Резонанс

Баронесса с утра проснулась, словно вынырнула из колодца. Встать с постели было очень проблематично, но мысль о боли отвлекала от других мыслей, более серьёзных, мрачных, и не поддающихся осмысленному логическому анализу. Чувствовать себя, словно перееханной танком, ей было нужно. Так было легче. Быт. Дом. Забить голову работой, насущными проблемами о макияже и нарядах. Стать привычной копией себя, без лишних воспоминаний. Стать пустым телом с функциями. Думать о теле и ни о чём больше. Боль гудела не только на коже, она была в костях, мешала каждому шагу. Это было хорошо. Это заглушало и отвлекало внимание от той боли, что шла из души. — Джон. Даже голос её был слаб из-за невозможности напрячь диафрагму, так как рёбра болели от каждого чуть более сильного вздоха. — Да, баронесса. — Горничных не допускать, под любым предлогом. — Принести обезболивающее? — О, нет. Так в самый раз. Хочу почувствовать себя развалиной. Буду знать, что ждет меня в старости. Сарказм Хеллман даже в такой ситуации. Может быть раньше он и повеселил бы Джона, но не сегодня, и не по такой причине. Упасть с лошади или подвернуть ногу на лестнице и шутить над этим — да, проявление духа, но шутить над тем, что сегодня ты не можешь ходить, потому что вчера сам стал причиной своих же травм — это было выше его понимания. Да, впрочем, он давно перестал её понимать. Просто был дворецким, хорошим исполнителем дела, не больше. Да и к тому же острая злость накопилась в нём. Злость за Эстеллу. Вообще злость за всех, кто был изуродован или умерщвлён баронессой. Вчера он своими словами разорвал бедняжке Эстелле сердце и был удивлен тому, как стойко она перенесла, сказанное. Он сам едва переносил. Судьба, что за злая насмешница. Почему ей было угодно поселить в одном доме трех близких кровно людей и вмешать их в самую немыслимую по жестокости игру? Но могло ли произойти по-другому? Нет, то, от чего мы так яростно убегаем, и что мы так яростно прячем, всегда настигнет нас, ибо призвано быть нам учителем. Как жаль, что никто никогда не останавливал баронессу в её безумствах. В её одиночестве перед собственным гением и собственной жестокостью. В её бесконечной борьбе с мраком. Мог ли он остановить её? Нет. Он лишь иногда возвращал её к жизни. Как и сейчас. Он лишь молча обрабатывал её раны, молча одевал, молча расчесывал ей волосы. — Почему ты не убьёшь меня, — её рука легла на его руку, — Джон, почему не задушишь? Не испытываешь желания перерезать мне горло? Я вполне достойна этого. — Ты и так с лихвой наказала себя, — сказал он тихо и развернулся и, уже уходя, бросил в пол оборота в дверях. — Я умею лишь любить. Но тебе, видимо, нужно не это. Ты служишь демону моды, что питается кровью, и если не твоих жертв, то твоей собственной. Всю ночь Джон убирал в мастерской. Только у него из всей прислуги был туда доступ. Каждый раз с опустевшим сердцем он смывал кровь, сметал осколки разбитого стекла и фарфора, сметал погибшие розы. Вчера, так и оставленный с немым вопросом в доме мод, он смотрел вслед двум удаляющимся машинам. Он знал, что она поехала устранять её. Он бросился вслед на такси. Он успел. Он тёмной тенью слился с тьмою улиц и ждал, пока они уедут. Он боялся, что будет слишком поздно, что обнаружит лишь бездыханный труп. Невыносимая тупая паническая боль охватила голову, когда он увидел её в окровавленных лоскутах одежды посреди пламени. Когда, прижав как самое дорогое, он вытащил её на воздух, неважно живую, мёртвую, любую, лишь бы не оставалась там, он не сдержал слёз. Она была жива. Дитя, так и не убитое, воспитанное чудовищем, дитя. Её ненавистное, любимое, обожаемое дитя. Что чувствовала баронесса, Джон даже побоялся думать. Весь день фон Хеллман ходила по дому мод как мертвый призрак самой себя. В такие моменты на работе её особенно боялись. Она могла сказать такое, что человек, услышавший в свой адрес нелестный комментарий, мог пойти полоснуть портновскими ножницами себя по руке. К счастью, сейчас в доме мод в основном работали люди с самой закаленной психикой. Они уже научились терпеть и приспосабливаться к чудовищному характеру начальницы. Почему они все терпели? Джон точно не мог сказать, но, скорее всего, все они тоже любили её. Любили за разное, за невероятный гениальный талант, за опыт, за умение оставаться с холодной трезвой головой в любой, даже самой критичной ситуации. Она была тем, за кем идут. И она была всегда одинока в своём шествии по извилистым путям жизни. Видеть её одну в кабинете за раздумьями, в такие моменты сердце Джона сжималось до размера грецкого ореха. Разве рядом с ней можно было представить хоть кого-то? Даже собственную дочь она убила, потому что дочь была помехой в великом деле. Он видел, как после смерти барона она взялась за его дело. Она взялась так, как никто до неё, словно и была рождена для того, чтобы править. Откуда эта гениальность мысли, эта мужская трезвость и прагматичность, эта жесткость и даже жестокость, и при этом такая соблазнительная манящая внешность? Самая манкая женщина, неоднократно становившаяся иконой стиля. Её хотели все самые имениты и властные мужчины мира, её хотели молодые мужчины, её желали мужчины в возрасте. Она не желала никого, страстная и одновременно холодная. Она всё: своё тело, всю свою страсть, свой холодный разум и невероятный талант положила лишь на одно — быть самым успешным дизайнером, шить самые лучшие наряды и быть самой влиятельной фигурой как в мире моды, так и в мире политики. Образы. Успешные образы. Весь мир это одна сплошная цветастая иллюзия, магия успешных образов. Иногда Джону и вправду казалось, что баронесса продала душу дьяволу за умение создавать самые привлекательные образы. Она сама была таким успешным образом. Кто знал, какой она была после снятия косметики, после снятия платья? Знал он, знали ещё две, и знали те, кто теперь или лежал в земле, или сходил с ума. Она пыталась, она ещё пыталась не быть одной. Но кровавый зверь её таланта постоянно требовал жертв, и всех тех, кого она любила, её же рука и душила, её же рука и резала, лишая крови и жизни. Кто же сможет её остановить? Никто кроме её же родной дочери. Он точно не сможет. Она уже заклеймила его в слабости. Джон был сам себе противен — племенной скот с выжженной на груди меткой «собственность баронессы фон Хеллман». Леди шла по модному дому, ступая мягко, вызывая в каждом встречном трепет и страх. — Лейла, в мой кабинет. Лейла вздрогнула. Тут любой бы вздрогнул. Ни слова о вчерашнем провале, словно его и не было. Вместо этого сухое «Доброе утро» и «Нам надо подготовить новую коллекцию». Лейла несмело заглянула в кабинет. Теперь ей было понятно, что Эстелла пропала навсегда, как и многие до неё. Но было похоже, что Эстелла это и была та самая Круэлла. Об этом шептались тихо-тихо в курилке. Лейле было всё равно. Место подле баронессы снова оказалось свободным. — Ваша светлость, разрешите? — Проходи, — баронесса вскинула на неё выразительный сосредоточенный взгляд. В одной руке она держала сигарету в другой эскиз платья. — Через неделю мне предстоит давать благотворительный бал. Я хочу чтобы ты сняла мерки с меня. Не хочу, чтобы люди думали, будто меня можно сломать. Круэлла теперь больше не объявится. Пора праздновать триумф. Платье я буду шить сама. Но мне нужна будет помощь. Ты ведь поняла какая? — Да, — глаза в пол, судорожный вздох. Лейла знала о том, какая это должна быть помощь. В этот миг заныли все её раны, как внешние, так и внутренние. — Прекрасно, — баронесса снова устремила пронизывающий взгляд на документы, что лежали на её рабочем столе. — Свободна. Вечером мой шофер отвезёт тебя в поместье. Лейла ушла, немного угловато двигаясь. Она не знала радоваться ли ей или бить панику. Может надо было сбежать, пока было время? И ведь дело было в том, что никого за руку баронесса не тащила. Все шли сами.