60

      Эрика была красная.       Алыми водами цветочных духов струилась по венам. В порах его прорастала тугими бутонами серых волос, скрипучим доносилась шипением в лёгких, как гремучая змея. Иногда от настроения вцеплялась зубами в горло, каждый раз в шутку, но и каждый раз пугала до судорог – вдруг в этот раз перегрызёт глотку? Она рисовала швы на лодыжках и красила губы лиловым карандашом, потому что не продавали такой помады. Рисовала на джинсах баллончиком и учила «Лунную походку». Она цвела, как гадюка в люпинах, она пугала и манила. Настолько ослепительная, что больно было глядеть и влюблённому ему казалось, что все вокруг на её фоне меркли - редко встретишь "красного" человека, и пусто пытаются многие, но Эрика была его кровавым заревом.       Может он и был с ней счастлив, если бы знал, что вообще такое счастье. Для него было два полярных понятия - горе и Эрика. На язвы его души она снизошла пахучими ядами, вросла корнями в его ноздри и вены, впутала свои волосы в ткани и слюною в шею впиталась. Встретил Эрику и не был уже ни счастлив, ни несчастен – он был безраздельно её. Вся жизнь превратилась в Эрику и её заскоки, потому что таким загадочным она оказалась открытием, будто до самой смерти никогда её не откроешь. И страшно, и трепетно было ежедневно снова и снова её узнавать. Сева думал уже к шестнадцати, что променял свою жизнь на фанфурик, но в ночи зажглась Эрика. Она была всем и для неё одной хотелось вставать по утрам. Для неё одной хотелось работать.       Сначала говорил, что работает на заводе, боялся она разлюбит, если узнает правду, но чувствовал, что она не доверяет. Сева с детства понял, что жизнь это не сказка про царевича и одной лишь отвагой и добротой в Советах ты себе счастья не заработаешь. И всё хотелось проснуться среди ночи и спросить шёпотом «Счастлива ли ты, моя Эрика?» и услышать «Да», но в ответе он уже не был уверен и до того становилось горько иногда, что даже плакать хотелось.        Чувствовал себя слабаком от таких моментов и самому себе удивлялся - как удалось охмурить такую, как его жена? Внешность у неё была самая обычная, невзрачная, но таким пожаром пылала она изнутри, что страшно было даже отпускать её на улицу. Тупое, ребяческое желание запереть от всего мира и за ним он следовал, того не сознавая. Просыпался в четыре утра и ложился в час ночи, иногда не успевал даже принять душ, потому что ошалело и самоотверженно работал, чтобы сделать её счастливой, позабыв спросить о том, того ли она желает счастья, не работая и не нуждаясь даже в том, чтобы ходить за продуктами. По началу он её дома не запирал. Потом врал, что замок сломался и чинил. Потом ссоры, но иначе он уже не мог.       У них появился «Москвич» у неё песцовая шуба, у него золотой зуб и бизнес поехал в гору. Сначала «конвертики», потом «крыши». Появились свои люди в крестах, свои в больницах, банках, появлялись свои люди всюду. Стиралка «Вятка», янтарные серьги, телевизор, но казалось она только становится печальнее. Начались скандалы. Свозил Эрику в Германию, после того у них стали прослушивать звонки, но слушали только, как она круглосуточно болтает с подругами. Было спокойнее получать огромные счета за звонки, чем изводить себя мыслями о том, чем она занимается. Большой счёт – значит сидела дома, болтала с подружками о ерунде и теплотой от того наливалось в желудке, даже когда заколачивал очередной старухе в череп гвоздь и "откусывал" шляпку.       Они ругались и ругались каждый раз, как доводился случай – самозабвенно, взахлёб, с головой погружаясь в потоки ненависти, которой не испытывают, потому что не умели сказать того, что чувствовали. Кричали до надрыва, потом уставали и не разговаривали по часу, а потом "Эмануэль" проходили от корки до корки.       Начались махинации с недвижимостью, одно крупное дело, другое. Появилась трёхкомнатная квартира. Казалось, Эрика начала увядать, но не от старости. Он уже мог позволить себе чаще бывать дома, и стали пытаться завести ребёнка, но появились новые проблемы – она не могла родить. Казалось, он не хотел жить ещё до того, как начал жить, но мнения многих душ в такие моменты часто не принимают в учёт. То одно, то друге, третье, нужно было найти лучших врачей и сделать ребёнка. Казалось, это сделает её счастливее. А потом развал, перестройка, люди потеряли деньги, а Гречкин бизнес начал расти, как на дрожжах. Удалось подняться ещё выше, удалось расшириться ещё больше, удалось нанять ребят и самому больше не пачкаться, но, тем не менее, пришлось отсидеть. За неё можно было не переживать – он о ней почти никому не говорил. Тогда она стала рисовать и присылала ему в кресты свои картины и снова цвела для него удушливой гортензией, но была ли счастлива сейчас? Она была красная, как огонь и его в руках он не умел удержать.       Когда он вышел, сделал её счастливой, но до сих пор не уверен был ли это он... Мальчик нужен был не для продолжения рода, не для стаканов воды, Сева даже об имени для него не стал думать. Какое там "не могут выбрать ребёнку имени", если всё, что для него было важно, это видеть, как она с этой кричащей картошиной носится по больницам, но от того, кажется, только становится счастливее.       На пять прекрасных лет Эрика, казалось, снова стала счастлива. После тюрьмы нужно было привести дела в порядок. После переехали в новый дом, после машина и новый бизнес. Облигации и для неё №5 (она очень долго смеялась, говоря, что пятёрка давно устарела) и на некоторое время вдруг показалось, будто всё стало снова, как тогда. Как в панельке в спальном районе, когда она курила Беломор на кухне, а он играл для неё Цоя. Но Всеволод ей изменял. С работой. Так хотел сделать счастливой, но где-то оступился. Не заметил, как оставил их одних и как сам один остался. Так страшно стало понимать, что они с Эрикой больше даже не ссорятся. Она ребёнка стала любить сильнее и глупо и низко это было - ревновать, но ничего поделать не мог, потому что иначе, кроме как купить ей что-нибудь, выразить свои чувства он уже не умел. Осыпал шпингалета дождём из игрушек, чтоб жена видела, какой он хороший отец и любила. Однажды он даже прислал одного из своих ребят, чтобы научить делать скворечник, а Эрика почему-то только расстроилась, сказала сына не любит. Но как он мог не любить, если тот становился так похож на мать? Такие же волосы серые и глаза, такой же бледный и тощий, но улыбается ярко, как змея.       Сыну она говорила, что любовь – как боль. Нельзя её не чувствовать, нельзя игнорировать, нельзя позабыть. Ему она разрешала любить и он любил. Тихо, правда, чтоб никто не видел, чтобы это было их секретом. Отодвигал стыдливо голову, склонённую над тетрадью и показывал ей, как он любит. Не умел пока, но старался. Всеволод когда-то тоже так умел. Все по своему любят. Кирюша на бумаге, мама на холсте, а Всеволод когда-то музыкой любил. Она, кажется, уже тысячу лет не слышала, как он играет. И она любила. И, как любовь, боль её била ключом. Её любовь однажды убила человека прямо в доме. Её любовь взорвалась пышными лепестками на глазах у ребёнка, хотя, он тогда ещё не понял, наверное, того, что увидел. На полу их кухни в луже крови, как рыба трепыхался человек, а мальчик смотрел и совсем не было страшно. Непонятно. Интересно. У него из горла торчала рукоятка ножа, а он дёргался, как жук, упавший на спину. На секунду стало интересно: если папа сейчас пересечёт кухню и воткнёт нож и ему в шею, он будет так же сучить лапками?       Эрика больше не ругала и не кричала на мужа, он уже не хлопал дверью и не ломал мебель, они уже не душили друг друга поцелуями в перемирии, они просто слишком далеко разошлись друг от друга и забыли вообще, каково уже это быть вместе. Однажды Всеволод пригласил её в ресторан. Там были белые розы и улитки, там даже играли на скрипке. Наверное, это был чудесный вечер, но она уже не могла вспомнить кто этот человек напротив. Ночью они вернулись домой и снова занимались сексом, но это уже будто были не они и будто не друг с другом. Их песня отзвучала и в ночном воздухе уже растворялись последние вибрации их ржавого оркестра. Она вышла, обернувшись в белую простынь и спустилась в ванную первого этажа, чтоб не испортить водою ремонта. Не хотела, чтоб сын узнал, но совершила ошибку - забыла поцеловать. Эрика не плакала, не писала записок, не вспоминала о прошлом, не прощалась, она просто погасла.

***

      Он кричит и старается звуками заглушить тишину, чтобы не видеть этого белого. Не было бы так ужасно, если б не цвет. Будь стены этого помещения хоть чёрными, хоть покрытыми паутиной, хоть как в "том этом" - стены из кровоточащей плоти, не было бы так страшно, как этот безукоризненно белый. Горло уже болит и не чувствуется холода от того, как колотится сердце. Он глотает воздух резко, со свистом и снова утопает в собственном крике и от него и в слезах, и неосознанно старается снова укрыться, спрятаться, забраться в норку. Ищет приюта в собственных руках и скукоживается в как можно меньшую точку в пространстве и всё кричит, надрывая гулом артерии в собственном мозгу. Будто громкостью старается заглушить мысли. Чтоб не было тихо, как тогда и чтобы не видеть белого. Этого оглушающе белого. Этого бессовестно белого. Слёзы ручьями стекают по щекам, кровь останавливается в венах и мгновенье замирает во времени, пока он понимает, что оказался заперт в белом помещении. Вибрации разносятся от обитых стен и разбиваются о кафельный пол. Впитываются в землю и раскалывают глубинные породы, выгрызают мантию и кладут начало тектоническим сдвигам, потому что он заперт в белой комнате. Хватило бы сил, сам себе сейчас выцарапал бы глаза, хотя и знает, что в слепоте станет лишь чаще видеть кошмары наяву.       Пустые белые комнаты фигурировали где-то в статьях по психологии, которые он читал когда-то очень давно. В той параллельной реальности, где чего-то ещё хотел и к чему-то стремился. Пустые белые комнаты - звенящая пошлость со времён Мизери и других историй про похищения и/или принудительные удержания о которых он слышал, и, похоже, не зря, так укоренилась идея об опасности таких мест. Мягкие стены, чтоб не мог себе навредить или тот же кафель, с которого легко отмываются жидкости, и всё это нейтрального, почти безликого белого цвета. В тех статьях описывалось, как группам людей задавался вопрос о том, как бы они повели себя, окажись заперты в пустой белой комнате без окон и дверей. Белая комната физический эквивалент состоянию смерти в представлении составителей и, если человек говорит о том, что будет напуган и попытается выбраться из такого помещения, значит он ещё не готов умирать.       Кириллу же сущность смерти представляется состоянием куда более приятным с тех пор, как задался вопросом - что есть смерть. Смерть - ничто. Белая комната - сущность. Сокровенный кошмар.       Ночью слышен только шум воды и он настолько монотонный, что с тишиной густо смешивается и, струясь по периферии, вовсе перестаёт быть слышимым. По лестнице своего дома идёт мальчик. Он бы давно спал, но сегодня мама не поцеловала перед сном, поэтому нервно как-то и уснуть не получается. Слышно лишь, как ступают по полу босые ноги. Он идёт и не знает ещё, что медленно погружается в ночь, которая застынет во времени и останется для него недреманной. В вспоминании, которое нельзя будет заглушить, в событиях, которые нельзя забыть, которые будут, как шум воды, звучать в ушах, но перестанут замечаться только спустя десять трудных лет.       Увиденное, как тот вопль прорвавший тишину — на фоне голубого безоблачного неба рваная царапина молнии. За дверью белая ванная комната, ослепительная в сиянии ламп и зеркал, она кажется для него бесконечно огромной. Знакомая ванная. Холодный кафельный пол и на нём голубоватое море тёплой воды и в море этом тонкая красная лента. Она растворяется и зигзагами вьётся по воде, вытекающей из ванны, с края которой, как стебель, свешена тонкая рука. Он сначала смотрит с детским интересом, потому что ничего пока не понимает. Это не так же, как было в кухне. Тёплая вода настигает маленькие пальцы ног, будто ласково погружает в атмосферу крохотного мира этой белой комнаты. Ленточка вьётся и танцует от волн стекающего водопада, растворяется в маленькие розовые озёра, огибает домашние тапочки и коврик с надписью «с лёгким паром» и устремляется прямо в тонкую руку, неподвижно перевешенную через край. Было даже не страшно, пока не увидел лица той, кому принадлежит эта рука. Той, которая и так всю жизнь была бледна, как покойница, но сейчас и вовсе почти с кафелем сливается, и как ни была бы прекрасна, она сейчас страшнее любого изображения смерти с косой от того, как недвижимо её лицо. Это страшнее, чем когда приснилось чудовище. Страшнее, чем монстры в шкафу и даже страшнее, чем ходить в школу. Внутри появляется гадкое ощущение, будто желудок поджался к самому горлу. Мальчик стоит, пока не в силах даже дышать и в ступоре смотрит на что-то, так похожее на маму. Она на спящую совсем не похожа. Открытыми глазами она видит что-то, чего пока не постиг на этом свете ни один человек и губы её слегка раскрыты, будто вот-вот скажет на что на самом деле похожа та сторона, но он от крика уже не услышит.       Прошло пятнадцать лет, но воспоминания внутри такие острые, что можно закрыть глаза и в деталях воссоздать образ красной ленты, тапочек, коврика и белой руки. Крики рвут ему лёгкие и отнимают сознание, эти крики надрываются тяжёлым стуком в висках и помогают забыть, как кричал точно так же, много лет назад.       Вчера что-то случилось. Он точно помнит, как немного пьяный вышел из того помещения, которое "не казино", втянул ночной воздух, а после темнота, в которую столкнули в этот раз насильно. Уютная темнота, из которой выкарабкался среди ночи в неясную сначала полуреальность, а та встретила незаслуженно больно. Не похоже на предыдущие разы. В каких бы грехах он ни был повинен - он не заслужил белой комнаты. Как всплеском красного на кафеле, взрезая воплями тишину, он продолжает рыдать, будто бесконечно долго, пока не оставляют силы и комнату затапливает новый океан тёплой темноты.

***

      Он смотрит ещё пару минут в зеркало и самого себя мысленно гнобит за это поведение. «Какая сейчас разница, как он выглядит?» он понимает, но никак не вытравить из головы этого глупого мнения, что он всё ещё нелепый пацан с мокрыми глазами, над которым будут смеяться, поэтому хочется выглядеть более или менее представительно. Хотя, он стал больше, к тому же прошло много времени и Гречкин, наверняка, перепробовал ещё много химических стимуляторов, так что наверняка не узнает его, но даже когда он убедился, что выглядит нормально, всё равно трудно было избавиться от этого странного чувства. Прошёл год он уже отвык от этого жестокого пренебрежения к той твари, так что сейчас сменило нечто странное, вроде осознания того, что он дурачок без гроша за душой сейчас держит в руках современного «принца» и немного становится неловко за то, что рубашка на нём, пусть и новая, но не из приличного магазина, а из секонд хенда, но это глупые мысли, от которых, тем не менее, не удавалось избавиться всё утро.       Алексей долго не мог уснуть накануне, ворочался, а проснулся с ужасной мыслью – действительно ли это случилось? Не было ли это сном? Потёр глаза и попытался вспомнить вчерашнее детально, чтобы убедиться, что не приснилось. Резко, как показал Олег — одной рукой набрасывает мешок на голову, другой, обхватив за талию, бросает на сиденье, а затем, сдавив пальцами те две точки, под уголками нижней челюсти, надавливает на горло ладонью и мягко отправляет в обморок на пару минут. Жаль, что нельзя было вырубить прикладом пистолета по виску, как показывают в блокбастерах, но брат сказал, что так не бывает. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, так что даже рука затряслась, когда скользнул под ночную одежду и сдавил пальцами ключ, нагревшийся от тепла его кожи. Гладкий тёплый ключик. Трудно было даже целиком осознать, что такое держит сейчас в руке и это разбудило лучше, чем утренняя зарядка или кофе. Это и придало некоторой уверенности, когда посмотрел утром в зеркало и решил оставить мелкую скромную щетину, чтобы добавить лицу мужественности. Но вся уверенность снова растворилась, когда открыл дверь в гараж.       Это почти целиком его заслуга и идея. На мелких шабашках, стипендии и прочем, он сумел купить двухэтажный гараж неподалёку от своей общаги и уже с Серёжиной помощью сделал внутри «ремонт». Справился бы и сам, но, кажется, брат решил, что Гречкин только начало его пути «исправителя» и в массы добро приносителя. Он открывает дверь и, прислушиваясь к звукам, откидывает люк. Успел нацепить на мерзавца специальный ошейник и сейчас точно знает, что тому никак его не одолеть, но всё равно крепко сжимает в руке пульт, как бы для поддержки самого себя. Нервно. Кровь стучит в висках, хоть и бояться нечего. Глаза к полумраку не привыкли, так что он сразу включает свет, оказавшись внутри. Несколько небольших ламп в потолке сразу выхватывают из темноты жалкую фигуру в самом углу и от взгляда на него медленно пропадает нервозность. Он сразу сжимается ещё крепче и глядит настороженно. Даже отсюда видно, как от страха расширились зрачки. Красиво. — Доброе утро. – Усмехается Лёша невесело, скорее, даже, для образа, закрывая за собой крышку люка и глядит в дальний угол небольшого помещения. - Выспался?..       Здесь белые стены со специальным покрытием (Он бы ограничился стекловатой и металлокаркасом, но они бы здорово «съели» пространство», так что использовали графен-аэрогель (- Нет, Сергей, это слишком дорого!)) и отдельная кабинка с душем и туалетом. Настоящая камера исправительной тюрьмы имени Макарова. Он хрустит шеей и делает в его сторону шаг, от чего Гречкина будто прошибает током. — Стоять, блять! – Вскрикивает он неожиданно твёрдым голосом, глядя на Лёшу из угла. – Ни шагу! – Он поднимается и прижимает к груди колени, как бы давая себе возможность отбиться ногами в случае нападения (какое же жалкое поведение). Лёша даже застывает с интересом глядя на него, как на необычное насекомое, но внутри снова просыпается прежнее чувство тревоги рядом с этим человеком, будто держит в руках маленькую баночку сибирской язвы. Господи... Я правда похитил человека... Я... Нет! Это для дела. Это правильно, правильно. Успокойся. — Знаешь по?.. — ТЫ знаешь?! – Перебивает тот сорванным голосом – Ты знаешь, кто я?! – Глядит на Лёшу надменно, будто по ошибке задержали его личный самолёт и заставляют ждать дольше нужного. – Ты, блять, серьёзно, думаешь, что это норм идея? – Спрашивает и вдруг сотрясается от смеха, который ознобом прокатывается по Лёшиным плечам, так что в ступоре он даже не думает сделать к нему ещё шаг. — Мне плевать кто... — Дебил! – Снова перебивает он, не заметив проскользнувшей нервозной нотки в голосе, а у Лёши вдруг пропадает голос. – Ты уже третий, кто похищает меня. Звони, давай отцу, я жопу отсидел. – Он потирает бёдра через немного помявшийся серебристый костюм. У Лёши немного будто рябит в глазах от этих переливов и того, как странно видеть его со сбившейся причёской. Это добавляет ему какой-то небрежной привлекательности, так что ещё противнее становится на него смотреть и он снова делает шаг. Рядом с ним и, в особенности, от его смеха, охватывает такой ступор, что снова хочется разреветься. Ублюдок, почему не напуган? Почему не рыдает, не зовёт на помощь, как все хорошие пленники, а ведёт себя, как скандальная бабушка в очереди? А главное, почему сам Алексей с ним рядом опять оторопел? Современный принц с десятью миллионами подписчиков в Instagram и это при том, что только и делает, что оскорбляет их в своих публикациях. Сам теперь миллионер. Недосягаемый. И этот самый сейчас у него в руках... — Папа́ недавно купил точку в Монте Карло. - Тут же выпаливает он, выпрямляя ноги, в готовности обороняться - Денег дохуя, сколько тебе надо?       Сука, это такой "мажорный геном", когда человек после ночи взаперти выглядит лучше, чем он, который старался выглядеть презентабельно? — Мне не нужны деньги. – Выдавливает и тут же проклинает себя за эту неврастению. — Не подходи! – Вскрикивает и сразу резко поднимается на ноги, глядя Лёше в глаза испуганно. Невероятно. Будто создан вот так смотреть – затравленно, вжимаясь в угол, и выставив вперёд тощую руку в дорогих часах. Чёрт, хочется сейчас же схватить за волосы и разбить его голову об пол. — Заткнись. – Отвечает тихо и делает к Гречкину ещё шаг, так что тот в ужасе дёргается и резко бросается вперёд, чтобы, наверное, напасть, но тут же застывает от пронзившего шею электричества из собачьего ошейника и падает на колени. Хочется улыбнуться. — Блять, что?! Т-ты долбоёб вообще?! – Восклицает он в ужасе и пытается снять ошейник, за что сразу же получает ещё один разряд и давится воплем.       Лёша опускается перед ним на корточки и наконец-то становится спокойнее глядеть на него, так что почти не трясутся руки. Этот слабый звук, как от вибрации и следующий за ним истерический вопль будто сжимают всё тело теплом, которое отдаётся где-то за ушами и даже хочется улыбнуться от того, как жалок на самом деле тот, перед кем чувствовал неуверенность. Гречкин снова вжимается спиной в стену и смотрит на него уже без толики той надменности, которая всего пару минут назад пробуждала агрессию, от которой дыбом поднимались на теле мелкие волоски. Всё. Больше он не будет смеяться. Лёша ему больше не позволит. Он жалеет, что не может сфотографировать его сейчас, чтобы потом снова глядеть на это уродское напуганное лицо, когда испортится настроение и запоминает его выражение. — Да ты конч вообще на всю голову. - Выдыхает он и не оставляет судорожных попыток сорвать с себя ошейник. — Заткнись, нахрен. – Бросает он небрежно и, как бы для собственного удовлетворения бьёт его током ещё раз и с удовольствием глядит, как выступают от боли вены у него на лбу. Это не будет просто, Лёша был готов. Каждый раз внутри что-то сжимается со слабым звуком вибрации, проходящей через живую человеческую плоть по его велению, но это и, разбиваясь о ту ледяную стену ступора, будоражит внутри какие-то особые точки. Это чувство торжества, расцветающее в мягких впадинках висков, где кончаются плотные соединительные ткани нижней челюсти, и искорки, ползущие к затылку и по всему позвоночнику. Это горячее чувство власти, за удовольствие от которого становится так стыдно, что хочется помолиться. Он ведь не плохой. — Что тебе надо?! — Не знаю. - Он глядит в серые глаза и пытается оценить, как тот успел измениться за это время и приходит к мнению, что почти ни капли. Крашеные волосы, камни в клыках, и серьга, стоимостью, как крыло самолёта. Запуган, даже немного жаль, что сейчас это не настоящий Гречкин. Не тот же, который пробудил в нём эту противоестественную злость, не тот, кто зубоскалил на суде - Давай лучше подумаем, что тебе надо?       Немного жаль, но вот эти неудержимые приливы серотонина компенсируют. — Чё? Чего? - Он под его взглядом весь поджимается и пытается отвернуться. Из тех людей, что чувствуют себя неловко при длительном зрительном контакте, а этот смотрит так близко, что кажется заглядывает куда-то, куда нельзя. Прямо под кожу. - Чё ты, блять?.. Ты даже не представляешь, чё с тобой сделают.       Новой судорогой тело прошивает до кончиков пальцев ног, так что он снова скукоживается, крепко сжав пальцами ошейник. Это звенящее ощущение распускается изнутри миллиардами мягких шипов. Они не убьют, он чувствует - слишком слабые, чтобы убить, но достаточно, чтобы их серебристая патока дрожащей пеленой выступила на глазах. Почти, как ощущение отказавших тормозов - будто свободное падение - когда вестибулярный аппарат не успевает осознаться, так что мозги в башке на секунду превращаются в "РЭД БУЛЛ", только не окрыляет. — Хватит! – Выкрикивает так, что сорванные связки, судя по ощущениям, начинают кровоточить. — Подумаем, чего тебе не хватает, чтобы стать настоящим мальчиком, глупый Буратино. — Чего? Какой, нахрен, мальчик? – Спрашивает снова и чуть сжимается в ужасе от перспективы снова получить разряд и каждый звук в лёгких отдаётся ударом, как язычок в колокольчике. — Ну, знаешь? Дровосеку сердца, льву храбрости, Страшиле не хватало мозгов... — Ты отбитый наглухо... - Выдыхает жалобно, ощущая, как от нервов трясётся без тока и тут же получает мощную пощёчину, отвернувшую голову в сторону и снова скрючивается всем телом в углу. Лёша задумчиво потирает друг о друга кончики пальцев. Если бы сейчас снимали кино, где-то здесь зритель уже принял бы для себя окончательное решение - он злодей, а эта крыса перед ним жертва и, сколь не дополняй картину, мнение это лишь утверждалось бы, потому что первое впечатление самое устойчивое, но Лёша не доволен собой и не получает от процесса удовольствия больше, чем это неизбежно. Лишь та малая часть, питающая внутри жажду мести. Может он сумеет однажды заглушить это пламя в груди.       Он запускает руку под матрас, на котором сидит эта тварь и вытягивает из пола то, что до сих пор осталось незамеченным, так что от движения тот снова чуть громче нужного втягивает воздух и, похоже, даже поджимает в дорогих ботинках пальцы.       Ужасно. Алексей думал сперва даже, что не сумеет нажать на кнопку, но стоило судорожно вдавить кнопку пальцем от краткого всплеска паники, как сразу же стало легче. Стоило увидеть этого придурка настолько беспомощным, как неожиданно проще стало снова пустить разряд и от того отвратительно. Лёгкая эйфория, смешанная со звенящим ощущением неправильности давит на череп изнутри и хочется поскорее покинуть эту комнату и прийти в себя, но стоит снова увидеть его выражение лица, как пышно распускается в груди это сладкое чувство возмездия и затмевает собою все на свете мысли, так что увереннее пальцы сжимаются на металле. — Дай сюда ногу. - Произносит он спокойно и с щелчком раздвигает металлическое кольцо на цепи, ведущей в пол. — Да пошёл... - Гречкин глядит зачарованно, как в пасть змеи, немного вибрирует и не может пошевелиться, так что Лёша самостоятельно хватает его за щиколотку и дёргает на себя, протащив по полу. — Акх. - Выдыхает тот хрипло и снова в ужасе в ботинках поджимаются пальцы. Опасность мелким червячком проскальзывает по чувствительным точкам между ног. Это касание почти железное, так что, кажется, сломал бы кость, если бы пожелал. Он задирает на ноге брючину небрежно и задевает пальцами кожу, так что у Кирилла пропадает ощущение пола и гравитации и воздух в лёгких наливается тяжёлым чугуном. От ужаса и нервов пропали всякие мысли, включая даже воспоминания о той ночи и белой комнате. Этот человек небрежно срывает со ступни ботинок и бросает в сторону. Резкое ощущение прохлады прокатывается между пальцев ступни и пугает ещё сильнее, чем если бы он снова ударил током. От этого усиливается ощущение беспомощности, так что даже дышать становится трудно, как мягкими порами лёгких пытаться качать через себя тот налитый чугун. Что он собирается со мной сделать?..       Лёша не глядит на его лицо, но чувствует реакцию на каждое своё движение, так что усилием заставляет не дрожать пальцы в ощущении эйфории, когда грубо сдавливает тонкую щиколотку. — Не дёргайся. — Чё ты, собира-ах?.. - Выдыхает истерически, от того как этот человек, просто ради удовольствия больно надавил большим пальцем на выпирающую косточку* его щиколотки, потому что эта ступня в руках показалась такой тонкой, будто можно, как сухую ветку переломить пальцами, если надавить посильнее. Кирилл тяжело втягивает воздух через ноздри, дрожа от ощущения давления на острую кость, и всматривается в его лицо внимательно, как никогда ни в кого не всматривался, будто старается по малейшим изменениям в выражении прочитать его мысли. Думает я его не узнал? Этот человек продолжает тепло давить и с громким металлическим звуком захлопывает на ноге металлическое кольцо. — Блять, что это? - Выдавливает из себя слабо, ещё не в силах отойти. Его похищали уже дважды и требовали от отца и того и этого, и это было не так. Самого Кирилла они будто и не замечали вовсе, но это совершенно другое касание. Неправильное касание, от которого всё ещё огнём пылает кожа. Даже больно от этого унизительного желания вспышкой промелькнувшего на секунду: сожми крепче. Алексей вставляет в маленькое отверстие ключ и запирает кольцо намертво, пробудив запоздалую мысль о том, что он мог ещё попытаться что-то сделать, попытаться вырваться, но теперь поздно.       Он молча поднимается и, не глядя на него, разворачивается. — Куда ты? - Выдыхает Гречкин беспомощно, от накатывающего осознания того, что сейчас и правда останется здесь заперт. — Посиди и подумай, - Он поворачивается и бросает краткий взгляд через плечо - Что сделает тебя настоящим человеком?       Лёша проходит к лестнице и пытается справиться со снова подступающими к горлу эмоциями и, походя, вспоминает как ближе пройти к церкви, но уже высунувшись наполовину в люк, застывает, как парализованный слабым голосом донёсшимся из угла. — Уже научился говорить правду?