Резонанс

Баронесса влетела в спальню, в раздражении срывая с себя украшения и накладные волосы. — Джон! Джон! — Да, миледи. Дворецкий появился в помещении, как всегда, подобно призраку, который тенью следовал за хозяйкой. — Не желаешь объясниться? — В чём, миледи? Вместо ответа баронесса развернулась и со всего маху звонко ударила своего слугу. На его щеке забагровел след от пощечины. Джон даже не шелохнулся, как стоял, так и продолжил стоять столбом, не то ошеломленный, не то сломленный. — Возможно, ты и не заметил, но на моём балу появилась одна очень странная девушка с очень необычными волосами. — Ваша светлость, возможно, это всего лишь дань моде. Сейчас многие молодые люди предпочитают эксцентричные прически, — спокойно ответил Джон в сияющие безумной ненавистью глаза баронессы. — О, как ты мне помог, — желчь лилась с каждого слова. — Прямо камень с плеч. Что теперь нам делать со всем этим? Гости в панике, а доблестная пресса всё сняла на камеру. — Пиар, баронесса, никогда не бывает лишним. — Пиар… Завтра все газеты напишут, что в доме Хеллман водятся крысы. Мой кулон? — Его ищут, миледи. — Хорошо. Свободен. Хеллман села за стол и достала сигареты. Нервно затянувшись, она посмотрела в пространство сквозь время. Кровь заливала простынь. Её было так много. Боль, адская боль иглами пронизывала всё нутро, всё тело. В память навсегда врезался этот удивительный красный оттенок, размазанный по белому льну рваными ассиметричными пятнами. Причина боли резко закричала. Маленький уродливый комок, весь в слизи, похожий на кусок сгнившего мяса. И этот кусок вышел из неё, разрывая её плоть, обезображивая её прекрасное тело. Все девять месяцев тревожного ожидания, слёзных истерик, омерзения от разглядывания себя в зеркале. Омерзения от растяжек на бёдрах, от распухших грудей и заплывшего лица. Ненависть и страх. — Миледи, что это? Из последних сил она глянула на то, чем было принято восхищаться, и чем она не могла. У ребенка были разномастные волосы. Проклятье. Проклятье рода Блэквайфордов. Врач удивленно посмотрел на неё. — Миледи? — Оставьте меня, — прошептала она. — Оставьте меня все. Джон! Джон! — Да, баронесса, — отозвался он, взволнованный и бледный, когда они остались в комнате втроём. — Унеси это. Спустя три дня леди Хеллман в сопровождении трёх охранников пришла с сияющей улыбкой к своему акушеру — доктору Рошану. — Баронесса, рад вашему визиту, — любезно приветствовал её акушер. — Как здоровье ваше и здоровье малыша? — Моё прекрасно, а вот малышка… не пережила. — Что вы говорите?! Но ведь она родилась совершенно здоровой? — удивился доктор, внимательно посмотрев в лицо баронессы. Лицо было нечитаемым.  — Могу я просить вас об одолжении сообщить об этой новости моему мужу, — тихо заговорила баронесса, — потому что я сама не смогу. У барона такое слабое сердце. Я просто не вынесу этого. — Хорошо, баронесса, — ответил доктор, внимательно следя за тремя крепкими ребятами с уголовными рожами, что мрачно стояли в углу. — Спасибо, — ответила Хеллман, поднося платок к лицу. Она встала со стула. Доктор Рошан отметил, что здоровье баронессы явно было не в порядке. Вставала она немного кособоко. И уже уходя, она кинула в пол оборота: — Прошу вас не говорите барону о той аномалии у девочки. С него хватит и этой новости. — Хорошо, ваша светлость. Перед уходом одна из «рож» положила на стол доктора пухлый конверт. Рошан не поверил своим глазам, внутри находилась огромная сумма. Через два месяца, почти сразу после похорон барона, доктор Рошан скоропостижно скончался. В этот день в спальне баронессы произошла первая «дикая ночь». Чувствуя себя настолько чёрной, насколько это было возможно, леди Хеллман приказала своей «охране» сделать с ней недопустимое как в приличном, так и не в приличном обществе. Боль отрезвляла и давала хоть какую-то иллюзию жизни. Боль и страдания хоть как-то смывали чёрный грех тройного убийства, хоть как-то уравнивали со всем миром. Баронесса фон Хеллман наказывала себя, потому что физические страдания были ничем в сравнении с тем, какие мучения претерпевала её душа. Потом «дикие ночи» повторились. Но после той, самой первой, баронесса зареклась ложиться в одну постель с мужчинами. Ей было невыносимо видеть их. Исключение составлял лишь Джон. Её бедный Джон, который, как и её собаки, был предан и верен. Да и то, она лишь позволяла ему быть рядом и любить себя. Любить… себя, но не любить самой.