Резонанс

Баронесса на дню переодевалась не менее трёх раз. Баронесса мало обращала внимание на горничных в своём доме, они были для неё не больше чем живая мебель, но всё равно ей везде нужна была публика. Даже в собственном доме в окружении людей-вещей она всегда в образе — сиятельная и грозная. А вот без косметики, в халате, перед трюмо каждые утро и вечер её видели лишь четверо: две горничных, что утягивали её в корсеты, закрепляли парики и накладные волосы, что одевали и раздевали её, что приносили ей платья из гардеробной, а ещё Джон, личный поверенный и дворецкий, и Эстелла. Двоим последним, правда, это приходилось видеть реже всего. Когда Эстелла в первый раз увидела как снимались ресницы, стиралась тушь, подводка, тени, помада, она испытала какой-то священный трепет. Фон Хеллман в обычной жизни всегда была как на подиуме, но там за стенами спальни, когда возвращался её неприукрашенный образ, возраст, приходило чувство интимной сопричастности, болезненной открытости в слабости и уязвимости настоящего. Увидеть Хеллман вне модного блеска и умереть. Даже сейчас Эстелла, сидя сзади баронессы, не могла перестать смотреть как с лица естественного исчезало лицо фальшивое. В этом процессе была какая-то грусть, какая-то щемящая тоска. Старая женщина, которая всё ещё пыталась выглядеть хорошо. — Когда ты молод — ты всегда прекрасен, а когда молодость уходит, приходится много трудиться, — Хеллман словно отвечала мыслям Эстеллы. — И с каждый годом трудиться приходится всё сильнее. Эстелла ничего не сказала в ответ. Она уже привыкла молча слушать монологи Хеллман, как житейскую мудрость и своеобразные наставления от опытного молодым. Она знала о распорядке дня баронессы, о том, как часто та принимала специальные ванны, делала омолаживающие процедуры. О том, что и как она ела. По сути баронесса почти и не ела. Эстелла честно видеть не могла уже огурцы, которые ей так часто приходилось приносить с кухни. Огурцы на завтрак, на обед, на ужин. И всё ради потрясающей фигуры. Да, что-что, а фигуру леди Хеллман для её возраста можно было назвать шикарной.  — Эстелла, ты что-то бледна в последнее время, — голос Хеллман раздавался из-за трюмо. — Нормально ли ты спишь? Странная забота. Но Эстелла уже научилась понимать её. Баронессе было важно скорее качество работы, а не душевное и физическое состояние одного из самых талантливых своих модельеров. Ей важнее было знать, как чувствует себя её любовница, что должна была удовлетворять весьма взыскательные требования, а не конкретно Эстелла Миллер. Хотя да, вот так забавно случилось, что именно Эстелла Миллер стала сосредоточением всего самого важного в жизни баронессы. Если проценты продаж падали, если газеты критиковали модный дом «Баронессы Хеллман», то настроение владелицы дома резко менялось на бешено-агрессивное хоть и со спокойным и даже улыбчивым лицом, тогда влетало всем: дизайнерам, швеям, моделям, директорам магазинов. Влетало, правда, специфично, даже изыскано, но именно такая специфическая подача ранила людей больше всего. Хеллман умела убивать словом. Она умела видеть людей, моментально считывать их достоинства и недостатки, и всегда, каждую минуту, с маниакальной дотошностью следила за всеми. Её дом, её работа были просто утыканы камерами. Любовницам же доставалась участь почти что обслуживающего персонала или ещё более тяжкая участь стать творческим экспериментом. Эстелла испытала на себе обе ипостаси, но сейчас, ей казалось, что баронесса пытается подружиться что-ли. Словно старость давила ей на нервы, и от недостатка близких по-родственному доверительных отношений она сходила с ума в одиночестве перед зеркалом, глядя на увядающее лицо, понимая, что время течёт слишком безжалостно. — Эстелла. Снова этот взгляд, с очень глубоко спрятанным страхом, будто молящий: «Люби меня, люби такой какая есть». Эстелла не против. Даже сейчас. Быть рядом, медленно снимая с плеч тяжелый, отороченный мехом халат, гладя шелковистую кожу, и долго целовать в шею того, кого в итоге предстояло раздавить и предать. Но острое чувство тоски разделяло и её измученное сиротской долей сердце. И пока были эти минуты сладостного затишья, она тоже ими пользовалась. Она любила держать голову баронессы на своих руках. Любила смотреть на неё, когда та спала. Какие только мысли не проносились в её голове в такие минуты. Но она держала голову и охраняла сон — преданно и верно, не понимая почему она стала такой, как все они, кто преданно и верно служит баронессе. Хотя нет, не стала. Только здесь она — Эстелла Миллер. Там бунтарь в ярко-позорно-красном в закрытости и эпатажной открытости своей натуры. Эстелла умела целовать нежно, спать рядом, слушаться, выполнять просьбы, команды, не умела лишь сдержать порыв гнева, когда баронесса в безумном пылу эротической игры для встряхивания своего творческого потенциала начинала душить или резать её. Когда однажды она соврала баронессе о своём цикле, но та показала ей свой дневник, где подсчитывала дни до её месячных. Это было очень сложно, когда наружу вырвалась Круэлла, сдерживать себя. В тот день баронесса без церемоний засунула руку прямо в трусы Эстелле, и с ядовитой улыбкой победителя вытащила прокладку. — Врать мне будешь? Но милой Эстелле нужно было терпеть. Терпеть буквальное уволакивание в мастерскую для жутких экспериментов с образами. И в тот самый раз баронесса перестаралась. Эстелла лежала без сознания посреди красных абстрактных пятен, созданных её же кровью. Баронесса хлестала её по щекам, подносила нашатырь. Бесполезно. Эстелла какое-то время была словно мёртвой, но когда она пришла в себя, то ужаснулась не меньше. Хеллман держала её за руку и сотрясалась в рыданиях. — Нет, только не ты, не ты. Приходя в себя, Эстелла уловила странную гармонию и странное расширенное понимание жизни. В ту ночь её реанимацией заведовал уже Джон. Повреждения тела были весьма весомые. Баронесса нервно ходила в углу, сцепив руки перед лицом. Когда Джон ушёл, она легла в постель к Эстелле и, обвив её руками, словно боясь потерять, пролежала рядом всю ночь, так и не сомкнув глаз. Эстелла смотрела на неё, в её глаза: — Ты же умираешь. Ты умираешь мучительно и болезненно как женщина, как дизайнер, но что страшнее и дольше всего как человек. Ты горишь, и сгорая тянешь всех за собой. Твой взгляд, полный боли, взгляд, цепляющийся за крохи жизни, за чужие крохи, которые ты так жадно пьешь, как капли крови, сочащиеся из моей руки. Что тебе в моей крови? Она пьянит горячее и дольше? Она юнее и свежее? Может бешенее? Может я как ты, только в самом начале пути, и у меня ещё есть время? Но ты чувствуешь неизбежность, и поэтому смерть и страшная беспощадная жестокость пронизывают всё твоё существо. Поэтому ты так ненасытна и безудержна, потому что творишь на последнем издыхании. — Да, — ответила она тихо. — Но теперь это и твоя тайна тоже. Мы скованы за руки прочной цепью, и если я полечу в пропасть, то ты упадешь туда же. Поэтому держи меня за руку крепче и не дай мне упасть.