Резонанс

Лейла несмело вошла в комнату. Баронесса творила за манекеном. — Вау, — только и раздалось восхищенное из уст Суинтон. — Лента сзади тебя, — не поворачивая головы, ответила Хеллман. Лейла обернулась. Лента лежала на барной стойке, рядом с пятью пустыми стаканами. Взяв её, она направилась к баронессе. — Вы позволите? Хеллман повернулась в её сторону. Быстрый критичный взгляд. — Да. Затем она распахнула халат. Лейлу перекосило. Встав перед леди на колени, она трясущимися руками развернула ленту. — Отвратительно, не так ли? Лейла ничего не ответила, лишь склонила голову ниже. Когда девушка поднялась с колен, чтобы измерить обхват груди, баронесса взяла её за подбородок и поцеловала в мокрые от слёз губы. — Это ничего, моя девочка. Это ничего. Это всего лишь мизерная плата за вечность и величие. Мы с тобой, как и все, рано или поздно канем в бездну. Всё канет. Останется лишь имя и великие образы. Не в этом ли подлинное бессмертие? — Я не уверена в этом. — Да что ты знаешь, — баронесса отшвырнула от себя девушку. — Раздевайся, мне нужно вдохновение. Опасная бритва щелкнула в руке. Джон успел вовремя. Лейла уже была без чувств. Он успел схватить баронессу за руку, чтобы она не совершила очередной проступок. — Достаточно, леди Хеллман. — Джон. Джон? Джон — моя личная совесть. Что ты делаешь? — Не даю совершить вам непоправимое. — А тебе не кажется, что уже как-то поздно? — Остановиться никогда не поздно, особенно перед обрывом. — Опять на что-то намекаешь, мерзкая твоя морда? Хеллман прикрыла рукой затуманенные глаза. — Унеси её. Скажи, чтобы больше не приходила сюда. Никогда. Она меня бесит. Передай ей это дословно. Джон посмотрел на баронессу с вызовом. — Ну что смотришь? Я должна закончить это платье. — Напоминает похоронное, не находите? — Напоминает самое моё лучшее творение. Да, — повернувшись к манекену. — Оно и будет самым лучшим. Пошёл вон отсюда. Спустя три часа баронесса так и не вышла из мастерской. Джон, решился заглянуть туда ещё раз. Теперь баронесса сидела на полу и пыталась жгутом перетянуть руку. — Леди? — Ну что встал. Я не могу сама это сделать. — Вы убьёте себя. — Если бы я могла. Я не могу. Я служу. Я служу вечно прекрасному искусству. Помоги в конце концов. — А что потом? — А потом в газете напишут: «Это был фурор». — И это всё, что вам нужно? — Это всё, что нужно этому миру, Джон. Этот мир живет образами, он и есть образ. Как ты не понимаешь, что он совершенно нереальный, Джонни? А ещё у меня для тебя новость. — Какая, баронесса? — Звонил комиссар полиции, ну ты знаешь этого недоумка. Так вот он сказал одну очень интересную вещь. — Какую же, не томите. — Тела так и не нашли, — баронесса развернулась на Джона. В её руке мелькнула бритва. — Твоих рук дело? — Не имею к этому причастия. — Ха-ха-ха-ха, верю, верю тебе, мой Джонни. Кому же мне ещё верить, если не тебе. Если ты предашь меня, Джонни, мне конец. Тебе, кстати, тоже. Пойдешь как главный соучастник. — Вы же знаете о моей преданности вам. — Знаю, — ответила она печально. — Уж лучше бы ты не был так предан мне. Я знаю, что если проиграю, весь мир отвернётся от меня. И я сделаюсь самой великой грешницей, в которую посчитает своим долгом плюнуть всякий, всякий, кто до этого лишь мечтал быть рядом, быть на меня похожей, носить мои платья, кто молился на меня, и ложился спать с моим именем на устах. Но если я одержу победу, моё имя войдет в историю как имя величайшего дизайнера. Меня сравнят с эпохой, точнее эпоху будут равнять по мне. Эпоха прекрасной Хеллман. А убери от этой фамилии вторую часть, что останется? Ад. Люди молятся на Сатану, даже не замечая этого, думая, что служат Богу. Я и есть их Бог, но кто я? Ты лучше всех знаешь кто я. Аферистка из сожжённого поместья с фальшивой родословной. Убийца с длинным кровавым шлейфом. Но знаешь что? Я ни о чём не жалею. Ведь я здесь. На вершине этого мира. На вершине этого сумасшедшего мира. И я ли сумасшедшая, Джон? Этот мир сошел сума, гораздо раньше меня. Раньше нас всех. Он сходит с ума уже много тысяч лет. Он сам уничтожает себя в войнах, он избивает сам себя в семейных ссорах, он насилует сам себя, вешает на эшафотах, он паскудно продаёт своё тело на грязных улицах за дозу, он отбирает у нищих последний кусок хлеба, чтобы богатые могли ещё больше разбогатеть. Куда больше? Но где живет это самое сумасшествие? В нас самих. Знаешь эту поговорку, что дьявол так умен, что сумел убедить всех, что его не существует? Мы все убеждены, Джон, что жить так как мы живем — это нормально. Вот где весь ужас. Разве это нормально? Разве я виновата в том, что просто оказалась сильнее, храбрее и смелее всех тех, кто был до меня, кто был рядом со мной, и кто, возможно, будет после меня? Я просто живу по правилам этого мира. Сильнейший пожирает слабого. Цель оправдывает средства. Историю пишут победители. Неужели я не права, неужели я сейчас брежу? Наша жизнь по сути не имеет смысла, Джон. Это все чувствуют, поэтому и заполняют её всем, лишь бы не думать о конечности. Что там за мраком смерти? Мне, кажется, я знаю. И поэтому мне страшно. Похоронное? Да, пусть этот мир сгорит к чертям. Пусть этот мир плачет вместе со мной моими слезами о потерянном смысле, о потерянном счастье, об убитой любви, о потерянном настоящем, о предсказуемо пустом и обречённом будущем. Я презираю этот мир. Я правлю этим миром. Потому что им правят образы. Что, не ожидал от меня такой речи? Вот и заткнись, Джонни. Заткнись и помоги. Мне нужен допинг. Я должна закончить это платье. Джон сокрушенно присел перед баронессой, беря в руки шприц. На руке Хеллман он насчитал уже три следа от уколов.