60

      Такое ощущение, что он вдруг превратился в рыбу и всё, что может, только немо открывать рот. Эта боль внутри никак не хочет покидать тела, только сильнее распускается их немыми взглядами, обращёнными мимо него. Хочется кричать о том, как больно, но никто всё равно не услышит. Как будто оказался в дурном сне, где стоишь голый посреди толпы и всем смешно. Особенно этому человеку. Он так дёргается и вздрагивает, каждый раз, будто уже перед судом принял какой-то дряни, а люди вокруг этого не замечают. Смотрит на Лёшу и сразу отводит глаза. Похоже боится что ненависть его на месте испепелит, а потом и вовсе начинает издеваться. Мог бы, не позволил бы этой крысе даже имени Лизы слышать. Мог бы, руками на себе разорвал бы кожу и показал, какая в грудине теперь зияющая пустота. Гречкину здесь так весело. Так весело слушать о том, что мир пошатнулся для этого человека его беспечностью. Он, похоже, не совсем даже понимает, что он здесь делает и зачем. Думает, наверняка, сейчас о том, чем накачается сегодня после суда, и в какой грязной канаве на этот раз сторчится.       Лёша рассказывает, пытаясь словами обличить эту боль, выпустить изнутри. Но, как под водой, никто не слышит, а тварь снова издевается, глядя прямо в глаза. Вытягивает длинные ноги и расстёгивает на себе молнию, обнажая бледную наркоманскую кожу. Само зрелище мурашками струится по хребту и у Лёши невольно сжимается кулак. Он так ненавидит, что ненавистью питает вокруг себя атмосферу, но, кроме слёз и дрожащего голоса, ни капли боли этой не может выдавить из себя. Он всегда был не по словам - всегда было проще выразить мысль визуально, но не сможет же он на суде показать фотографию того, какой пустой без младшей сестры стала жизнь. Чувство, будто пытается докричаться, хоть уже понятно – это невозможно, но попыток оставить не может, потому что просто не способен сейчас замолчать. Неужели в этом человеке не осталось больше ничего человеческого? Ведь такие же руки, ноги, голова. Так же заболит, если ударить, так же без воздуха погибнет, что же настолько в нём не людское?       И остальные, те, что рядом, неужели в этом зале, в этой толпе людей Лёша единственный настоящий человек? Лиза говорила, что во всех есть что-то хорошее, что не бывает плохих людей, что бывают плохие обстоятельства, но тогда она не была знакома с Гречкиным. И зал растворяется, и люди пропадают, исчезает расстояние, а Лёша снова и снова пытается докричаться, пытается выразить ему свою боль, словно он на свете его единственный слушатель, а он только смеётся в лицо. "Если есть под этой одеждой человек, если смотрят на меня живые глаза, если осталась в глубинах ещё человечность, услышь через меня, как мне будет не хватать её скрипки". Надменно обводит взглядом с головы до ног. Даже взгляд не человеческий – это взгляд настоящей избалованной крысы. Он никогда ещё не видел богачей, не общался с ними. Думал, такие же люди, только дороже одеты. Но, кажется, богатство кардинально перестраивает сознание и дальше носа они перестают видеть. Мир превращается в один большой курорт, где главная цель - это хорошо провести время и каждый для них в этом мире официант или горничная, задача которых предоставить ту или иную услугу. Потому, должно быть, богачу так трудно вообразить, что у окружающих есть души. Есть жизни. Есть истории, одну из которых он уничтожил по пути к получению очередного веселья. Он даже не ехал никуда. Не опаздывал, не спешил, ему просто хотелось скорости. Это жестоко. Жестоко, когда настолько важные жизни разбиваются о столь низменные потребности. Жестоко, когда такие события объявляют чужим душам себестоимость. А Гречкин даже здесь сейчас не находится, он мыслями в каком-то клубе, должно быть, поэтому ему так весело. Он улыбается и подмигивает, от того, как ему здесь весело, а адвокат наклонятся и шепчет ему на ухо. Лёша точно знает что, но это вдруг оставляет странный мазок на картине происходящего. Он даже замолкает на какое-то время, пытаясь понять, правильно ли прочитал слова. Адвокат наклонился к его уху и прошептал. "Не веди"... Может, он сказал "Девять"? Нет, верхняя губа точно приподнялась, как в "и". "Не веди себя, как шлюха"?..       Он уходит из здания суда и снова улыбается. Лёша даже хочет броситься за ним, не совсем, только, понимая, чего на самом деле хочется. От его улыбки всё пылает внутри и этот пожар способна погасить лишь ярость смешанная внутри с его болью. Хочется схватить за костлявое плечо и сломать ему руку. Ударить эту улыбку, чтобы выбить все зубы, и бить, бить, бить это лицо, чтобы хоть приблизить его к той боли, которая теперь всюду преследует. Боли, которую испытывает сам и ещё больнее становится от того, как разлагается в душе человеческое от взгляда на него. Как вопреки словам сестры и Господа он становится чудовищем, которых сам всегда боялся. Как легко рушит внутри блокаторы оскал Гречкина. Он подходит к машине, оборачивается и на несколько мгновений снова встречается с Лёшей взглядом. Чуть изгибает губы и кратко, почти неуловимо подмигивает, будто зовёт за собой.       Эта улыбка и взгляд преследуют кошмаром. Это гораздо хуже, чем оказаться голым перед толпой – оказаться под взглядом этого мажора. Оценивающим взглядом, который, будто видит сквозь одежду, сквозь кожу, сквозь плоть и кости, видит всего тебя и его это забавляет. Смотрит на твою боль и над нею, мразь, насмехается. Он обнажает перед тобой ключицы, чтобы подразнить и повеселиться от твоей беспомощности, чтобы сказать «Укуси, если хочешь». Лёша укусил бы. Он бы на куски его разорвал. Он бы перегрыз его горло, а потом выпил щёлочи, чтобы уничтожить в организме бактерии тех страшных болезней, которыми способен заразить этот гад. Эта улыбка стояла перед глазами и будила по ночам. Улыбка сияла ярче солнца, улыбка собой затмевала вокруг всё, рассылая по телу саднящее чувство жестокости, сильнее которого душила только боль и потому он отправился следом. Сам не знал, чего конкретно хочет, но шёл за ним, как привязанный, теряясь в желаниях и перед оными в собственном страхе. Ужасные картины рисовало сознание и жутко было заглядывать в своё сердце. Жутко было закрывать глаза и понимать, что все эти кошмары представляешь сам. Что сам ты, что молится перед сном, что ходит в церковь и Лизе ставит свечи, сейчас воображает, как будет убивать человека. Проломить ему череп и воткнуть отвёртку в мозги. Вонзить в глазницу нож до самой рукоятки и провернуть. Большим металлическим бокорезом перекусить напополам его зубы, а потом вырвать их по одному пассатижами. Прижечь паяльником язык или кожу заживо содрать. Слушать, как музыку, его крики. На флеш-карте собственного сознания записать его голосом предсмертные мольбы, и слушать, снова и снова, пока не станет отпускать скорбь. А вместо этого он, как придурок зачем-то отнёс его домой и это так обидно. До слёз обидно, поэтому сбежал из под домашнего ареста, чтобы прийти к его дому снова. Ещё раз поглядеть в жестокие глаза, постараться отыскать в них душу.

***

      В полумраке его гостиной не видно лиц, видно только сущности. Девушка в костюме на голое тело танцует под музыку в собственной голове, чуть поодаль двое записывают сторис. На столе какой-то юноша рассыпает порошки, ещё один играет в приставку, а несколько других нежатся в объятьях друг друга на диване и на всё это сверху с потолка снисходит пурпурное освещение и мерцание. Они говорят друг другу пьяно, клубясь и растворяясь в дыму. Вливаются друг в друга потоками и голосами. Играет «Фараон» и Лёша даже не сомневался, что здесь слушают такую музыку. Он стоит на террасе на носочках и глядит в окно дома, как какой-то воришка и отыскивает среди тел, тесно валяющихся на диване, самое гнусное. Удивительно, что дом, где столько золотой молодёжи, никто не охраняет. Он мог бы прямо сейчас бросить туда гранату или Молотова. Видимо, в неприкосновенности своей с рождения так убеждены, что даже мысли себе не допускают, что может грозить опасность. Трое из этой крысиной кучи целуются как-то неестественно, сонно, вяло, будто нехотя. Кирилл сидит, откинув голову на спинку дивана. На его коленях сидит девушка и целует его в шею, а рядом парень, с которым они целуются взасос. Выглядит отвратительно мокро, так что невольно хочется почистить зубы. Лёша немного даже сглатывает, потому что на девушке, вроде как юбка, которая сейчас, в этой позе, почти ничего не прикрывает. Выглядит довольно приятно, но состояние совершенно не то, чтобы возбуждаться. Вероятно, полуобнажённых женских ягодиц недостаточно, чтобы возбудить Лёшу сейчас. Дальше музыка сменяется и парень отрывается от Кирилла, а тот напоследок прикусывает своими крысиными зубами его за кончик языка, и от отвращения, кажется, сдавливает под рёбрами. Снова эта мерзотная улыбка. Та самая. Лёша тянется за молотком в карман. Знает, что ничего не сможет сделать сейчас, но, чувствуя рукоять в ладони, становится как-то даже легче. Был бы не уверен, сможет ли опустить молоток на голову живого человека, но не в случае с этим человеком. Он им обязательно воспользуется, но не сейчас. Сейчас он смотрит, как эти трое трутся друг о друга. Рука с длинными ногтями заскальзывает под его рубашку и отодвигает в сторону, снова обнажая его грудь. Будет ли хоть один раз, когда он увидит его полностью одетым? Кирилл улыбается, глядя на девушку и снова эта улыбка, так что пальцы сжимаются на молотке крепче. Сейчас, правда, он улыбается не так, как на суде. Будто по-доброму. Кто бы мог подумать, что и он так умеет улыбаться. Закатывает глаза и произносит неслышное для Лёши «Говори, что ненавидишь меня», но Лёша в детском доме не терял времени. Приходилось обучаться многим умениям, получать много самых разных навыков и один из них заключается в том, чтобы точно знать, о чём говорят взрослые за окошком в двери в учительскую. Например, не появились ли случайно люди, которые захотели бы взять Лизу в семью. Поэтому Лёша давно научился читать по губам. И девушка говорит, плотно прижимаясь к проколотому уху, пока Кирилл целуется с тем парнем. Непонятно зачем повторяет тепло в его ухо «Ненавижу тебя» и касается, гладит, словно вовсе и не звучат для него эти слова и не становятся его реальностью в сине-пурпурном полумраке, сладком дыму и повторяющимся словам из колонки «Это всё дико, например».       Лёша всё смотрит, силясь понять, наконец, что же такое этот человек и за чем таким гоняется, что нормальным считает разбивать шлагбаумы и жизни в этой погоне. Смотрит, пока Кирилл, как дым рассеивается в губах и тёплых словах «Ненавижу тебя». Ненависть для Гречкина такое острое чувство, как кокаин или бритва. Или как сладкий леденец, если его разгрызть. Обычно он вызывает в людях другие эмоции, но ненависть, похоже, впервые, потому так соблазнительна эта мысль. Он снова отрывается и, запрокинув голову, вливает прямо себе в горло удушающе сладкую тёмную жидкость. Утонуть бы на дне этой бутылки и раствориться таблеткой в собственном организме. Чтобы не замёрзнуть во льдах.       А потом мир этот вдруг разрушается и превращается в пылающий ад. Врывается нечто чёрное, плюющееся пламенем. Нечто столь чуждое этому миру, что и в существование его с трудом сперва верится, пока эта убогая шутка в чужих воплях не оказывается вдруг реальностью. Время останавливается, люди куда-то исчезают, пока Кирилл глядит перед собой остекленевшими глазами, как крыса на огромного ворона, подлетающего с одной только целью - избавиться от мусора. Так и сидит в оцепенении, пока над его головой не вспыхивают занавески. Вот уже девятнадцать лет он жил с мыслью, что в безопасности. Это знание стало для него столь же естественно как водопровод, транспорт, еда — ресурс, столь привычный любому другому мальчику его возраста, что кажется основным. Безопасность не казалась роскошью, каковой не кажется другим людям бесплатная медицина, но впервые в своей жизни он вдруг почувствовал, что мир может существовать без охраны. Жаром обдаёт затылок и в ужасе поджимаются пальцы ног. Он беззвучно скулит и бросается куда-то на подгибающихся ногах. Его жуткий кошмар оживает и пробуждает в глубинах первобытные инстинкты, вписанные в гены - бежать, прятаться, спасаться. Кошмар, где он бежит, а его преследуют, не отставая ни на шаг. Кошмар, где он бросается в коридор, не разбирая дороги и врезается во что-то по пути, как раненный зверь и пытается ползти, глотает воздух и давится рыданиями, не отдавая себе отчёта в происходящем. Перед ним разбивается журнальный столик. Оскальзываясь на стекле босыми ногами, он падает и ранится стеклом, и всё вокруг становится острой кровоточащей болью. Позади этого кошмара уже вовсю полыхает гостиная, а музыка всё звучит, так что окончательно перестаёт быть ясным реально ли происходящее.       Только что он слушал «ненавижу тебя», вспоминая тающий лёд, а теперь он здесь. Ползёт по стеклу прочь от надвигающейся огромной чёрной фигуры, которая, кажется, даже раскрывает клюв, говоря ему что-то, но он не говорит на птичьем и не понимает ничего, кроме слов из плавящейся колонки. Сам может лишь рыдать и всхлипывать, со стороны ещё больше напоминая мусор. От той травы, что он курил и таблеток, которые принял, ещё никогда не было таких галлюцинаций, и он снова бросается прочь. В доме будто нет охраны. Никогда в жизни он ещё не видел свой дом таким. Он всегда был крепостью, он всегда был нерушим, а сейчас он в этом кошмаре один и даже прислуги нет. Как это вообще может быть? Самый страшный кошмар - когда со своей слабостью и страхом остался наедине. Помолился бы, но атеист, потому знает, что некому молиться. Да и богу неоткуда здесь взяться. Ещё не умер, но уже чувствует пальцами тот свет. Чувствует, что умирает. Не умер, но уже в кровавом полыхающем аду и мрачный палач следует за каждым движением, так что сил даже на мысли не остаётся. Жизнь перед глазами не проносится, наоборот, лишь оглушает ужас, так что усилиями Кирилл старается пробудить в памяти хоть одно доброе воспоминание, но с новым залпом пламени настигает осознание того, что после смерти мамы в жизни не было больше ни одного доброго события. Захлёбываясь в слезах, мчит, не разбирая дороги, и кое-как вваливается в машину, надеясь, хоть там спастись, хотя, смутно уже понимает, что от этого демона не спрятаться ни за одним замком и ни одна дверь от него уже не укроет. Продолжает бормотать что-то, чего и сам уже не понимает и ничего не видит от слёз.       Если бы хоть вера была, он верил бы, отчаянно, сумасшедше, что попадёт на небеса. Верил бы, что встретится с мамой, верил бы, что сумеет попросить прощения у всех, у кого не сумел, сможет ещё хоть раз улыбнуться по настоящему, узнает, что такое любовь, за которую бьются насмерть и свергают королей, но во чреве темноты рождается вспышка. Белая, ослепительная, жаркая, будто цветок смерти и, дрожа, он вдруг понимает, что в жизни не видел ничего прекраснее этого пламени. Будто смерть его в жизни самое прекрасное событие, но за вспышкой следует темнота и боль. На самом пике, будто от жара раскаляется материя реальности и надрывается трещиной в пространстве прямо рядом с ним. И прохлада. Он лежит, глотая воздух ртом и этой прохладой его будто душит. Так резко отступает боль и жар, что кружится голова. Где-то густая запекается кровь, где-то болит спина и под кожей осколок вазы. Где-то мокрые от слёз к лицу липнут волосы и не отпустило ещё ощущение собственной смерти. Сознание никак не удаётся собрать и в черноте этой обостряются чувства. - Живой, урод?! – Слышит чей-то голос и темнота спадает, вместо себя оставляя огромные лиловые пятна перед глазами. На секунду будто назад возвращается реальность, но снова мешается с бредом. Тот парень. Откуда ему здесь быть? - А... - Выдыхает, как может, слепо глядя перед собой; в таком же ужасе, будто сильнее, чем демона боится его, но не от страха, а потому, что кажется, что позволил этому мальчишке коснуться своей души, показавшись перед ним в слезах. Лёгкие сдавливает и снова хочется плакать. Кричать, сжиматься, рыдать и трястись на коленях перед воспоминанием о собственном ужасе, но всё это вдруг отступает, когда он снова смотрит ему в глаза. Видит, правда ещё плохо, но он их запомнил. Голубые, похожие на тающий лёд. Смотрит совсем без ненависти, будто с беспокойством. Почему он беспокоится? Почему? На эти вопросы уже нет сил отвечать и всё пропадает, когда отступившего ужаса место занимает столь же великое чувство покоя. Быстро и стремительно. Так скоро, как в безумии своём и ужасе, он находит этого бога из машины и ранится о его взволнованный лёд.       Лёша тоже не успевает подумать, спохватиться, осознать, не успевает даже вспомнить где он и кто, отвлёкшись на посторонние мысли, как вдруг попадает в плен. Этот человек прижимается к его губам, с головой накрывая вкусом ликёра. Холодные, мокрые от слёз, но от выпивки горячие и сладкие, будто сам по себе Гречкин на вкус как Jagermeister. Он ещё не знает его, он ещё не выпивал, но вкус его уже становится драгоценен, потому что в жизни ни с кем никогда ещё не целовался. Потому что в огне и криках этих и сам прокатился на адреналиновых горках. Потому что в холоде позднего вечера его губы показались спасительно горячими. Потому что думал, что не успел спасти, что не сможет отомстить теперь. Потому что впервые показался таким уязвимым и человечным этот выродок, когда в ужасе и слезах накрыл его губы своими под звуки горящего дома. Сейчас не Кирилл нравится. Сейчас не мысли важны. Не может больше думать, он просто замер в этой сладкой горячей прострации. В тёплом, мокром языке в осторожном дыхании, в запахе его духов и пота. В его не отпустившем ещё дрожании, передающемся в губы, в вибрациях, растекающихся по нервам в самые дальние, тёмные закоулки тела, о которых ещё даже не знал. Сейчас нет дома, пожара, улицы, нет даже Гречкина. Для Лёши сейчас есть лишь этот поцелуй. Усыпляюще, парализующе сладкий. Нервный, неосторожный, судорожный, но такой, что отдал бы всё, что осталось на свете, лишь бы не помнить, не знать с кем. Забыть, чей сейчас вдыхает запах и чьё, как кислород, глотает дыханье, чьи мимолётно коснулись зубы и чьи тонкие пальцы сжались на плечах.       «Отче наш, иже еси на небеси, да светится имя твоё, да будет…» Какой же ты сладкий, как смеешь быть таким тёплым? Прошу тебя, остановись! Не могу сам оттолкнуть. Так хорошо, что руки не слушаются. Прошу, кто-нибудь, остановите... Лиза, какой же он...