***
Чёртов ёбаный урод - думает про себя юноша, сошедший с полотен Караваджо, сдавливая собственный член так крепко, что становится трудно дышать. От желания пальцы ног поджались в кулаки, и на искусанных губах высыхает слюна. Говнюку от желания крышу сносит - Кирилл это точно знает и пусть даже не пытается его переубедить. Этот чёртов урод делает вид, что не хочет, но он в этом пёсика съел. Кирилл столько раз соблазнял девушек и парней, трансов, средних, всех подряд перепробовал, поэтому точно знает, когда наживка проглочена и человек уже его. Некоторые тоже ломаются сперва, правда, в ненависть с ним ещё не играли. Неприязнь и презрение, жестокость, всё это, но такого ещё не было. Такого жгучего отвращения, опаляющего кожу взглядом опустевшим от желания. Он снова вздрагивает и выгибается всем телом, отдрачивая себе и прижимая к носу этот идиотский бессмысленный кусок ткани, который он носил на лице, а потом забыл снять, когда пришёл к нему. Его ёбаный запах девственника и не растаявшее ещё на коже острое ощущение его касаний. Кирилл их ещё чувствует – эти большие руки, наэлектризованные горячим желанием убить. Он чувствует это собственной кожей – однажды этот уёбок не сдержится. Однажды он сорвётся и выебет так сильно, как в жизни никто не ебал, так что он уже ощущает это нежной кожей члена и сотрясается в ознобе. Эта больная мразь сдавит его своими чувствами, как стенки гроба, но так долго ещё будет делать вид, что не хочет этого, что Кирилл с ума успеет сойти от ожидания. Страшно до слёз, но и до слёз же желанно, чтобы скорее пришёл и сделал наконец что-нибудь. Перестал мучить этой близостью, но не идти до конца. В прошлый раз он так сильно разозлился, что Кирилл боялся даже звук лишний издать, но долго выдерживать не получилось. Боялся, что этот парень его вообще убьёт, если обнаружит, что он кончил, но не выдержал. Это было слишком. Кажется, он даже и не собирался делать ничего такого, но, блять, сделал и даже слишком. Придурочный. Его ещё никогда не доводили... сзади... Он чувствует себя грязной блядью настолько, насколько не чувствовал, даже встречаясь с тем пожилым критиком. Кажется, сейчас вся его кожа это концентрация взглядов и касаний того парня. Белый цвет и звуки скрипки. Его слова и ненависть, покрывающая кожу сладкой слизью, проникающая внутрь так глубоко, что уже не кажется чем-то чужеродным. Он не приходил уже несколько дней, только спускал ему еду и в какой-то момент показалось, что если не поговорить ни с кем, речь у Кирилла вообще атрофируется. Странное осознание существа биосоциального – как бы ни был самодостаточен и един, Гречкину младшему, похоже, необходимо общение с живыми людьми, а этот парень был его единственной ниточкой связующей с миром. Телефон он ему настроил и поставил на настройки пароль. Что-то вроде родительского контроля – полный доступ к приложениям, работающим оффлайн, поисковикам и новостным лентам, есть даже онлайн кинотеатр, но нельзя смотреть видео и писать комментарии, нельзя ставить лайки и переписываться в мессенджерах. В какой-то момент снова накатило отчаяние от размышлений о том, что он говорил «Что сделает тебя настоящим мальчиком?» и это только усугубило состояние отвратительное от того, что пацан его даже видеть теперь не хочет. Заставил записать видеообращение, а не предсмертную записку, значит убивать не планирует, но что же тогда? Чего ожидать от него теперь? Почему не приходит вот уже несколько дней и как скоро это закончится? Горло сдавливает ужасом от предвкушения его появления, но и оно же наливается свинцом в животе от желания снова его увидеть. От желания снова услышать своё имя его голосом. Ничто его настоящим не сделает, потому что душу свою проебал. Потому-то так легко в эту пустоту всосалась его трепетная нецелованная ненависть.***
Привычно Лёша открывает люк и ставит на ступеньку бумажный пакет с логотипом магазина здорового питания (Гречкин уже ненавидит эти ебучие овощи и мечтает о дне, когда выберется отсюда и съест столько жвачки и мармеладных мишек, чтобы жопа слиплась). Собирается уже закрыть люк и повернуть ключ, но меж ступенек просовывается холодная крысиная лапа и, резко дёрнув его за запястье, заставляет кубарем скатиться по ступеням. Врезавшись в стену с глухим стоном, он несколько секунд глядит перед собой растерянно и откашливается, но понять, что мерзавец залез на стул, чтобы поймать его исподтишка, не успевает, потому что тот садится ему на живот и заряжает кулаком по скуле. — Сука! – Выдыхает он, как будто с этим ударом глотнул свежего воздуха. Как, оказывается, приятно бить маленьких сироток. Лёша не успевает прийти в себя и сразу получает новый удар, но слишком часто боролся с братьями, чтобы такое надолго могло сбить его с толку. Так что, брыкнувшись, он пытается столкнуть эту тварь с себя, но тот успевает крепко сжать его коленями и снова хватает за запястье. — Не смей! – Восклицает Гречкин почти торжественно и бьёт его рукой о край ступеньки, так что из пальцев выпадает маленький чёрный пульт и отлетает в сторону. Алексей тут же пытается схватить Гречкина другой рукой за ошейник, но тот оказывается проворнее и увернувшись, бьёт локтем по груди. Драка завязывается не серьёзная, но ожесточённая, в звуках тяжёлого дыханья и попытках Лёши ударить паскудника, который оказался на удивление изворотливым. — Твою мать, что ты творишь? – Лёша шумно втягивает воздух носом, чтобы не дать скатиться капле крови. Одна его рука прижата к полу тощим коленом, другую Гречкин удерживает обеими своими изо всех сил и сидит при этом своей угловатой задницей на Лёшином прессе, не давая нормально дышать. — Ты что творишь? Хочешь чтобы я тут, блять, крышей двинулся? – Он на секунду продолжает удерживать его руку только левой, правой снова зарядив ему по челюсти и на самом деле Лёша легко смог бы сейчас скрутить ублюдка и выбить из него дурь (у Гречкина теперь синяк на щеке), но слишком уж отчаянно выражение его лица и голос. Он не попытался позвать на помощь, хотя Лёша не успел закрыть люк, не попытался найти ключ от цепи или придушить его, подонок будто всё это затеял только для того, чтобы заставить себя выслушать. — Мудак, я тебе, не рыбка какая-то ёб! – Он продолжает удерживать его руку изо всех сил и сидеть на животе, крепко сжимая коленями и зацепившись ступнёй за нижнюю ступеньку. Каждое его движение сейчас вибрирует слепым бессильным отчаянием. – Почему ты не приходишь? — Потому что не хочу тебя видеть. – Отвечает Лёша с таким холодом и отвращением, что дыханье застревает в трахеях. – Я тебя не хочу ни видеть, ни слышать, ни знать, что ты существуешь. — Почему не убил тогда?! Спас зачем? — Потому что Игорь Константинович был прав. Я не палач и не убийца. Я осознаю священность человеческой жизни. - Он осекается и на секунду перед глазами всплывает изображение, подёрнутое рябью. Издалека слышится храп, а над головой неровно мигает лампочка. Возле неё расположился паук и отбрасывает на грязную стену напротив тень в стиле чудовищ Лавкрафта, но чудовище здесь одно. В каморке на первом этаже, куда почти никто не ходит, чудовище отмывает в ржавой воде старый молоток. — Блять, серьёзно? Вот это? - Он отпускает руку и обводит помещение, но Лёша тут же пытается вырваться. Так что переместив вес, удерживает его запястья ладонями и весом всего тела. - Вот это «святость»? И кто, нахуй, такой Игорь Константинович? — Я пытаюсь достучаться до твоей души, идиот. — Да нет у меня никакой души! Сознание есть, личность. Ты меня лишил даже новых треков Моргена, блять! — Без души ты бы не... — Ты просто извращенец, да? – Он вдруг меняется в лице и глядит уже вовсе не отчаянно и морозом по коже проскальзывает забытое ощущение нервозности рядом с ним. - Ты же просто дрочила, а? — Я пытаюсь до... — Достучаться до моей жопы. Да? Педик. Чё, бля, нравится глину месить? – Усмехается он жестоко и сверкает бриллиантом в зубе, отбросив Лёше на лицо розовый блик. Он продолжает удерживать так крепко, что даже удивительно откуда в дёрганном нарке столько сил. - Вилли Вонка что ли? Шоколад любишь? — Не льсти себе, урод. Я бы с тобой никогда... — Ну, давай! Вырвись и покажи мне своё "никогда". – Он наклоняется близко-близко к его лицу и продолжает скалиться, так что позволяет глубже вдохнуть, но нервы по прежнему будто скованы ступором. Куда подевались страх и отчаяние? Где тот напуганный взгляд, который так согрел ему душу? — Ты сам... – Пытается выдавить, но долларовый принц его даже не слушает. — Давай, пидрила, вырывайся! Ха-ха, бля, давай. — Ты сам с мужиками... — Потому что пани, а не педик, лол! А ты чё, сверху или снизу? Ты петушок или курочка? – Он на секунду замолкает, так что Лёша уже вдыхает, чтобы резко ему ответить, но не успевает, потому что Гречкин плюёт ему в рот. На несколько минут его оглушает. Алексей легко сбрасывает с себя эту тварь, уронив позвоночником о ступеньку, а потом хватает за ошейник и, подняв, не найдя что бы сделать, снова швыряет на пол. Наклоняется и бьёт кулаком по челюсти так что даже удивительно, что тонкая кость не ломается сразу. Всё вокруг покрывается белым шумом, так что не видно и не слышно остального мира, остаётся только Гречкин и желание уничтожить его, разбить о пол лицо, так чтоб никогда больше не мог улыбаться. Сломать ему руки и ноги, выдернуть серьгу из уха с мясом и снова бить, только, похоже, что эта тварь даже не чувствует боли. Он больно бьёт по щиколотке ногой с железным браслетом и, воспользовавшись тем, что Лёша на секунду потерял равновесие, успевает дотянуться до маленького чёрного пульта. Он здорово напуган, так что здраво мыслить не успевает. Понимает, что гораздо слабее него и не сможет с ним справиться, поэтому не находит ничего лучше, чем успеть схватить за руку и ударить себя током, чтобы и на Лёшу тоже попало. Бьются яростно, около пары минут, осыпая друг друга ударами исподтишка и запрещёнными приёмами, но чувствуется какое-то странное удовлетворение от выпуска наружу этой первобытной мужской агрессии. Как будто возможно в беспорядочных ударах и удушающих захватах позволить себе лишний раз его коснуться и утвердиться во мнении, что тот зарёванный мальчик умер в здании суда и на его место пришёл тот, кто заставит эту мразь пожалеть, заставит ползать на коленях, заставить плакать и просить прощения. Он теперь не Лёша, а Алексей (отчество он придумает, чтоб звучало солиднее). На полу кровавые разводы. У Гречкина оторван рукав, пульт снова выброшен куда-то в сторону и, только вышибив друг из друга почти все силы, они расцепляются. Дышат тяжело и часто. Глядят друг другу в глаза расширившимися зрачками и пытаются успокоить разогнавшуюся кровь. Лёша смотрит на него сверху вниз взглядом, которым из камня можно высекать искры. Неужели удалось? Разозлись сильнее. - Я мастурбирую на людей. На людей. Понимаешь? - О-о, да, давай. Скажи, кто я для тебя, целочка. Слышал сто раз. Крыса? Ящерица? Насекомка? Мне на такое до пизды... - Он театрально изображает рукой веер и по королевски закатывает глаза. Давай, разозлись. Растерзай меня на месте. Удуши, расчлени, убей меня. — Знаешь, когда на кухне засоряется раковина и мастер из трубы вынимает клок гнили и волос размером с мяч для тенниса. Вот это ты. — Аха-ха это что-то новенькое! – Усмехается он, но от Лёши начинает отползать, потому что тот начинает медленно двигаться в его сторону. – А что тогда до вот этого всего? — Ты про?.. – Почему-то не хватает мужества произнести вслух название тому, что происходит. Да и назвать одним словом происходящее не удаётся. Когда от того, что видишь его слёзы или страх, начинает кружиться голова и горячая кровь пульсирует в ладонях. Когда хочется разозлить эту плаксу так сильно, чтобы он снова сделал больно. — Ахах, давай, расскажи. Очень интересно послушать, что же ты придумал себе в оправдание. – Он продолжает отползать, глядя в глаза, но уже не так ядовито улыбается. Он уверен, что глаза его не обманывают. Мальчишка сходит с ума от тестостерона и на это любуешься, как на извержение вулкана, позабыв почему-то о том, что ты на его пути. — Это не сексуальное влечение, это не влечение вовсе - это жестокость. Нормальный человек тебя не захочет. — Такого, как я? – он снова широко улыбается, но вздрагивает, потому что, отползая, упёрся в стену спиной, а Лёша продолжает надвигаться. Медленно шагает вперёд в бреду от ощущения власти не над запуганной жертвой, а над тем самым человеком. Наконец над тем самым демоном из кошмаров. — Нет, именно тебя. Центр удовольствия находится рядом с... – Говорит он, зачарованно глядя на его рот, изредка замечая, как снова едва виднеются зубы. — Ля-ля-ля. С центром жестокости. Конечно, конечно. – Он продолжает глядеть в глаза словно вовсе не боится. А Лёша подходит вплотную. – Я тоже учился, kumpel. Почти лига Плюща вообще-то... Но договорить он ему не даёт. Слишком расслабился и позволил мозгам растечься по позвоночнику, так что не заметил, как двигается тело, как подходит к нему ещё ближе. Пока Гречкин не утыкается затылком в стену, так же с тревогой глядя ему в глаза и, подойдя уже слишком близко, Алексей прижимается мягким бугорком между ног к его губам. Он не говорит, не шевелится, почти даже не дышит, только смотрит снизу вверх в глубины таящих льдов и собственное дыханье, разбиваясь о его ширинку опаляет щёки. Этой твари так идёт быть униженным. С синяком на щеке, уткнувшемуся мордой в Лёшин член и не способному себя защитить. Так правильнее. Он продолжает давить, сдавливая его голову между стеной и пахом. Желая полностью перекрыть кислород, а тот отчаянно зажмуривается, чтоб не позволить заглянуть себе в глаза. Будто чтобы не дать увидеть. как ему на самом деле противно. Отвратительно. Так гнусно не унижали даже в школе. Даже гопота из подворотен оставляла его человеческому достоинству хоть шанс, но этот ёбаный маньяк попросту ломает изнутри, но остановиться и перестать играть со смертью он уже не может. — Смотри на меня, чмошник. - Произносит Алексей холодно и прижимается ещё крепче. Он хочет видеть. Видеть это унижение. Видеть отвращение и злость. Видеть, как он беспомощен. Смотреть, как Гречкин осознаёт, что потерял над ситуацией контроль, как ему, как более сильному, вверяет собственную жизнь и как трещит по швам его гордость, зажатая меж стеной и его членом. Он открывает глаза и смотрит. Болезненно уязвимый и сломанный. Вздрагивает от того, как волнами накатывают ощущения от которых отбиваться бессмысленно, как бежать с корабля. Почему именно он и именно так? Почему не пытает его сутками, не ломает ему пальцы, не прижигает кожу, не сечёт кнутом и даже приносит чистую одежду? Заставляет ненавидеть себя всё сильнее, но при этом так сильно заводит, что от одного только вида его внутри уже всё сжимается. Ломает, а тело будто того только и желает - снова оказаться сломанным. — Даже смотришь, как блядь. Отвращение и унижение давят на череп, ломают кости и душу. Выступают на глазах, заставляют твердеть соски и сокращаться анус. Так обидно и унизительно, что хочется кричать, так мерзко, как в жизни никогда не было. Почему он? Не какой-нибудь наркоман с заточкой в руке? Не похитители или папины старые знакомые? Почему именно этому сопляку он попался в руки? Если бы знал, ни за что не спасался бы от Гражданина, если бы знал, как против собственной воли так остро и беспощадно будет возбуждаться. Как его ненависть будет упираться в губы через ширинку и твердеть. Как презрение этого человека будет сочиться из уретры густой влагой. Унижение выжигает разум дотла и из под обломков гордости вдруг пробивается злость. Неясная и трепетная, но гудящая в руках электричеством. Не для того он двадцать лет растил в себе мерзость, чтобы в потных ручонках какого-то пиздюка всё сломалось. Он побеждал в гонках, не замечая сломанных конечностей. Он улыбался, когда пресса захотела поиграть в "угадай ориентацию" и пыталась раскопать факт того, что мама его "нагуляла", но всё это его не обижало, так почему же сейчас должно быть обидно? Что ж, блять. В Риме поступай, как римлянин. Гречкин наклоняет голову чуть в бок и глядит на Лёшу внимательно и почти без страха. — Что-то задумал, шлюх-ха-ах?.. - Выдыхает он, беспомощно содрогнувшись. Чтобы освободить рот Кирилл наклонился чуть дальше, так что даже хрустнула шея и, раздвинув губы, он проехался кончиком языка по его ширинке.***
Где-то, скрючившись под струями холодной воды, юноша начинает беззвучно плакать. У него трясутся губы и мокнут глаза. Кажется, кадык проваливается куда-то в шею от того, как несправедливо. Он обнимает себя за плечи и вздрагивает. Ему было приятно делать этой твари больно, а значит он его ничем не лучше. Больше у него нет права молиться и ходить в церковь. Человечество изобрело смартфоны и полетело в космос. Человечество победило чуму и испанку. Человечество клонирует животных и делает киборгами инвалидов, но человечество не вывело формулы по которой мальчики могли бы контролировать мысли собственного члена и не возбуждаться при виде его ключиц каждый чёртов раз. Вспоминает, как поливал слезами свежевысаженные цветы, и стирал с ладоней могильную землю. Больше у него нет права попасть в рай. Этот человек лишил его ещё и бога. Где-то молодой человек сжимается под гнётом белого цвета, но на губах появляется удовлетворённая улыбка. Чёрт, этот пацан застонал так сладенько... Он поднимает тонкую руку и, нащупав на запястье губами маленький бугорок, крепко сжимает кулак. Вкусывается в тонкую кожу передними зубами и подталкивает бугорок задними с обратной стороны. Кожа рвётся с трудом, потому что на месте шрама стала гораздо плотнее, но это не больно. Ему теперь мало что может сделать больно. Он выкусывает микрочип из запястья и, бросив его в унитаз, нажимает на слив. Где-то в глубинах охранных систем маленький огонёк вздрагивает и начинает двигаться.