60

      Он, кажется, всю ночь рыдал, не останавливаясь. Только только удавалось глотнуть воздуха и выдох снова вырывался с рыданиями от которых трясло позвоночник и дрожали колени. Даже понять не мог почему плачет, просто свернулся на своей кровати в клубок, укрывшись одеялом с головой, и мечтал сейчас же сдохнуть на месте. Сначала рыдал в душе под горячей водой, потом доплакался до того, что в горле стало драть, так что пришлось заставить себя попить, но восполнив в организме жидкость, вернулся к тому же. Будто страшная тошнота и тревога внутри спутались с этой омерзительной жаждой.       Это были не его мысли. Звучали отчётливые желания ему вовсе не относящиеся. Желания собственного омерзительного меняющегося тела, которое сейчас пугало так, что даже касаться себя не хотелось. Словно что-то чужое говорило с ним из собственной головы и заставляло пылать огнём на теле каждый участок, которого этот человек когда-либо касался своими горячими малолетними ручонками. Что-то. Что сводило с ума, не позволяя ослушаться его, не позволяя даже подумать о том, чтобы отстраниться. Что-то, что шептало ему в уши мысли о том, как сильно хочется всей этой мерзости, которая с ним происходит. Как приторчал по животному кайфу, который ловит тело, дрейфующее на волнах ужаса и удовольствия. Это заставляет забывать о том где и почему вообще оказался, забывать многое из того, что так сильно беспокоило раньше. Это теперь так безразлично рядом с мыслью о том, когда это чудовище снова спустится в его мир.       Когда слёзы закончились, стало ещё хуже, потому что наковальней по мозгам ударило чувство одиночества. Ему в жизни не было так отвратительно одиноко, как сейчас и не в том даже дело, что оказался заперт. Так одиноко, что готов сейчас с кем угодно трахнуться. Хоть с первым встречным, лишь бы не оставаться один на один с воспоминаниями о том как сильно хотелось этого малолетки. Как больно было видеть в его глазах презрение и как в то же время приятно было слушать о том, как он ненавидит. Какая-то гадкая противоестественная хуйня, от которой не высыхали слёзы и хотелось плакать и кричать снова и снова. Как от одних лишь мыслей о том, что случилось снова что-то будто теплело между ног и горячей кровью наполнялись кончики пальцев, но от воспоминания об этом взгляде, о словах и пощёчине снова в ушах звучали собственные мысли и вспыхивали ощущения. Он так и не понял был ли это оргазм или нет, потому что мозг в тот момент отключился. Осталась только густая серая жидкость в голове, горячая и склизкая, перемешивающая снова и снова мысли о его вкусе и запахе, о его голосе и касаниях.       В тот момент что-то сломалось внутри. Будто окончательно перестал быть собой и это не просто ужасно. Это трансляция на свете самых жутких снов. Таких, что страшнее даже белой комнаты с красной нитью. Сокровенные кошмары, которые терзают ночами, заставляя биться в одеяле, как пойманная рыбина и тщетно пытаться спастись от ужасов из собственной головы. Только, когда просыпаешься, понимаешь, что ужасы никуда не делись и гнилостной опухолью теплятся внутри. Те самые кошмары, которые не забываются. Глубокие и едкие из самого детства. Из запертой кабинки туалета, из его тетрадей. Кошмары даже хуже, чем лишиться жизни – острый страх лишиться остатков собственной гордости. Это было последним, что у него до сих пор оставалось. Можно было лишить его жизни или денег, свободы. Пьяные уроды в клубах, агрессивные мудаки в подворотнях или мрази в интернете – сколь бы ни били, ни насиловали, не писали о нём гадкие статейки, никто никогда не мог лишить его гордости. А этот уёбок её не просто отнял. Это ничтожество заставил лично бросить гордость к его ногам и, истекая слюной, порадоваться тому, что он её принимает. Оберегая собственную гордость, он вырос таким, каким стал. Защищая чувство собственного достоинства даже личность свою проебал, а он забрал. Он у него всё теперь забрал.       Что он сделал, мама, что он со мной сделал? Слёзы льются по щекам от звука собственных мыслей в ушах, так отчётливо звучавших в голове. Он ненавидел его, он проклинал его, но внутри каждый нерв натянулся до звона и ужасно, до боли хотелось, чтобы он кончил ему в рот. Ощутить эту гадость на собственном языке и проглотить, утопив в недрах собственного тела. Он называл его блядью, но нет - он не блядь. Он хуже. Благодаря ублюдку он теперь не лучше ебучего простейшего. Ненавидит... Кирилл навидит его и себя, его запах, его глаза и голос, его родинку на охуенном подбородке, его пальцы и собственное тело за то в какую похотливую и озабоченную тварь он его превращает.       Кажется, с самого суда этот пиздюк засел в яйцах. Лучше бы Кирилл подхватил какую-нибудь венеру от случайного нарка на тусовке. С его друзьями такое пару раз случалось, так что сам он постарался быть максимально осторожен, потому не цеплял ещё пока ни разу, но отдал бы левое яйцо за то, чтобы выписать из мозгов этого ублюдка. Лучше от СПИДа сдохнуть, чем жить вот так.       Там дело не во внешности, не в общей энергетике человека, ведь они находились так далеко, но в надрывающемся голосе этого пацана он будто невольно расслышал что-то такое, чего никогда ещё не слышал. Этот правда настоящий. Все твердят о том, что нужно быть самими собой, о естественной красоте, об открытости, но при этом собственные чувства считают слабостью и запрещают. Ревут только бабы, смех без причины, а если злишься - истеричка. Даже естественную человеческую маску, которую носят на улице все люди этот парень позабыл надеть. Потому что горем своим был так ослеплён и ни о чём на свете больше не думал кроме Кирилла, а он ни о чём, кроме него. Сначала просто дрочил на него, потом иногда представлял его в постели, однажды даже подцепил в клубе кого-то похожего, правда это была девушка, но ему было без разницы – важна была атмосфера рядом с ним. Взгляд, его запах и эти трясущиеся губки. Но теперь, когда появился снова, всё стало вообще плохо. Всё очень очень плохо и потому так нервозно и трепетно всё время, что даже что делать непонятно. Так хочется каждый раз, но страшно... А теперь и того хуже - мальчишка увидел его таким. Это отвратительнее, чем показаться перед ним в слезах, даже хуже, чем показать ему и позволить потрогать свои зубы – он перед ним потерял гордость. Чувство такое, как оказаться голышом на улице. Он увидел Кирилла таким, каким он даже сам себя ещё не видел.       Всё потому что засранец будто перестал быть самим собой. Превратился в этого злобного ублюдка, на голос которого тело отзывается, как у змеи на дудку заклинателя. Он всего лишь хотел расковырять в душе пацана жестокость. Он просто хотел умереть.

***

      Утром братья галдят так, что немного трещит голова, но всё же это немного приятнее утра в общаге. Ему разрешили ночевать на два дома пока что, но когда настроение особенно паршивое Лёша возвращается сюда. Успокаивает слышать, как малышня дерётся, как жужжат бритвенные станки сверстников, льётся вода, а в главном холле кто-то залипает на утренние шоу. Это звуки его дома. — Хуя, смотри! – Взвизгивает кто-то из младших и Лёша рассеянно даёт подзатыльник, который пацана даже не отвлекает от телефона. — Матом не ругайся. — Что вы там такое смотрите? – Спрашивает кто-то из старших, не отрываясь от своего телефона. — У него лега! У НЕГО ЛЕГА! - Визжат мелкие и кто-то, дымящий в форточку, от неожиданности чуть не падает. — Это легендарный бравлер! — А ты что смотришь? Новости поди? — Да хреновости он смотрит. Пали лучше, что у Кирыча нашёл. – Говорит один из братьев от чего все старшие резко замолкают и смотрят на него. Он застывает с зубной щёткой в одной руке и телефоном в другой, глядя на несколько пар глаз растерянно. — Петь... - Говорит кто-то вполголоса и думает, что Лёша не видит через зеркало, как он ему подмигивает. — Чего?... — Помолчи, а? — Да ладно. Успокойтесь. – Говорит Лёша и утирает лицо полотенцем. Такая ситуация уже происходила пару раз и от этого он чувствует себя ещё более неловко, будто он умалишённый какой-то, которого боятся стриггерить. Кто-то хочет обсудить Гречкина, а братья хором затыкают его и смотрят, как на врага, будто Лёша от одного упоминания его может сломать кому-нибудь челюсть. - Ну Гречкин и Гречкин. Он мудак, но не он на посту взятки берёт.       Все слушают его внимательно, хотя и делают вид, что не слушают, даже малышня невольно отрывается от игры, но жизнь возобновляется так же резко, как замерла. Братец снова с горящими глазами рассказывает о нём. — Я залез в его видосы. Вы знали, что он любит мармеладных мишек? — Новое что-ли вышло? — Нет. Это с прошлого года...       Глупо. Нашли кого сотворить своим кумиром - недорэпера, недогонщика, недочеловека. Нет бы так же обсуждали прошедшее "Вознесение". Они продолжают болтать, а Лёша делает вид, что не слушает их, как и весь прошедший год. Они постоянно его обсуждают и постоянно пытаются заткнуться при Алексее, но стоит сделать вид, что ему наплевать, начинают трепаться, как бабки на рынке и можно даже новости не смотреть и подписанным не быть, чтобы знать чем живёт Кирилл. Он жил громко. Он помочился с Эйфелевой башни, записал трек "Kiss my face" и примелькался в светской хронике после романа с критиком. — Он новые чё-то не выпускает. — Жалко. Я с них так угарал. — Там последнее про эту было да? Где он с Ирой ходил в бар. — Не, последняя это где он сказал, что едет в Дубай.       Лёша чистит зубы и рассеянно смотрит на своё отражение в зеркале, целиком обратившись в слух. — А чё, он в Дубаях? Я не знал. — Не выкладывает ничего... Сторчался, мож. — Дак да, говорил нюхать будет. — Чёт странно всё равно. Он там по двести штук в день выкладывал. — Там ограничение в инсте на количество... - Говорит один задумчиво и стучит в кабинку туалета - Попов, ты там в толчок провалился что ли? — Ну да, но много. Может, реально сторчался? — Или случилось что. Там же в Дубае мало ли куда зайдёшь и хз чё найдёшь. — Или его папки какие-нть друзья его нашли.

***

      Ему больше не хочется писать своим фолловерам видео. Ничего не хочется. Хочется провалиться сквозь землю, чтобы больше никогда не видеть его, но в то же время по венам с каждым вдохом струится ужас, мешающийся с тревогой – что, если он больше не придёт? Если он в нём разочаровался, увидев его таким? Если он никогда больше не захочет ничего делать? Что, если ему Кирилл больше не нужен? Он содрогается всем телом под одеялом и кажется, будто снова подступает тошнота. Ебаное чувство, будто съел что-то несвежее и оно в животе бродит и бунтует и вот-вот снова захочется стошнить, так что глаза мокнут и от нервов и тревожной неизвестности потеют ладони. Сейчас смотреть на него вообще не хочется, но ублюдок словно чувствует, что именно сегодня соваться точно не нужно, поэтому приходит с самого утра, засранец. Ещё даже до того, как зазвучит скрипка. Двоякие ощущения - хочется увидеть его и его ебучее красивое лицо, но в то же время вообще бы больше его не видеть. Страшно до ужаса, что приходить он больше не захочет, но и смотреть на него тошно.       Спускается осторожно и привычным жестом запускает на полу робот-пылесос, а на нижнюю ступеньку вне его досягаемости ставит бумажный пакет. Услышав его Кирилл судорожно поджимает ногу и прячет под одеялом, к счастью Лёша этого не замечает. Осматривает всё вокруг на исправность и отсутствие тайных туннелей, как в «Побеге из Шоушенка» и смотрит на его кровать. Гречкин не спит и Лёша это знает точно. Потому что во первых тот стал просыпаться раньше, во вторых против собственной воли узнал, что тот спит голышом, раскутавшись и развалившись по кровати, как морская звезда. Знает, что лучше с ним не говорить, но всё-таки пришёл не просто так. К тому же, невольно беспокоит его состояние после вчерашнего. Он показался особенно беззащитным и уязвимым. Таким волнительно податливым. Даже вспоминать неприятно то, что случилось и Лёша об этом старается не думать в надежде забыть. Нет. Забыть не Гречкина.       Хочется забыть то, что звучало в собственном теле. То, что раскалённым металлом жгло вены. Если что-то долго сдерживать, это бесконтрольно хлынет в итоге, сорвав все предохранители. Как это случилось с последователям Гражданина. Как это случается в столовой каждый день. Как это случилось с мозгами. В голове воцарился хаос из мыслей, которые он даже не думал. Из каких-то уродливых, мутированных мыслей, которые не принадлежат ему и его они напугали сильнее всего, будто что-то чужеродное вырвалось. Он увидел его лицо таким покрасневшим и заплаканным и горячий рот раскрытым только для него. Собственное семя на мокром языке меж этих отвратительных неровных зубов и едва не сорвался вслед за страшным чувством власти куда-то в глубины собственной темноты.       Прямо, как в ночь огня – так он называет её у себя в голове, – когда ребята в масках чумных докторов смогли наконец-то на что-то повлиять и от ударившей в голову эйфории принялись думать кулаками и битами. Они всего этого не хотели. Вот и он не хотел, но эта мысль от чего-то совсем не делает легче, когда он смотрит на эту скрюченную фигуру, уткнувшуюся в угол и укрывшуюся одеялом с головой. В ту ночь он ощутил вкус власти и разбил первую попавшуюся дорогую машину, не подумав даже о том, досталась ли она владельцу взятками или нет. Тогда казалось, что энергия, питающая его изнутри по своей сущности праведна, а потому праведным будет любое решение, поэтому следовал ему. А теперь Алексей словно видит воочию ещё одну драгоценность сломанную собственноручно и от этого будто слабеют колени. — Эй. – Зовёт, подойдя чуть ближе, и садится на корточки рядом. Что-то чуждое поднимается внутри от вида Гречкина, когда он такой. Будто жалко его и сочувствуешь. Тот не отвечает и продолжает лежать молча, будто притворяется спящим. — Спишь? – Спрашивает, а он продолжает молчать и от этого молчания становится ещё поганее. Тихо звучит скрипка, мягко смешивается со слабым звуком его дыханья и гудением пылесоса и как-то даже успокаивает слушать это сочетание звуков, будто шум прибоя. Как-то спокойно здесь становится. — Слушай. Я не хотел... — Не говори со мной. — Чт..? Почему? — Как сам думаешь?       Он опускает голову потупив взгляд и не может собраться с мыслями. Знает, что Гречкин прав, но не может, просто не может признать свою вину. — Ничего подобного не случилось бы, если бы... — Мх. Боже. Какой же ты идиот. Ты и правда девственник. — Я не собирался ничего такого делать.       Гречкин продолжает молча глядеть на белый едва просвечивающий материал стен. Тошнит. Так бесит, что сейчас бы повалил урода на пол и избил так сильно, как никогда не бил. По серьёзному, не просто для спортивного интереса, а чтобы выбить из поганой сироты дерьмо. — Нужно чтобы ты записал сторис. — Ты издеваешься? — Хочешь, чтобы я насильно тебя заставил? — Блять. Какое-же ты дерьмо. Только так и умеешь вопросы решать. — Хорошо, тогда вот тебе предложение: Запишешь видео о том, что жив/цел/орёл и я больше никогда не сделаю подобного... - Произносит и самому становится тошно так, что даже дышать становится трудно. Мерзко, но он должен признать - что-то пошло не по плану. — Это не шантаж, это предложение. Знаю, тебе так же как мне неприятно. - Продолжает Лёша покойно, будто боится взрыва. — Ну ты и урод... - Произносит Гречкин тихо, так что Лёша его даже не слышит. — Если запишешь, обещаю больше к тебе не притронусь. — Твою мать! – Он втягивает воздух через зубы, будто обжёгся о игольчатый ком, распустившийся в горле режущим бутоном. Идиот. Блядский идиот. Какое же ебучее тупое ничтожество. - Ты издеваешься?       От злости он подскакивает на кровати и глядит на него так, как никогда в жизни, кажется, ни на кого не смотрел и если бы не сидел, у Лёши сейчас подкосились бы колени. Он и представить не мог себе, что у Гречкина может быть такой взгляд и слова застревают в горле. Так бы смотрела гадюка из люпинов, готовая прыгнуть и вцепиться в горло. Так смотрят раненные звери, загнанные в угол. Так сам Лёша смотрел на удаляющийся ламборгини. Взгляд холодной жестокости расцветший на отчаянии и от того таким звучным эхом отдаются в сознании слова этого человека, когда он так смотрит. — Оставь телефон и уходи.       От чувства вины и парализующего осознания того, каким вдруг красивым он показался сейчас, пропало какое либо желание разговаривать дальше и смотреть на него дольше. Почти даже захотелось извиниться перед ним, так что, не долго думая и не отрывая от него взгляда, будто испуганный, Лёша попятился назад и сразу же без слов вышел. Даже портфель оставил. Поглядел в серые глаза и снова вспомнил почему этого человека ненавидят и боятся. Почему эта хрупкая тварь заставила заткнуться даже Игоря Константиновича. Нет, дело не в деньгах и влиянии. Всё дело в больной жестокости, передавшейся от отца и позволяющей этому человеку смотреть на смерть так хладнокровно. Это не старшие братья, убивающие ради общего блага и не жгучая месть, это не первобытная агрессивная жестокость толпы. Это хтонический кошмар разжигающий войны и свергающий державы. Это сухое безразличие к святости человеческой жизни и глядя ему в глаза Алексей мигом вспомнил зарёванного пацана с кровью сестры на руках, которым он всегда являлся. Это не Гречкин у него в руках, это он в руках Гречкина, пока тому это удобно.

***

— О чём задумался?...       Атмосфера вдруг становится какой-то странной. После магазина сладостей Юрик потащил в книжный и выяснилось, что он, как и Лёша, любит комиксы.       Они подружились с первого же дня в универе, обнаружилось, что обоим нравится «Цеппелин» и Босх, но общались не слишком часто ввиду того, что у Лёши слишком много дел, чтобы тратить время на друзей. Но сегодня от всего отвлёк Юрик. Алексей пришёл в универ, как в воду опущенный, но он подхватил под руку и оторвал от дурных мыслей, будто почувствовал, что Лёша сегодня где-то не здесь и пребывает в дурном расположении духа, так что поле пар потащил-таки в магазин сладостей и всё вокруг вдруг стало Юриком. Весёлым парнем. Который любит комиксы и неоновые лампы. По началу от такого напора Лёша даже растерялся, но его задора хватало на двоих, но после стало как-то легче.       После магазина комиксов отправились в магазин пластинок и выяснилось, что у Юрика дома есть проигрыватель. Потом заставил Лёшу на спор есть с ним васаби и долго ржал, когда он пытался заесть это мороженым, а теперь всё стало как-то вовсе странно. Играет музыка из проигрывателя, а Юрик, сидя на кровати по-турецки, тихо вторит на укулеле. Довольно приятна картина. Какая-то уютная, так что становится спокойнее. Ринго Стар поёт что-то о любви и в черепной коробке мозг превращается в мягкую жижу. — Мне так нравятся их тексты. Они поют о любви, но не как другие. — Все поют о любви. — Вот-вот, в том-то и дело, но эти четверо... – Он снова осторожно проводит по струнам пальцами, почти не задевая, и издавая тонкий звенящий звук, который на музыку ложится идеально, как тонкие пальцы на струны. – Они как-то так удачно выбирают слова, чтобы рассказать именно про мою любовь. — Хм... – пространно хмыкает он, поглядев в окно и пытается понять о чём друг говорит. Он о любви не думал никогда. — Лёх, ты любил когда-нибудь? – Спрашивает и поднимает на него карие глаза, так что что-то вдруг меняется. Становится не так, как минуту назад. Будто изменилось освещение и запахи, происходящее вдруг заполняет голову и обнаруживаешь себя прямо здесь и сейчас в этом мгновении. Застрявший и удовлетворённый, глядящий в его глаза, в которых вдруг читается не то же, что обычно. Как будто только-только вспомнил, что человек напротив как и ты может любить и быть любимым, что у него есть руки, за которые его можно держать, что у него довольно красивые глаза и его гитара вдруг звучит для тебя одного. Юрик сегодня что, надушился?.. Интересно, каково было бы с ним?.. — Любил. — Как её звали?.. – Он вытягивает ноги и будто становится немного ближе. — Лиза. Она была моей семьёй. — Семейные чувства это не та любовь. – Он немного наклоняется и снова пристально смотрит в глаза, так что Лёша замечает, что они не совсем карие, а ближе к центру немного золотистые. – Была такая, которая бы сводила с ума? Чтобы хотелось смотреть только на неё. – Юрик наклоняется ещё ближе в звучании Биттлз и кажется уже чем–то невежливым смотреть куда–то кроме его глаз. Может, проклятие разрушится, если сделать это с парнем? С этим привлекательным парнем. — Мм, красивая? — Не в этом дело. Даже если нет. Может уродина, а для тебя такая красивая, что только на неё бы смотрел и от всех запер. Чтоб кроме тебя больше никто не видел. – Юрик вдруг кладёт руку ему на колено и внутри что-то содрогается и мелкие волоски на руках поднимаются дыбом. — Юрь, ты о чём сейчас?.. – Произносит тихо. Чувствуя. Что разрушить момент будет невежливо. — Правда не понимаешь? – Говорит он теперь уже шёпотом. Который касается губ. – А я вот сразу понял, что твоя любовь не про девушек. – Он вдруг тихо усмехается и дальше всё происходит как-то само собой.       Не так уверенно и резко, как с Машей. Как-то плавно, тягуче, в такт мягкому шороху отыгравшей пластинки и ещё вращающейся в проигрывателе медленно, как друг вокруг друга языки. Осторожно. Как мешается дыханье и неловко пальцы Лёши касаются края его футболки. Юрик мягко прижимается к нему поясницей, позволяя скользнуть под ткань пальцами и топит в своей мягкой и сладкой вселенной. Совсем не так же, как с девушкой – насыщеннее, тревожнее, острее, настойчивее, ощутимее, так что немного мутится в голове и приятно мешается с музыкой ещё звучащей где-то в сознании. Его дыханье, ощущение кожи его спины на ладонях исследующих не настойчиво, а с чувством, запах его духов и ощущение тёплого податливого языка. С ним даже не нужно идти до конца, чтобы превратить сознание в такую же вакханалию. В какую превратились мысли, когда он кончил в руках Маши. Прошло полчаса, они только успели вдохнуть друг друга. Исследовать друг друга руками и осторожными движениями, а в душе и мыслях уже полный кавардак, так что едва удерживали ноги, когда Лёша вышел из его дома. Даже музыку в наушниках слушать не хотелось, музыка ещё звучала в его голове, заставляя улыбаться и стихла эта музыка только позднее.

***

      Он приходит и уже от этого лишь, кажется, останавливается в венах кровь и сбивается дыханье. Его личное чудовище из под кровати. Персональная страшная сказка на хэллоуин — этот человек. Опускается перед ним на корточки, снова глядя с этим подавленным безумием в глазах. Приближается, так же глядя, будто любуясь тем существом, в которое Кирилл превращается... Будто уже виднеется из под облезающей новая кожа — кожа запуганной, "чистой" твари, которой он, кажется, с детства не был. Наклоняется ближе, подползая по полу меж раздвинутых ног, сразу весь его ничтожный мир заполняя своим дыханием. Что происходит? Звуками сердцебиения, шороха одежды, запахом, которые для Кирилла стали личной симфонией ужаса, бродящей под рёбрами в странную смесь трепета и ожидания. Что-то не так. Он сейчас совсем не такой как обычно. Безмолвный и пугающий, но движениями своими осторожными и взглядом вводит в гипноз, так что расширяются зрачки и из головы истираются мысли. Больше не движется тело и не способны работать голосовые связки, будто вся личность вдруг испарилась и превратилась лишь в ровный взгляд ледяных глаз.       Он наклоняется медленно, так медленно, что позволяет ему в своём ужасе распробовать каждую ноту. Смотрит на это дрожащее существо и видит, как сквозь серебристую дымку его настоящую сущность. Дрожащую. Испуганную, уязвимую и такую прекрасную жертву. Как чудовища в фильмах ужасов, мучительно обдаёт уязвимую кожу дыханием. Маленькая слабость перед ним лишь глядит глазами от трепета почерневшими и недвижимо позволяет ближе и ближе подползать к себе собственному кошмару. Что случилось? Почему он такой? Тошнота и тревога усиливаются внутри с каждой секундой и давят на кости беспощадно, будто не бабочки, а роятся в животе мухи и, копошась, откладывают маленькие личинки в каждое нервное окончание. В помещении тепло, но кожа покрывается мурашками и ознобом обдаёт поясницу. Блять, я попал.       Он отодвигает в сторону полу рубашки заставляя в жертве всё поджаться в ужасе перед мелькнувшей идиотской мыслью "Он собирается меня съесть". Наклоняется и открывает рот. У Кирилла даже пальцы поджимаются от страха и в забвении этом каждая клетка тела раскаляется чувствительностью, так что он способен будто даже взгляд его ощущать. Этот лёд будто тает прямо на него и холодом своим впитывается. Чудовище высовывает язык, и сам в своей тьме растворяясь, позволяет сознанию утонуть в желаниях. Теперь понял. Спустившись в эту комнату впервые, он спустился в ад.       Этот человек перед ним. Худой, напуганный, такой жалкий и сколь бы ни был одет, всё равно такой обнажённый перед ним, как сплошная сеть оголённых проводов. Так что звонко и истерически всхлипывает в тот момент, когда чудовище касается его кожи языком. Этой сладкой татуировки на ключице. Звук сердцебиения оглушает, будто звучание его собственного сердца, бьющегося внутри обезумевшим от страха зверем, собой перекрывает всю личность. Ему снилось это плечо. Его беспокоило это плечо, потому от чувств едва не задохнулся, когда он касался его подбородка этим плечом. Это плечо не давало спать. Широко накрывает тонкую линию языком и следует за ней, под звуки его ужаса. Под плач, всхлипы и сбитое дыхание, под музыку собственного триумфа. В эти звуки, мешаясь солоновато-холодным ощущением его кожи сливаются в симфонию удовольствия.       И так звучат друг для друга личными оркестрами. Крыса и его кошмар. Кошмар, медленно ведущий по коже влажную дорожку своего презрения. Горячей слюной по его холодной коже, зализывая его сердцебиение, от тонкой ключицы, отдаваясь искрами желания меж раздвинутых ног и током в поджатых пальцах. Он почти чувствует это самое сердцебиение высеченное на коже, сейчас участившиеся и бьющееся в трепетном теле разрывающей стихией ужаса. Звучащего в голове Гречкина грохотом и молитвой Убей меня, убей меня. Уничтожь, только никогда не уходи. Этот человек в него впитывается. Как неумолимым жаром проникает слюна в поры кожи и смешивается с краской, отметившей на ключице пульс, которого он столько раз пытался лишиться. И этот кошмар кажется куда более ужасающим, чем когда либо. Закатив глаза, и прижимаясь к стене едва не до боли, Гречкин осознаёт себя откинувшим голову и подставившим его горячему языку шею. Раздвинувшим для него ноги и желающим до потери разума ощутить его ещё ближе. Вцепиться в него. Впитаться в него кожей, врасти в него венами и костями и принимать в себя без остатка всю его боль снова и снова, пока хватит в организме воздуха и в обмен на оглушительную боль отдать ему из чрева всю свою слабость. Весь свой ужас. Воспоминания и страх. Всего себя бросить к его ногам. Вырезать на теле его имя. Всё кончено. Из ада уже не вернуться.       Это заканчивается так же оглушительно, как началось У него снова будто мозг пульсирует в черепе и не слушаются пальцы. Сжимающие ручку до боли и терзающие бумагу в таком отчаянии, которого ещё никогда не испытывал. Мама учила его любить в далёком детстве. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, но за всё это время такого, как сейчас ещё не происходило. Он судорожно рвёт самого себя пальцами и выкладывает это на бумаге, сам кожей и кровью впитываясь в тончайшие сети клеточных соединений и каждое слово звучит в голове отбойным молотом.       "Если запишешь, обещаю больше к тебе не притронусь...Если запишешь, обещаю больше к тебе не притронусь...Если запишешь, обещаю больше к тебе не притронусь..." — Wenn du mein Meer wärst...