***
— Так ты правда трахался с Циммерманом? - Спрашивает Лёша, мужественно выдерживая влажные приливы его дыханья под одеждой. От дождя стало гораздо прохладнее, даже как-то холодно, но эта подгоревшая гречка сейчас согревает так, что даже сил нет, чтобы его от себя оттолкнуть. Если в прошлый раз, оттолкнуть его Лёша просто не посмел, то сейчас становится ясно, что ещё чуть чуть и шанса сбежать не останется. Если прямо сейчас не уйдёт, кажется, уйти больше не сможет, но он продолжает сидеть рядом, позволяя себя обнимать, и старательно не замечает того, как бушуют от этого гормоны. — Ты поверишь, если я скажу нет? — Не поверю. — Поэтому я и говорю "Да", каждому, кто спрашивает. Кроме папа́. Папа́ пришлось неделю доказывать, что между нами ничего не было, иначе он бы реально выгнал меня из дома, — С трудом верится, что у тебя тоже могут быть финансовые трудности. — Ну чел... Меня и содержать удовольствие не из дешёвых. - Усмехается он самодовольно. - Ты же не станешь кормить Вишну вискасом. Вот и я на макарошках не проживу... — Пф... - Выдыхает, снова едва сдержав желание его треснуть. - А на таком ты проживёшь? - Спрашивает Лёша и вынимает из рюкзака какой-то термоядерно-зелёный напиток с агрессивным названием, который Гречкин отрывает с руками и сразу, не морщась, выпивает почти полностью. В нос ударяет резкий химозный запах энергетика, заглушающий запах дождя. — Это у меня по венам вместо крови течёт... - Он убирает бутылку и благодарно тычется носом в шею, выдыхая химию с привкусом яблока. - В общем, наследником я тогда ещё не был и нужно было типа... Быть хорошим сыном. — Он правда переписал на тебя всё? — Бля... Ты бы знал, какой у нас с папа́ был скандал, что я продался, что лёг под старика за бабки... - Он чуть поворачивает голову и неловко, будто для успокоения нервов, втягивает носом запах Лёшиного плеча. Запах девственника и крепкого чая. Горячего и сладкого. Ненавидит. Так ненавидит его и себя за то, во что он превратился. Эту бесхребетную блядь, которым стал, когда впервые встретился с ним взглядом. - Да, он всё мне оставил, но получить эти бабки не так легко, как все пишут в газетах. — И ты с ним не спал? Слабо верится. — Он еврей, я немец, я устраивал ему Сексвенциим. — А? - У Лёши от его слов пробегает мороз по коже. — Сексвенвальд. — В смысле? — Да шучу я, дебик. - Он крысино хихикает над ухом от своего искромётного юмора, а Лёша уплывает куда-то в чёрно-латексные дебри с фуражками и тяжёлыми сапогами. Как-то гадостно под рёбрами ощущается образ Гречкина в форме нациста. — Он был то ли фетишист, то ли просто псих. Его прикалывало обо мне заботиться. Учил инвестициям, в оперу водил, а я... Ну тип. Мне норм. Он не заябывал, ебаться не предлагал, говорил со мной по-немецки, как мама. Чё мне отказываться-то? — Вроде, после получения наследства твой отец приставил к тебе охрану. — Ага, эти два долбоёба, бля. Лупа и Пупа я их называл. Один прямо телохранитель от слова тело - лип ко мне, как какая-то жилетка, всё норовил собой закрыть, хуй пойми от чего. — А получал залупу? - Усмехается Алексей, с неприязнью ощущая Гречкино дурное влияние в собственной речи. — Точняк. — Но ты гулял без охраны. — Ага. — Почему? — Ждал... - Пространно отвечает он и снова делает глоток энергетика. - Ты ведь смотрел видео... Лёша зябко поёживается от мыслей, которые вызывает это замечание. Как сжимало всё внутри от презрения к самому себе за то, как невыразимо жаль этого глупого сверкающего наркомана, которого развели на скандальный разнос, который бы взорвал интернет и взрывом бы уничтожил его самого. Узнав, что он такой слабый, гарпии разорвали бы его на куски, не оставив и мокрого места. — Понимаю, что это тупо и убого. Все нормальные люди давно повесились или сторчались, а я... Каждый раз как будто надеюсь на что-то. - Шепчет и с шелестом дождя растекается по Лёше тёпло и податливо. Неужели уже?... Нет, ещё нет. Слишком рано. — Знаю, что я сам дерьмо и там мне и место. — В целом: да. - Замечает Алексей и упирается в его плечо подбородком. Слишком странная ночь. Спать не хочется, ссориться не хочется, даже злость будто с шипением остыла под холодным дождём. Он и не заметил сколько они уже так сидят. Слиплись, как два пельменя и всё на свете перестало иметь значение. Выбитый зуб продолжает ныть успокаивающе-давящей болью. Наверное именно от этой боли он сейчас не чувствует ни малейшего желания обижать этого человека, а может потому, как страшно было до приезда скорой сидеть рядом, слушать как он хрипит и бояться, что затихнет. Застынет. Остынет. Свернётся, как сухой лист. — Даже как-то думал прыгнуть с парашютом, только забыть дёрнуть за шнурок. Даже завёл личный самолёт, а потом словил ПА, потому что обнаружил, что до пиздецов боюсь высоты. — Лучше тебе тогда на мой член не садиться. - Произносит Лёша просто от необходимости произнести эту уморительную шутку вслух. — Мечтай, целочка. — Вот в чём разница между мной и тобой - ты, чтобы себя убить, покупаешь самолёт. — Но если серьёзно. Я хотел, чтобы это сделал ты... — П-послушай, хватит уже. - Произносит Лёша, чуть от него отстраняясь в какой-то панике. - Не смешно! — А я не шучу. Дебил. - Он заглядывает в глаза и приколачивает этим взглядом к месту. Кажется, даже шум дождя пропадает, когда эти глаза сморят прямо в его. Внимательно, изучающе. Кажется вот-вот на губах снова расцветёт улыбка. Та самая улыбка ставшая его проклятьем. Улыбка разрушившая его жизнь. Озноб прокатывается по плечам гусиной кожей и парализует нервные окончания. Наверное, Алексей даже не отправился бы за этим человеком следом, если бы он не повёл себя так. Если бы не улыбнулся ему на суде. Если бы не почудилась в этих наркоманских невротичных движениях немая просьба следовать за ним. Он поманил за собой, а Лёша, как бессмысленное животное взял и пошёл. Только догнать эту ускользающую блестящую вспышку не получалось. Он растворялся в воздухе молочным дымом, утекал сквозь пальцы, пока не довёл до отчаяния. В горле вдруг пересыхает. — Почему... ты гулял без охраны?.. - Спрашивает шёпотом, дрожащим от нервов, а Гречкин как-то невесомо усмехается. — Как ты думаешь? - Затекает в ухо своим страшным паралитическим шёпотом и отвечать ему не хочется. — Потому что тупой? - Голос его вибрирует ознобом. Если Гречкин серьёзен эта правда слишком невероятна... — Знаешь, как ебано было смотреть на тебя, когда ты приходил с засосами?.. — Что ты имеешь ввиду? - Выдыхает испуганно и невидящим взглядом смотрит перед собой. От нервов сердце начинает колотиться быстрее и температура тела поднимается. В голове всплывают воспоминания об их разговоре недельной давности. "— Это не шантаж, это предложение. Знаю, тебе так же как мне неприятно. — Ну ты и урод... ": Это были его собственные слова. Он предлагал просто забыть обо всём и больше к нему не прикасаться при условии, если Гречкин запишет стори. Какое-то тошнотворное ощущение себя козлом начинает свербеть в гортани. Если предположить, что его глупые шуточки не были шутками?.. Тогда он действительно был бы последним козлом, игнорируя, оскорбляя его и возвращаясь лишь для того, чтобы снова обидеть и вскользь упомянуть о своей личке. Но...Чтобы он... Такому, как Гречкин?.. Нет, это бред - Гречкину нравится Моргенштерн, он это точно знает. Алексей закрывает глаза и какое-то время просто слушает дождь, позволяя мыслям растворяться в холодной воде с пыльцой и мёртвыми насекомыми. Нужно как-то уложить в голове всё это. Как бы он сам отреагировал, если бы человек после произошедшего предложил обо всём забыть?... Но... Это ведь Гречкин. Он и сам так много раз делал. Он не заслуживает эмпатии. Этот человек не заслуживает сочувствия. Щёлк Лёша вздрагивает от неожиданности услышать этот звук и замечает, что маленький замочек на ошейнике скрипнул от того, что он задел его щекой. — Я так ждал... Выкладывал сторис каждый день, чтобы один конопатый чушок знал, где я нахожусь. Боялся, что ты обо мне уже забыл. — Я пытался. - Он зажмуривается и как-то неловко старается отстраниться от чувств рвущих изнутри. - Пытался забыть. Не подумал бы идти за тобой, если бы ты не повёл себя, как мразь. — Да, я на это рассчитывал. - Обжигает ухо шёпотом и переворачивает всё с ног на голову, не позволяя опомниться. - Я кроме тебя не мог вообще ни о чём думать. — Ты правда хотел... - Лёша даже вздрагивает от собственных слов. Этот человек? Чтобы он желал смерти... Позвал за собой, пустил его будущее по пизде, сделал его чудовищем. Сожрал его сны без остатка; как раковые клетки разросся по всему организму, а теперь хочет оставить? — Папенька боялся, что я стану маньяком и буду пипл вокруг Чикатилить, но что-то пошло не так. - Кирилл, прикрыв глаза вспоминает, как буквально недавно этот малолетка пытался перегрызть его горло. Кажется, ничего прекраснее он даже не представлял себе. Чтобы, прижимаясь к нему своим прессом через одежду, этот засранец буквально высосал жизнь из его тела собственным ртом. Это какая-то сверхновая в мире его фантазий о смерти. - Ну же. Я так ждал тебя и твоей ебучей ненависти, моя сиротка. — Тьфу, озабоченная мразь. - Сплёвывает Лёша, даже не заметив, как Гречкин прижался к нему ещё крепче. Какое же парализующе-отупляющее чувство – ощущение его тела. — Отомсти за свою сестричку прямо здесь и сейчас. - Шепчет горячо и змеино. Прямо как в ту дождливую ночь. Страшную ночь, когда его улыбка заставила Лёшу взять его на руки, чтобы отречься от своего бога навсегда. — Послушай меня. - Говорит Алексей неожиданно твёрдо и, отстранившись от него, смотрит в глаза. На секунду тому даже кажется, что его сейчас ударят. На секунду ему этого даже хочется. Достаточно. Так долго хотел спасти человека, который и не хотел спасения. Жестоко. Это слишком жестоко. Он разбил уже столько шлагбаумов не для того, чтобы позволить этой твари просто исчезнуть теперь. Остро вспыхивает в горле обида, будто уже сжимает в руках труп. Нет, он не даст ему умереть. Ни за что. Ни за что. Нй ͠з͌а что͝. — Ты отнял жизнь моей сестры, поэтому взамен я забрал твою. Ясно, ёбаная ты тварь? Ты — мой. - Он смотрит в серые глаза, сжимая пальцами тощие плечи так, будто чтобы не дать ему упасть. Как птица бы сжимала когтями крысу и Гречкина этот взгляд прошибает насквозь. Этот человек на себя прежнего больше вообще не похож. Это кошмар обретший форму человека, прожигающий в теле тёмные пустоты своим ледяным взглядом. Что случилось? - Больше твоя жизнь не принадлежит никому, кроме меня. Весь ты, вплоть до содержимого твоего кишечника и каждого вздоха в лёгких принадлежишь мне, поэтому у тебя нет права и пальцем прикасаться к своей жизни. Понял? - В помещении снова пропадает свет от чего мальчишка кажется жутким, потусторонним, а в голове от тревожности мутится. Кошмар кажется куда более ужасающим, чем когда он едва не заставил себе отсосать, потому что сейчас в этом сопливом пацане видятся очертания серийника, жаждущего уничтожить не его жизнь и гордость, а дотла выжечь из мозгов всю его личность. Пожрать без остатка. Я отсюда не выберусь - вспыхивает в сознании кристально ясно. Эта мысль пугает, но успокаивает и не удаётся даже сосредоточиться на чём-то одном. От того, как агрессивно он говорит, опять между ног что-то намокает и Кирилл слушает, не в силах шевельнуться, отвести взгляд и даже вдохнуть. Темнота продолжает питать его поры, а жестокий человек продолжает говорить свои пугающе сладкие слова. — Ты не имеешь права голодать, не имеешь права принимать наркотики или делать что-либо, что может тебе навредить, потому что ты мой. И будешь моим до тех пор, пока я сам не решу, что ты мне не нужен. - Он его встряхивает от злости, будто чтобы лучше усвоилось в голове, опустевшей от страха и трепета. - Поэтому ты не сдохнешь, тварь. Мне будут принадлежать даже твои ёбаные кости и каждый червяк, который нажрётся твоей плоти. Теперь понимаешь? Если умрёшь, даже та гнилая клоака, которая зовётся твоей душой, будет у меня руках. И ты пожалеешь, что не попал в ад. Он утыкается носом в его шею и зажмуривается. Трудно поверить в какое же чудовище этот парень для него превратился. Его собственное чудовище. — Мх... - Удаётся только выдавить, чтобы снова не разныться, как маленькая пизда. Он вжимается носом в его уже высохшую футболку и кажется, что уже сдох и разлагается и мелкими мухами внутри распускаются органы. Жужжат и порхают под кожей и в животе, как маленькие гудящие линии ЛЭП которые от грозы снова не выдержали и отказали, погрузив весь мир в темноту. — Ты превратил меня в чудовище. Что ж, я теперь, как ты: чудовище. Я теперь твой ад. — Н-нравишься... - Вырывается шёпот в темноту. Ответа за этим не следует, но это звучало не для того чтобы получить ответ. Это просто не могло и дальше ютиться внутри. Это чувство слишком велико, чтоб умещаться в его теле и кости его слишком слабы, чтобы выносить его в одиночку. Он не хотел говорить, это слово вырвалось само, едва его самого не разорвав на куски. Всё конечно. Его больше нет. Осталось одно лишь оглушительное желание испытывать эту боль снова. Слушать его, чувствовать его, бояться его, ненавидеть его. Как будто каждый уголок тела наполнился острой нищебродской газировкой и наружу прорывается шипами. Вжавшись в его футболку, Гречкин не издаёт ни звука, только мешается в этой тьме и звуке грозы своим влажным дыханьем, и затекает за шиворот. Так хотел расстаться с жизнью, которой уже и не обладал, и от того так спокойно, что больно. Этот человек сдавил со всех сторон, что не вырваться, и это так приятно, что кружится голова. До сих пор казалось, что тонет в его холодных водах, а теперь понял - сам давно стал водой. Хочется только дышать его запахом и вжиматься в него так крепко, чтоб не ушёл. Правда твой?.. Пиздец. Зачем? Зачем моя проёбаннная душа такому светлому, как ты? Зачем? За что ты такой добрый со мной? — Чувак, я же просто... Я пустой. Я только футляр от человека. — Посмотри сюда. - Произносит Алексей ему на ухо и суёт в руку телефон. Где-то грохочет молния, но Кириллу кажется, что она насквозь побила помещение и его пронзила насквозь от макушки по всему позвоночнику. Он смотрит на экран глазами слезящимися от присутствия этого человека так близко. Под кожей. Прямо внутри. Прямо там, где у людей должна быть душа. На экране фотография. На экране тот самый кусок паззла, который на полотне мироздания был лишь пустым пространством по имени Кирилл. Он, лежащий в белых простынях и в полумраке своего белого склепа сияющий внутренним светом. Точно так, как никогда бы не сиял человек у которого нет души. Спящий и уязвимый, но кажущийся неизмеримо могущественным. Прекрасный, но одинокий. Уставший от гнёта ненависти к самому себе. Такой, каким его видит этот пацан. — Спасибо. - Выдыхает Гречкин и едва удаётся дышать от такого сладостно тяжёлого чувства наполненности. Им. Кажется, он так давно не ощущал этого, что едва способно выдерживать тело. Расслабившись, он наваливается всем весом и растекается по Лёше сонным теплом, будто душа наконец покинула оболочку. Хрустнув несколькими зарядами в проводке, линия заводится, как маленький мотор и снова появляется свет. С этим же светом в тихий озоновый мир спускается слабый треск из динамика, в котором раньше звучала скрипка. А теперь не звучит ничего, как не звучит больше и дождь. Отзвучав, по асфальту разливаются последние капли, стекающие с крыш и мокрой листвы. На смену ему доносится слабая, едва слышимая трель какой-то птицы, встречающей утро. Длинная ночь закончена. — Ты здесь? - Спрашивает Лёша неожиданно громко для атмосферы, царящей до сих пор и всё сжимает в руках тёплое податливое тело. ~ Да. Доложи. — Он отключился. ~ Сколько ты насыпал? — Около четырёх. Он выпил почти всё. ~ Хорошо, действуй. Камеры я отключаю, у тебя один час.***
Солнце врывается в мир поганейшим жаром прямо в лицо, но именно сейчас жар не раздражает. Прикрыв ладонью лицо, он медленно поднимает веки и пытается подняться. Стоп. Солнце? — Лежи. - Доносится голос и, убрав ладонь от глаз, Гречкин впивается взглядом в лицо говорящего. Как-то резко отрезвляет звук чужого голоса прямо рядом. — Вы кто? - Произносит, глядя на незнакомку и пытается собраться по молекулам из окружающей солнечно жаркой атмосферы. - Когда я уснул? — Анна Сергеевна, ваш персональный лечащий врач. — В смысле? — Вы помните, как вас зовут? — Ч-чего? - Он снова пытается приподняться, но ладонь врачини ложится на грудь и мягко вдавливает обратно в поверхность, на которой он лежит. Его зрачки расширяются и сразу бросаются бегать от предмета к предмету, окружающим его, в попытке понять где он находится. — Кирилл, вы можете назвать вашу фамилию? - Снова спрашивает она ласковым голосом, а он всё мечется взглядом по помещению, залитому солнцем. Откуда здесь взялось солнце? — Кх.. Г-Гречкин?.. - Утверждает, как будто вопросительно и глядит в глаза аккуратно подведённые тонким серым карандашом. — А возраст ваш сможете назвать? — Где я? — Вы в безопасности. Вы можете назвать ваш возраст? - Повторяет она чуть настойчивее. — Какого хуя? - Голос становится громче и он резко пытается подняться, но, до этого ласково надавливающая рука толкает в грудь, не позволив подняться, а подведённые глаза смотрят на него строго. - Где тот чмошник? — Кирилл вас нашли без сознания возле вашего дома. Вы помните, как здесь оказались? — Чего? - Снова спрашивает он, ощущая, как покалывает нижние веки подступающая истерика. - Где этот засранец? — Вы находитесь у себя дома в вашей постели, но мне нужно, чтобы вы попытались вспомнить, как вы сюда попали. — Я.. эх.. Кх, блять. - Он скукоживается от подступающих слёз и в сдавившей боли пытается не сойти с ума. Физическая боль, как и прежде не ощущается, но, кроме того, всё кажется черезчур белым и расплывчатым, будто он уже умер. Как же так? Он же не мог вот так просто... Это рофл? — Ваш отец назначил меня вашим куратором. — Каким, нахуй, куратором? Где тот пацан? - Он снова пытается вырваться, но сверху придавливают чужие руки и от неожиданности он поднимает глаза вверх на удерживающего человека в таком же белом, как врачиня, только не в халате. — О каком человеке вы сейчас говорите? — Блять... да заткнитесь!.. - Закрыв глаза, он пытается сфокусироваться на ощущении давления в ушах. Это острое чувство беспомощности. Водянисто скользкое, превращающее в щупальца твои кости. Где тот человек? Что произошло? Куда всё делось? Кто эти люди рядом с ним? — Я... - Выдавливает он, но голос наконец срывается и, спрятав лицо руками, он скрючивается настолько, насколько это возможно под напором больших ладоней медицинского брата. Он не может потерять его сейчас, когда только-только нашёл. Когда мальчишка так горячо и больно заполнил его. Он бросил его? Он наигрался с ним? Он ненавидит его? А был ли он вообще? Содрогаясь в приливах и отливах рыданий, Кирилл пытается ухватиться за каждую ниточку воспоминаний, расползающихся в голове неуловимыми червячками, будто сны только что одолевающие, но резко отступившие под напором реальности. Он обнимал его и говорил о смерти. Они сидели в обнимку в темноте и слушали дождь. Казалось, реальность от грозы треснула и оба вдруг провалились в другую. Добрую, от объятий тёплую и тёмную реальность, пахнущую его влажной футболкой. Так хорошо, что просто не могло быть правдой. Мог бы сказать эти двоим о парне, но если окажется, что его вовсе не было, Кирилла закроют в психушке. Он точно помнит, как закинулся веществами в казино, пребывая в своём привычно пограничном состоянии между реальностью и наркотическим трипом. Это точно было, хоть и, кажется, целую вечность назад. Он надел любимый костюм и поехал в клуб, там провонял чужими духами и потом, трахнул в туалете какую-то сучку и отправился в казино, где дошёл до кондиции. Пофлиртовал с крупье, просрал пару косарей, случайно склеил пожилого педика, а потом вышел в надежде получить в переулке трубой по голове. Но вместо этого темнота, а потом белая комната. Приоткрыв глаза, Гречкин смотрит на собственные руки и новый приступ истерики подкатывает к кадыку. Серебристое. Серебристый костюм от Prada. Выпросил у Циммермана индивидуальный пошив самой блядски дорогой и блядски сверкающей хуйни на свете лично под себя, чтоб его, выходящего из казино с кучей номинальной валюты было видно хоть с космических станций. Пиджак с хрустальными пуговицами и те самые брюки, которые, он точно помнит, пиздюк разрезал ножницами, - целые. — Вы давно не объявлялись дома и в социальных сетях, так что ваш отец был обеспокоен состоянием вашего здоровья. - Говорит мучительно мягкий голос. - А утром вас нашли в беседке возле вашего дома. — Хах, что вы говорите? - Произносит он слабым голосом, не в силах спросить "А сколько, если точно, я не выпускал сторис?" Если сейчас обозначить неуверенность в происходящем можно загреметь. Хорошо загреметь в диспансер или в Пряжку. Так много вопросов, но задавать каждый слишком опасно. Что, если мальчик действительно был сном? Чтобы сирота, спустя год после суда, сумел похитить представителя столичного бомонда и удерживать хуй пойми где... И там... Там... Перед глазами блёклой вереницей заструились образы происходящего там. Его нервные взгляды, его горячее дыханье, вкус его спермы и звуки скрипки. Его касания, его голос и то, что он сказал ему там, в темноте июльской грозы. Разве это не будет звучать, как бред сумасшедшего? А если это и правда бред сумасшедшего?.. Прямо как тот сон, где он его вскрыл, как консервную банку. Это ли не признак разума, пошедшего по пизде? Он не видел его целый год, разве стал бы он возвращаться, чтобы отомстить? Может, его и его ебучую белую комнату нарисовал Кириллу больной мозг и грамм Angel Dust?.. Отправил в отель на пару суток, которые ему показались вечностью, а потом вернул в реальность, где никакого одержимого сиротки нет? Нет. Нет. Так открыться кому-то ещё он уже точно не сможет. — П-понятно... — Мне нужно чтобы вы попытались вспомнить, что вы принимали. - Говорит женщина, глядя на серебристую блестящую крысу, скукожившуюся от рыданий и подмигивает подведённым глазом напарнику. - Сейчас мы сядем в машинку и поедем в хорошее место, хорошо? Будем вам, мой хороший, помогать с вашей зависи.. Её на полуслове прерывает звук смс и вибрация в нагрудном кармане блестящего пиджака. — А? - Кирилл всхлипывает и поднимает глаза на сидящую рядом. Что-то страшно расцветает в желудке надеждой. — Ответьте. Дрожащей рукой он вынимает из кармана мелкий дрянной смартфон с царапинами, клипами Моргена и самым ебуче прекрасным сообщением в мире, заставившем глаза снова наполниться слезами Я с тобой свяжусь.***
Немного тяжело сюда спускаться, когда знаешь, что здесь больше никого нет. Белые стены, белое освещение, тишина. Без него это место кажется слишком пустым. Лёша и не догадывался насколько Гречкин заполняет всё вокруг себя. Такой журнально-глянцевый даже с растрёпанными волосами, что тошно. Громкий, невоспитанный, наглый, жестокий и тупой. А теперь его нет и его отсутствие ощущается остро и тягуче, как отсутствие зуба в десне. Алексей обегает помещение взглядом. Какое-то жутковатое лиминальное пространство, которое не выглядело таким бездушным, когда он был здесь. Оскорблял, плакал, занимался йогой и заполнял отсутствие Лизы в сердце своими идиотскими шутками. Просто невероятно поганое чувство. И обманывать его - поганое чувство. Воспользовался тем, что этот наркоман давно на виду и, возможно, даже уже состоял на учёте, так что вряд-ли ему поверят. Чем он, Лёша, теперь отличается от того журналиста? Может, стоило подержать его подольше? Может... Внимание привлекает маленький бугорок под матрасом, который он отбрасывает в сторону. Бутылка воды и цоколь от разбитой лампы. Точно. Разбитая лампа. Забыл выбросить. А стекло?... Где... От осознания по коже пробегает холодок. Он поднимает бутылку и, смотрит на просвет через прозрачное донышко. — Ну ты и уёбок. - Усмехается он, найдя стекло от лампочки истёртым в мелкую пыль, плавающую на дне бутылки. Достаточно один раз повернуть и оно, как снежинки в стеклянном шаре закружатся в воде и даже не почувствуешь, когда выпьешь. А потом начнёшь кровоточить из всех отверстий сразу. Может, хоть теперь он не станет накладывать на себя руки, когда знает, что есть кое-кто, кому его жизнь пока ещё нужна? Нужна... Да. Он пока сам не понял зачем. Он позвонит. Как скоро не определился, но точно позвонит. Сам не знает что скажет и что услышит. Позвонит. Найти бы только мужества. Под отброшенным матрасом, кроме бутылки, он замечает маленький бледно зелёный уголок и тянет за него как-то рассеянно. Тетрадь. Физика. Макарова Алексея... Моя тетрадь? Блять, вот куда, сука, она подевалась! Наугад открывает её и листает конспекты. Ровный почерк, физика, писюны, машинки и котята. Зачем Гречкину его тетрадь? Что ж, год окончен, теперь она не нужна и её можно выб... Он осекается и по коже снова пробегает холодок. Смотрит около минуты и пытается понять. Не его почерк. На немецком. Что-то написано на одной из страниц. Написано, зачёркнуто, дополнено, на следующей странице переписано, исправлено, зачёркнуто, заполнено, кляксы, какие-то пространства зачирканные так, что прорвалась бумага и где-то на третьей с конца толстой тетради чистовик. Стихи? Серьёзно? Нет. Херня какая-то. Гречкин пишет стихи? Это прикол? Может, это реп? Он точно читал одно время. Точно, я слышал. Он выхватывает из кармана телефон так резко, будто револьвер и открывает переводчик. Переводчик справляется не сразу. Чёртов придурок скакал с немецкого на французский. с английского на русский, использовал диалекты и жаргонизмы, архаизмы и сленг. То рифмовал, то нарочно выбивался из рифмы, иногда не попадал в ритм и ни один переводчик не мог справиться полноценно. Пришлось взять сверху ноут и выписывать текст на двух экранах в разные переводчики и в несколько вкладок и кое-как складывать результаты друг с другом, подбирать по смыслу, а потом пытаться сложить, в силу своего абсолютного отсутствия таланта в словесности, в связный текст. Побледневший от того, что в ручке кончались чернила. От текста становилось дурно. Он не шутил. Если бы ты был морем, Я стал бы твоей водою, я стал бы твоими солями, столетия мог бы касаться тебя. Я стал бы каплей в пучинах твоих и каждой песчинкой холодных глубин. Кораблей затонувших обломком и крупицей каждой кости. Я стал бы истоками, пеной твоей и волной, только ты пожелай. Касаться тебя я мог бы веками, и стал бы тобою сам, лишь если бы ты был морем. В горячей неге течений твоих, я раковиной стал бы и жемчугом устриц уснувших. Задохнувшимся в пустотах твоих осьминогом и разложившимся синим китом. Твоим солёным холодным дыханьем я стал бы и топил флотилии в дар. Ледяными твоими полями и кровью в холодных снегах. Я мог бы стать лишь каплей твоей. Смог бы на небо подняться, чтоб снова разбиться о воды твои. Холодным циклоном согреться у тебя на груди. Чайкой твоею стал бы, чтоб снова и снова в тебе погибать, лишь если бы ты был морем. Я океаном бы стал для тебя. Мог стать твоею Землёю и пламя своё в груди погасил, чтоб только ты льдами порос. Чтоб каменной обратился мерзлотой на коже моей. В тебя изливался бы снегами горных вершин, до праха я таял бы в пальцах твоих. Я мог бы коснуться тебя, лишь если бы ты был морем. В пучинах твоих я стал бы лишь камнем, тонкой нитью во чреве твоём. Течением гонимый, в самых тёмных углах я стал бы осколком цивилизаций под волны ушедших. Я мог бы стать твоей темнотою и светом твоим мог бы стать, лишь если бы ты был морем. Не был эфемерен так. Холодным и солёным воздухом ты стал бы тогда, а я бы тобою дышал. Всем миром моим ты стал бы, обратись только морем. Но ты человек. И я в тебе тону.