняясь за «ебанутое» поведение: «Ты такой идиот». Улыбка пропадает, Салтыкова облизывает пересохшие губы, почему-то ужасно стесняясь смотреть в глаза напротив, чувствует, как вторая рука ложится на горло, слегка сжимаясь. Разумовский, чьи волосы на вид такие тонкие, но в тоже время выглядят такими мягкими и приятными, что просыпается неподвластное мозгу желание провести по ним длинными, шершавыми пальцами, прикоснуться ладонями с кучей ссадинок, сопит на диване. Крыша так медленно едет у обоих.       — Я могу убить тебя сейчас, а ты смеёшься?       Врет — знает Маша. Училась постепенно распознавать ложь по сетчатке глаза, учащенному дыханию, сердцебиению, жестам, взглядом, когда окружению стала не доверять, когда социум её выкинул из цепочки. Бред. Девушка дёргает головой, пытаясь отогнать ненужные мысли и попытаться вырваться из хватки Птицы. Если врет — значит есть причина, всегда твердила тётя Лена. Сейчас бы из кармана на руку сыпать таблеточки из оранжевой колбочки и спешком отправлять в рот, чтобы не дай Бог голова снова начала болеть, а то — пиздец. Но не выходит, потому что руки не слушаются, а влажные ладони прилипли к одежде.       Злой дух ощущает на себе взгляд брюнетки, что висит у него на руках, серые, будто незрячие, глаза смотрели ему в душу, но как только встретил этот взгляд, то обладательница прикрыла веки, посмеиваясь, будто закрывая ворота в рай. Будто пережевывает таблеточку правды, которая горчит под языком, неприятно щипля нос. Он знает про неё всё, но в тоже время ничего.       А Маша блаженно закрывает глаза, вспоминая, что бабушки из церкви в их дом иногда даже вручную написанные отправляли жене Фёдора повесть о Сoдоме и Гоморре, и о Блудном сыне, и о всяких сектах, которые якобы помогут ей, взрослой девушке, обязательно помогут, Васе соседскому же помогли, вон жена — дети. А капитан полиции морщился, смотря на всю перевязанную девушку, которая, между прочим, недавно вернулась с тяжёлой работы, жалея, что вообще разрешил ей идти в такую сложную профессию. Вообще, российский маленький район похож на одноэтажное общежитие журфака — одна новость, разлетается быстрее скорости света, до такой степени атрофированный, что не знаешь что правда, что ложь. Так же, разлетелись нелепые слухи и про приёмную дочь Прокопенко, что предотвращала теракты в столице, а сама вернулась с кучей переломов и вообще была в коме. Поднимает уголки губ, издевается над Птицей. Ему достаточно знать, что Мария привязалась к нему, может, влюбилась. Правда, для такой разбитой души, кажется, уже невозможно чувствовать такое светлое.       — Ну, так убей… — облизывает тонкие губы. — Или поцелуй, уж тут на твоё усмотрение.       Чувствует, как одна рука перемещается на загривок, а вторая медленно ползёт на талию. А следом — чужие губы на своих. Она тянет момент, отдаёт инициативу ему, тянущему время, медленно и лениво целующего кожу. Мария никогда не обладала хорошим терпением, лишь может впиться, терзая губами. Девушка не умеет нежно, но Птица тоже. Это взаимное уничтожение, приправленное обоюдным страхом и уважением.       Любить-бить-бить.       Ей нравится его мучать. Поэтому после поцелуя она уйдёт, исчезнет. Снова будет помогать Игорю в деле Чумного Доктора, снова будет врать. Но потом вернётся снова…