I'm so dissatisfied-ied (Я очень недоволен) In the wait for a empty life-ife (В ожидании пустой жизни)
***
Проходит следующая неделя, и учеба Чифую, как и личная жизнь, начинает идти ко дну. Ничего особенного. Просто его любимый человек — теперь он может признаться в этом — пропал со всех карт и радаров, ничего не объяснив толком. А Чифую всегда был склонен к меланхоличному состоянию. Помнится, в средней школе это было падением. Меланхолией. Депрессией. Лишаться родителя в таком юном возрасте — стресс для всей его сердечно-сосудистой и нервной системы. Но теперь к Чифую начинает приходить осознание, что если Баджи-сан исчезнет из его жизни, то это произведёт такой же эффект. Он раньше часто был с ним. Постоянно. Так часто, что Чифую привык. В школе, в Тосве, дома — там до сих пор присутствует Баджи Кейске, его запах и образ. Помнится, в начале апреля он сидел за той самой партой… Чифую оглядывается на нее с тяжким вздохом, бабочки в его горле просыпаются с сокрушительным трепетом. Теперь то время кажется эфемерным, почти несбыточным. Будто вся их любовь — выдумка, а отношения… быть может, Чифую и вовсе сошел с ума? Он серьезно начинает раздумывать над этим, когда наклоняется головой к парте. Казутора Ханемия. Казутора Ханемия. Казутора Ханемия. Казутора Ханемия. Кто мог быть этим человеком? Как он выглядел? По крайней мере, все справочники, что успел перерыть Чифую, не помнили этого человека или были удалены. Был ли он мертв? Вряд ли. Мог ли он быть связан с «Вальгаллой»? Что-то Чифую подсказывало, что в крайнем случае. Это кто-то, безусловно, опасный. Опасность он представляет конкретно для Баджи-сана. Мог ли он причинить зло командиру, который был сильнее Чифую в десятки раз, а если и мог… Способен ли Чифую спасти его? Позвоночник напрягся, когда Чифую наклонился ниже, пальцы затарабанили по столу, и он сжато, сквозь зубы, выдохнул. Знать правду могли лишь Свастоны. Причем, скорее всего — командиры отрядов. Митсуя — отзывчивый, эмпатичный, комфортный, — отказал Чифую в информации. Не сказал ничего, кроме чертового имени и фамилии. Имени и фамилии, которые не выходили у него из головы. А Баджи-сан продолжал не брать трубку. Чифую понял, что сидит, практически не дыша, и изо всех сил пытается вспомнить, напрягает память, и пусть моменты с Баджи-саном действуют на него ненормально… Теперь, черт возьми, на Чифую обрушивается все это, он укладывает голову на стол, сжимает в руке карандаш чуть ли не до посинения. Следующая остановка в такой безнадежной ситуации — человек, который знает Баджи с давнего времени. То есть — Майки. Раньше он говорил, что с Майки познакомился в детстве. Кажется, его дед преподавал в школе боевых искусств, куда в шесть лет Баджи Кейске и поспешил отправиться. Эта схожесть в их движениях в битве была заметна, потому удивляться, что обучал их один учитель — не стоило. А кто мог знать командира лучше, чем тот самый друг детства? В конце концов, как бы плохо им ни было… Все дороги ведут к Майки. Потому через день он уже оказывается на пороге дома семьи Сано. Чифую уже был в этом месте. Низкий фасад и ведущая к входной двери дорожка кажутся слишком знакомыми. А звонок на двери нервирующим. Боже, плевать. Он сейчас думает лишь о том, чтобы не встретить в дверях голого Доракена, а то… И его вместе с Майки полностью обнаженными. Потому он зарывается пальцами в челку, его глаза скрываются за ресницами, а пятка начинает упираться в довольно потрёпанный коврик на пороге. Это выглядит настолько обыденно, что даже… Не соответствует. Интересно, а у Майки есть родители? Почему-то Чифую казалось, что нет. Майки вообще казался гребаным аутсайдером, мучеником, что пережил в жизни такое количество дерьма, что умереть можно. Майки казался тем самым парнем, что живет абсолютно один на свалке. Майки казался крутым. И это — единственное, в чем Чифую уверен на сто процентов. Впрочем, после пары минут ожиданий, Чифую начинает испытывать беспокойство. За дверью стоит абсолютная тишина и вполне возможно, что Майки дома нет. Что ж, теряет ли он что-то? Наверняка стоило позвонить заранее. Только в звонке, как оказалось, не было необходимости. Чифую уже делает широкий шаг от чужого дома, и он правда не чувствует себя расстроенным. Ты перестаешь испытывать стресс, когда смиряешься с ним. Наверняка именно этот факт спасает его от неожиданных слез и от неловкой ситуации, потому что стоит Чифую отойти на несколько шагов от дома, как… Дверь распахивается. Видимо, сегодня звезды к нему благосклонны. — Извините, — открывает рот он, оглядываясь через плечо, — …Ты? Чифую чувствует, как у него падает челюсть. Невысокая, стройная она продолжала стоять напротив и вовсе не пыталась рассеяться пылью в воздухе. Светлые, отросшие за все это время волосы, и распахнутые в ужасе карие глаза. Оглядываясь, Чифую понимает, что даже спустя полгода она продолжает выглядеть хорошо. Единственная вещь, которая отличается от их первой встречи… Чифую не собирается рассыпаться перед ней в комплиментах, наоборот — его сердце спокойное и ритмичное, бьётся о грудь в правильном темпе, даже когда он отводит взгляд в сторону. Она тоже на него пялится, и Чифую в курсе. На этот раз ее глаза кажутся чем-то неприятным и тошнотворным, отдающим грязью на коже. Чифую сдерживает себя от желания сделать шаг в сторону. Назад. Назад от всего этого. Ее тонкие пальцы все ещё обхватывают дверную ручку, нога в мягком тапочке едва ли переступила порог, а за ее спиной начинают стучать чужие шаги. А после, видимо, пытаясь спасти их от неловкости этого момента, в дверях появляется Майки. — Чифую-кун? — спрашивает он. Его волосы на затылке стягиваются в хвост, под глазами пролегли синяки, и несмотря на то, что обстановка домашняя, Глава все равно выглядит чертовски устало. — Почему не позвонил? Он зевает, пока тянется к вороту футболки, и, возможно, ему кажется, что стало душно… Губы Эммы сжаты в тонкую нить, ее лицо побледнело, и Майки начинает понимать, что здесь происходит. А к Чифую в этот момент начинает приходить осознание, он чувствует себя одураченным, потому что эта девушка и Глава в какой-то мере похожи. Невысокие, со светлыми волосами — причем, некрашенными; с темными глазами и схожей линией челюсти. Слова Баджи врезаются в его голову скальпелем.//Я много времени раньше проводил с его старшим братом, с самим Майки… И его сестрой//
Господи, это ведь было очевидно, и Баджи знал с самого гребаного начала! Глаза Майки начинают сужаться. — Что-то случилось? Эмма наконец-то моргает, отводя взгляд в сторону, цвет кожи ее лица начинает медленно восстанавливаться. — Нет, Майки, — мотает головой она. — Ты уходишь? Майки пожимает плечами, опускает глаза на свою домашнюю футболку и оставшиеся на ней вязкие, грязные капли. …Через пару минут они с Чифую наконец начинают отходить от дома в противоположную сторону. На Майки свастоновская куртка и натянутая улыбка, он начинает оптимистично насвистывать. Оптимизма в этой ситуации меньше нуля процентов. — У тебя что-то было с моей сестрой? — выдает он спустя минуту молчания. И Чифую уверен, что определенно ослышался. Он даже, пытаясь убедиться, поворачивает в сторону мальчика голову, но тот по-прежнему не выглядит рассерженным, его руки закинуты за шею, ресницы устало опущены. Что ж, говоря откровенно… Чифую не может сказать, что у него с ней что-то было. Скорее, познакомились они непривычным способом. Он пожимает плечами. — Мы целовались один раз, — говорит он, не понимая, почему чувствует себя так неловко. Более в такой ситуации подошли бы страх и отчаяние. На миг в черных глазах проносится прозрение. Он согласно кивает и вопрос, следующий за всем этим, кажется неожиданным. — Когда, говоришь, это было? Чифую слабо пытается вспомнить. — Мой первый день в Тосве. Лёгкий смех вырывается из губ Майки, на ресницах образуются слезы. Боже… А сколько из-за этих недоговоренностей было проблем. — Я до сих пор задумываюсь о том, как ты попал сюда. Такой уязвимый. Нежный. Неподходящий. Этого не было заметно сначала. Лишь за все время, что находятся они вместе, начинают присматриваться к друг другу. А Чифую устал. Он так чертовски устал, что не обращает внимание на слова Главы. Останавливается посреди дороги, до сих пор не осознавая, куда они пытались дойти. Он переводит дыхание. — Майки, я не за этим пришел. Майки приподнимает подбородок лишь для того, чтобы вглядеться пристальнее, а после чего скрещивает на груди руки. Он не улыбается, и до Чифую наконец-то доходит. Он знает. Майки, мать вашу, знает, зачем он пришел. Митсуя предупредил его? Или… Глава ожидал этого разговора долгое время? Глаза Чифую шокировано расширяются. И все сомнения, прежде не дающие его душе уйти на покой, внезапно обрушиваются на него. — Так, — снова улыбается Майки, наклоняя к плечу голову, — что тебе нужно? — Почему он ушел? — повторяет он, кажется, в сотый раз. Это единственный вопрос, на который он хочет знать ответ. Догадаться, но понять до конца? Невозможно. Майки покусал нижнюю губу, его глаза пробежались по набережной. И лишь после наполнились негодованием и привычной скукой. — Я не знаю причин, ты ведь видел, он, блядь, бешеный— Чифую напрягся. Он был уверен, что на внутренней стороне ладоней от сжатия появились борозды. И он не был идиотом, так почему все окружающие пытались его одурачить? Если бы у него был выбор… Он бы обязательно оказался в другой вселенной. Лишь с Баджи-саном, без Тосвы, без крови и бедствий. Где-нибудь на необитаемом острове, где никто не будет тревожить их душу и прочие составляющие. — Я не спрашиваю, почему он решил уйти сейчас, — твердо сказал мальчик, и рот Майки исказился в усмешке. — Это не первый раз происходит. Что было… В прошлый раз? — Я не знаю, ладно? — вскинул руками Глава и в его голосе было больше лжи, чем замечалось доныне. «Они все здесь лживые», — думает Чифую, вглядываясь в черные, затягивающие в свои недра, бездны напротив. Все. До единого. Погрязли в своем пиздеже по шею и не пытались из него выбраться. А ведь все было гораздо серьезнее, чем каждый из них пытался высказать. Сломанные. Вдоль и поперек. Испорченные грязью и тайнами. Таких людей Чифую терпеть не может. Возможно… Пришло время открыть глаза. — Он сказал, — выдохнул Чифую сердито, — что этот парень убил человека! Я… Я так сильно волнуюсь за Баджи-сана. Пожалуйста, Майки— Как они, блядь, не понимают этого? Баджи мог быть в опасности. Он мог исчезнуть. Исчезнуть из жизни Чифую. Весь страх — незнакомый и дикий — впитывается в него. Чифую тряхнул головой, стараясь избавиться от этого ощущения. Но все это, казалось, теперь стало частью его гребаной жизни. Впиталось в вены и кровь, впечаталось татуировкой на линии судьбы и смерти. Прямо на его ладони, на центре. А он ещё не готов к очередной, новой потере в своей чертовой жизни. Даже если Баджи с ним обращается, как с дерьмом. Даже если Чифую сбит с толку… — Это был мой брат. …Он давно застрял в этом колодце проблем и мнимого удовольствия. Этого нельзя избежать. Вся херня проникла в его кровь вирусом. — Что? — спрашивает Чифую, будто он не расслышал. На деле же эти слова пытаются слиться с сердцем в едином ритме и темпе. Майки видит это и улыбается. На этот раз до боли фальшиво и приторно. Его глаза темные и непроницаемые, когда смотрят на мальчишку с насмешкой. Только теперь до Чифую доходит… — Я говорю, что Казутора убил моего старшего брата, — сказал он так легко, словно говорил о погоде, — Баджи, к слову, был с ним. …Им никто никогда не предоставлял выбора.***
Все, что он чувствует — это спектр. Спектр эмоций, заворачивающийся в душе спиралью и трепетом. Страх. Он чувствует его, когда поднимает руку на уровень глаз, на пальцах кровь, и они сжимаются на ткани рубашки мальчика, прямо возле солнечного сплетения. На запах она привычная. Будто он упал и поранился. Будто в жизни не произошло ничего переломного. Последствия же ужасающие. «Я люблю его» Все, о чем Баджи думает, когда замечает искажение длинных, едва ли изменившихся черт. Даже таким. Даже с расширенными зрачками, даже с кровавыми пятнами на одежде. С ужасом. Здесь нет направления. Нет целей. Это конечная. Белый свет. Туннель. Никаких облаков, никакого воздуха. А за всем этим — смерть. На его пальцах. В его руках. В песочных глазах мальчишки напротив. — Тора, — Баджи и сам удивляется звуку своего голоса. Пальцы Казуторы трясутся очень заметно. Достаточно для того, чтобы он протянул руку и схватил парня за худое запястье. Он даже не реагирует, лишь шипит. — Он виноват в этом. — Он виноват в этом. — Майки. Майки во всем виновен. Голова Баджи не подчиняется ему, страх и вина застилают горло, даже когда он поворачивает голову в сторону и видит… Ему кажется, что на него смотрят две чёрные дыры — бездонные, затягивающие в себя всё живое. Темные. Мертвые. Ему нужно закрыть глаза. — Ему нужно закрыть глаза, — говорит Баджи, и в его голосе тают айсберги. — Нужно закрыть глаза. Глаза. Шиничиро нужно— Глаза. Черные и поглощающие. — Баджи, — дрожь в его голосе проходится по всему телу. Спасти его. — Баджи… Баджи дернулся и открыл горящие от слез веки. Сердце билось о его ребра с сокрушительной скоростью, даже когда он приподнялся на локтях и посмотрел в сторону. Он спит уже не так хорошо как раньше. То, что когда-то было воспоминанием и кошмаром, начало воплощаться в жизнь. И он просыпается в сотый раз за ночь, хватая ртом воздух и пытаясь сориентироваться. Это был чертов сон. А он все ещё лежал здесь. Рядом. Без безумия, лишь с ритмично вздымающейся грудью и приоткрытым ртом. Его темные ресницы продолжали бросать на щеки длинные тени. Впрочем, проблема в том, что засыпали они раздельно. Казутора сонно зевнул, его пальцы сжались на руке брюнета сильнее, и он продолжал выглядеть крошечным даже без обилия подушек и простыней. Впрочем, спать им все равно было негде. Баджи боялся матери, боялся своего возвращения и последствий. Казуторе некуда было возвращаться. У него всегда была строгая система семьи. Потому и цикличные, повторяющиеся из раза в раз избиения — классика. Классика, с которой Баджи не мог смириться. — Ты… Ты в порядке? Он смотрит на его руки с ужасом, и с первого взгляда Тора выглядит нормально. Лишь губа кровоточит, и царапины на лице кажутся слишком глубокими. — Да, Баджи, — кивает он. Баджи не верит. Баджи знает, черт возьми, что это неправильно. Казутора уже раздавлен. Неправильно обеспечивать ему разбитое сердце и использовать в планах. Казутора уже не тот. Беззащитный. Слабый. Такой же, как раньше. Пусть даже и с узкой радужкой жёлтых глаз, мертвецки-бледной кожей и волосами по плечи. Такими хрупкими, что можно сжать лишь одной ладонью… Баджи и сейчас проводит пальцами, ожидая того же тепла и трепета, что был на них два года назад. Нет. Такой же мертвый. И теперь Баджи не мог сказать, что ждёт их дальше. Он просто чертовски не знает. Наверное, уже ничего. Загар на его покатых плечах всегда казался приятным, и Баджи не переставал покрывать мягкую, обгоревшую кожу лёгкими поцелуями. Парень под его губами все продолжал сотрясаться в смехе. — А ты знаешь, что ненасытный? — улыбка, расползающаяся на лице Казуторы, смягчала весь его образ, позволяла лёгким морщинкам проявиться под нижним веком глаз, заставляя Баджи сжимать губы от желания коснуться их тоже. — Когда дело касается тебя, то это нормально. Баджи тянул вверх руки, позволяя простыни соскользнуть с груди, а парню — вздохнуть от этого зрелища слишком сладко. — Увааа, ты меня убиваешь, — он закрывал большие песочные глаза ладонями, сгорбливался и все более начинал походить на кота. Баджи замечал это. Всегда обращал внимание и подползал ближе, начиная водить по обнаженной спине кончиками заледеневших пальцев — а кожа Казуторы достаточно горяча, чтобы согреть и его, потому и можно позволить себе прижаться к худощавой спине грудью. Поддеть острый — коснешься и пальцы заколет от нежности — подбородок и развернуть к себе. Его повернутое в профиль лицо до сих пор кажется ужасающе мягким, несмотря на юные, заостряющиеся черты, а ресницы бросают на румяные щеки тени, и Баджи не может объяснить, как же хочется поцеловать его. — Ты такой прекрасный для меня. Совершенство. Щеки Казуторы в момент нагреваются. И пока он противоречиво мычит, прижимая к глазам растопыренные ладони, Баджи недовольно машет головой из стороны в сторону. — Не прячься. Ты можешь мне доверять. Баджи вздохнул полной грудью, что получилось с трудом, учитывая, как тяжело Казутора дышал ему в шею, и его незначительный вес казался теперь тонной. Как же часто он лгал. Баджи провел под его рукой, коснулся, будто собираясь убедиться, что он находится здесь на самом деле. Верно. Теперь он здесь. Его лицо прижато к груди брюнета, руки крепко стискивают чужую руку, и Баджи стонет, пытаясь высвободить ее из крепкой хватки Казуторы Ханемии. Сейчас, в вальхалловской куртке, он кажется совсем хрупким, словно способен растаять на солнце или исчезнуть из этого мира. А Баджи хотел отключиться от этого. Выдернуть из розетки устройство жизнеобеспечения с корнем, так резко, чтобы сердце сразу остановилось. Больше всего он хотел оказаться на другом краю земли, с другими людьми, живыми, а не такими, как… Как он. Нет. Он мертв. Мертв. Он так сильно мертв. Казутора Ханемия. Тора. Казутора Ханемия мертв. И когда Баджи поднял взгляд на него снова — живого и дышащего под его руками, в груди болело также, как если бы ему пробили кость. Насквозь. Он упирается руками в постель, пока простынь непроизвольно сползает вниз по ногам, и смотрит на него. Наверняка жутко — в темноте горят лишь два золотистых глаза, прищуренные и настолько печальные, что дыхание прерывается. Господи, когда же здесь стало так жарко? Как в огне. Из преисподней. В адском пламени. А мальчик под его пальцами — сам король дьяволов. Баджи открывает рот, пытаясь поймать воздух и найти выход. Решение. Хотя в голове метается лишь одна мысль, одна… Ни одного лишнего слова, ни одной ненужной подробности. Лишь факты. И шепот. Тихий, проникающий прямо под его бледную кожу. — Я виноват перед тобой. Извини. Баджи утыкается носом в ладонь, понимая все свое сумасшествие. Он же спит, черт возьми, так какого хера он продолжает с ним разговаривать? Одного сумасшедшего на тесные метры комнаты было уже достаточно. Потому Баджи убирает пальцы из-под его щеки, даже когда они проходятся через мягкие волосы. Все это время… Было так тошно, когда его не было рядом. Баджи чувствует стыд за то, что забыл и переключился. А Тора перестал отвечать на его письма полгода назад. После всего этого Баджи все равно поднимается, ступая голыми пятками на пол и стараясь быть как можно тише и незаметнее. Курить теперь хотелось до одури. До того самого сумасшествия. Да и не является это никаким нарушением, разве не любят подростки в… В полночь выходить на крышу? Желательно, без перил. Чтобы сразу можно было скинуться головой вниз. — Ты не боишься упасть? Тора стоял на открытой крыше, его белая футболка уже успела оголить поясницу, но глаза были наполнены настолько знакомым счастьем, что Баджи ничего не смел сказать против. — Отсюда падать не страшно. Двадцатый этаж, сразу — насмерть. Двадцатый этаж. Баджи сделал решительный шаг вперёд, его волосы успел поднять ветер. Вгляделся в засеянное звёздами небо, и, вытряхнув из пустой пачки сигарету, судорожно приставил ее к губам. Главное в этой ситуации — продолжать сохранять разум в трезвости. С таким пейзажем, пожалуй, сложностей в этом множество. Внизу — реки домов и огней Токио. Весь шумный, а жизнь людей в нем — прежняя. И они продолжают свой точный маршрут, теряются или находят людей, с которыми есть умиротворение и спокойствие. Такое же, как было с Чифую. Последняя мысль пришла в голову Баджи внезапно, въелась во внутреннюю сторону черепа и полностью дезориентировала его. Он приложил ладонь ко лбу, пытаясь поймать отголосок температуры. Не может же он с пустого места так себя чувствовать? Наверняка это лихорадка, уже сгубившая его кровь и устремляющаяся по венам к сердцу. А нет. Такой же холодный. Баджи никогда не ожидал от себя таких сильных чувств. Он горячий, но что-то нежное вроде любви? Оставьте. Во второй раз эмоции захлестнули в край, сбивали с толку, мешая рассуждать и добиваться намеченной цели. Баджи фыркнул, провел пальцами по своим пересохшим губам, и уже не мог сказать с точностью, стоила ли Тосва его Чифую. Теперь он был катастрофически нужен ему. Его голос, светлые волосы, глаза — живые и яркие, преданные. Баджи все ещё помнил, как он разваливался в его руках. И хотел почувствовать снова. Помнил его отчаянный, жаждущий голос и вряд ли теперь когда-нибудь сможет забыть. Блядь, нет. Потрясенный, он замер, сжимая пальцами сигарету почти что до расщепления и снова попытался прислушаться к своим смешанным, бурлящим чувствам и ощущениям. Все верно. Он почти что сбит с толку. Но, мать вашу, как же Чифую был сейчас нужен. Настолько крышесносно, что Баджи почти потерял контроль. Нельзя, никогда нельзя поддаваться этому, но… Да кому ты пытаешься напиздеть? Как ты можешь солгать самому себе? Кому… Баджи стиснул зубы, от его растерянности и блядской тоски не осталось и следа, когда он пригнулся, словно перед нападением и скосил глаза в сторону. Он уже научился быть наблюдательным, почувствовал прожигающий спину взгляд и отступил назад прежде, чем за спиной раздался голос. — Пиздатая футболка. Он стоял там, в двух метрах, с расстегнутой пуговицей на рубашке и растянутых брюках. С насмешливой, стреляющей ядом улыбкой и зажатой между полосками ровных зубов сигарой. Следит за ним. Определенно. Баджи закатывает глаза, его пальцы начинают болеть от желания проехаться кулаком по лицу Ханмы. С длинным носом, узким разрезом глаз и этим раздражающим, отстранённым взглядом. Будто он знает о Баджи Кейске больше, чем он сам. — Тебе чем-то не нравится группа «Sex Pistols»? — пожимает плечами Баджи и отворачивается. Он знает, что может прочитать человека даже на периферии зрения, даже сквозь дистальные фаланги пальцев. Но Ханму он прочитать не мог, лишь до тошноты омерзительное предчувствие вбивалось в голову. Держаться подальше. Желательно - за километр. Он хмыкнул, поднес к губам сигарету снова и с завидной скоростью потушил о мокрые после дождя перила. От запаха табака его начинает тошнить, потому что Ханма курит такие же… Он резко выкидывает окурок в сторону. Ханма на это действие хмыкает. — Сексуально, — заключает он, а затем его глаза загораются злорадством, и он щурится. Будто знает, как разорвать человека на части, как… — Казутора знает о нем? Пальцы Баджи сжимаются на перилах сильнее. — Что за херню ты несёшь? — Ты знаешь. Он знает. Казутора вышел из тюрьмы лишь около двух недель назад. Он не мог быть об этом осведомлён, не мог видеть, в отличие от ублюдка Ханмы. И сейчас этот самый ублюдок пытался его спровоцировать. Ханма делает шаг вперёд, настолько широкий, что теперь Баджи может почувствовать его дыхание за спиной. На шее. Ушах. — О том блондине, — добавляет он спустя мгновение молчания. Следовало выбить ему зубы ещё при первой встрече. — Они все блондины, — отвечает Баджи, — если ты пытаешься мне пиздеть о Тосве. Я уже давно покинул ее. Ханма закатывает глаза до черепа, и Баджи уверен, что он ничего не сможет увидеть внутри, даже если на этот раз постарается. Мозга там нет и чувств тоже, лишь грязь. Сплошная дыра. Пространство. — Да нет, — противно тянет он окончания и наклоняет голову к худому плечу, — такой… С голубыми глазами, — его голос опускается до рокота, а лицо становится задумчивым. — Как же его… Матсу— Блядь. Баджи разворачивается внезапно настолько, что Ханма не успевает сделать свой спасительный шаг в сторону, игнорируя поток ярости, возникший в его груди, и совершает единственную ошибку. Он ведётся на провокацию. — Сука, — делает Баджи шаг навстречу к заместителю и хватает его за ворот белой рубашки. — Как ты понял? Их разницу в росте можно назвать небольшой, даже если Ханма — высокая длинноногая падла. Чифую же в руках Баджи с таким различием казался крошечным. Комплекции у них отличаются. Плечи Ханмы в развороте почти что ничуть не шире его, а грудь и без того уже, тощая, гнилая, без сердца… Мышцы на руке напрягаются, и Баджи впервые за долгое время начинает чувствовать себя правильно. Впрочем, в голове уже давно бьётся лишь один верный инстинкт — Разорвать на части. На органы. Сломать пополам. Уничтожить. Он окольцовывает его шею пальцами и до сих пор не понимает, почему Ханма не пытается оттолкнуть. Убить. Пульс Ханмы бился под его большим пальцем — почти первое и единственное его убеждение, что этот ходячий зомби реально жив, — и впервые появилась вещественная возможность убить его. Баджи не собирался ее терять. Лишь сдавить руку сильнее и… — Баджи уверен, что у него хватило бы сил. Лишь лицо парня — насмехающееся и всё ещё превосходящее его, с горящим в карем огне азартом — останавливало. Эта мразь… Он наслаждался. Он, сука, наслаждался этим адреналином и всей сложившейся ситуацией. Наслаждался тем, что стоял на краю обрыва. В прямом смысле. Баджи буквально мог сбросить его с крыши головой вниз. — Как ты догадался? — четко повторил Баджи до того момента, как окончательно перекроет ему доступ к воздуху и нормальной, не стистнутой ограниченностью опорно-двигательной системой, жизни. Честно слово, может ему ногу сломать? Баджи вполне хотел уже сделать что-нибудь, но Ханма поднял ресницы — наверняка тяжёлые от болезненных слез, и Баджи знал, что ему не хватает воздуха, впрочем, продолжал сжимать пальцы прямо над точкой пульса вальхалловского заместителя. И если до этого момента, Баджи пытался сохранить хоть тонкую нить своего здравого смысла, то со следующими словами Ханмы вся выдержка отлетела к чертям. — Да только дебил не заметит твоего взгляда, — захрипел он, и даже его надломленный голос продолжал звучать так, будто Ханма — чертов король. А после он умудрился наклонить подбородок ниже, так, чтобы стать ближе к лицу бывшего свастоновского командира, и его дыхание, пропитанное никотиновым запахом, уже успело коснуться чужих полных губ. — Я всегда знал, что ты мне пиздишь, Кейске. Кейске. Будто он, блядь, знает за какую ниточку дёрнуть в следующем мгновении. Баджи почти впервые в жизни — порой действительно стоит идти на жертвы — сдержался от повторного удара, хотя, безусловно, мог. Он уже знал, что за всем этим последует наказание. А Ханма выиграл. Он убедился в своих суждениях — или же они принадлежали безликой на шахматной доске фигуре за его спиной — больше из-за такой реакции. Баджи немного ослабил хватку, и ступни Ханмы с лёгким стуком коснулись пола, его зубы заскрежетали от злости. Его, мать вашу, поднял в воздух свастоновский командир — позор нельзя было миновать, если бы они попали в режим съёмки камеры. Баджи уже не обращает внимания, делает шаг назад, все еще не теряя контакта, тянется к сигарете стойкими пальцами свободной руки. И плевать, что тошнит. Сейчас он буквально держит в руках кусок чужого дерьма. — Ну и вперёд, — говорит он с неподдельной степенью безразличности. — Давай. Кисаки Тетта, кажется, ждёт от тебя информации. Ханма фыркает при звуке чужого имени, его губы кривятся в стороны. Он в этом парне ни разу не сомневался. — Ты и о Кисаки знаешь, — протянул он со значительным уважением, — неудивительно. Только зачем мне что-либо ему рассказывать? Баджи в удивлении поднял голову. В глазах Ханмы… Во всем его образе было что-то не так. В нем нет злости, нет лжи, лишь азарт и какое-то неясное для других смертных удовольствие. Правда ли, что Ханма ни для кого не старается? Лишь живёт для себя и своих желаний? Уловка. Наверняка. Потому, наверное, он и продолжает так яростно улыбаться, даже когда его шея начинает синеть от хватки. — Ты не приспешник? — фыркает Баджи в его лицо, а заместитель лишь закатывает глаза наигранно и отвечает так, будто Баджи — единственный невменяемый здесь. — Мы что, блядь, в детском мультике? — говорит он, и адамово яблоко под пальцами Баджи перемещается, — Заинтересуй меня так, чтобы мне понравилось. Такой уверенный. Будто может сломить командира Свастонов. Баджи заинтересованно наклоняет к плечу голову, даже если она тяжелеет от тревожности мыслей. — Что ты мне сделаешь, если я не перестану? Будто ваши слизняки смогли со мной справиться. Не смогут. И Ханма знает. Даже сотни. Тысячи. — Правильно. А мальчик справиться вряд ли сможет. Идиот. Баджи потёр лоб ладонью, убеждаясь в этом и больше ничем не выдавая свою нервозность. Пока счёт один-ноль, пусть даже и не в его пользу, но все ещё можно исправить. — Мой? — Баджи медленно покачал головой и уставился прямо в глаза напротив. — С чего вдруг? И в лице Ханмы — больше сознательности, чем он пытается показать. А душа уже давным-давно сгнившая. — Этот мальчишка… — говорит он, откашливаясь. — Матсуно. Наверное, красиво, когда он разваливается на части… А, Кейске? Ублюдок. Да чтобы тебе это имя в глотке встало и удушило. Баджи чувствовал, как его грудь начинает гореть от ярости. Черт возьми, он же может размазать его лицо по асфальту — буквально. Он знает таких людей. И ничего хорошего в человеческий мир они не несут, дьяволы во плоти, чертовщина… Ханма подтверждает это, когда тянет уголки губ в стороны. Он не ведётся на это, укладывает руки на бедра, даже если пальцами продолжает врезаться в кожу. — Что тебе нужно от меня, Ханма? Ханма будто задумывается. Прикладывает к подбородку руку и теряется в выборе. — Что же… может, пробежишься голым? — говорит он, и Баджи почти готов согласиться. — Нет, как-то легко. Ох, так трудно, это так волнительно, когда в твоих руках Баджи Кейске, — прикладывает он сведённые пальцы к груди. — Я сейчас откажусь. Ханма ведётся на это, раз обиженно шмыгает носом. Чертов клоун. Впрочем, клоунской черты в радужке его глаза меньше, чем гениальности, когда он сгибает колени, будто стараясь унизить своими размерами всех людей в округе, и шепчет: — Пройди вступительный тест. Лично для тебя, — звучит он почти затворнически. — Меня твоя сука не сильно интересует. А вот Казутору… Баджи не слушает его. Прерывает ладонью и щурит глаза, пряча за ресницами склоки ярости. — Вступительный тест? Это… что-то типа брачной церемонии? Посвящение? Ханма весело кивает, и Баджи почти готов смириться со своей судьбой. В конце концов, это дело его гребаной жизни… — Брачной. Невесту к ее погребению подготовишь сам? Сталкиваться со смертью.***
— Майки, это… Ужасно. Мне так жаль. Гордость делает сальто назад, но Чифую продолжает игнорировать камень в горле. Тянет руку к мальчику, будто — какой абсурд! — расположен генетикой к магии воскрешения. Мертвых уже не вернуть. И… если говорить честно, как бы Майки не вел себя, чтобы он не высказывал этой парочке, он всегда останется на их стороне. Лучше пускай снова раздражают его, чем страдают. Пусть лучше разбираются в своих отношениях самым что ни на есть романтичным образом. Майки фыркает на жалкие попытки Чифую потянуться к нему. Отталкивает ладонь резко, но безболезненно. — Ты же любишь его? — спрашивает он, и глаза Майки в этот момент — черные, поглощающие — затягивают Чифую обратно, в апрель. Чифую пожимает плечами и высоко поднимает вверх подбородок, даже если ментально ему хочется выстрелить себе в голову. — Да, но он— Господи. Какие же они тормознутые. — Чифую-кун, неужели ты настолько тупой? — прикладывает Майки ко лбу руку, и выражение его лица граничит с усталостью. — Как можно не заметить, — он делает многозначительную паузу, проводя через воздух руками, — это. Что-то невозможное и сильное. Чифую понимает смысл слов Майки даже без описания. Потому что его не интересует мир, в котором нет Баджи Кейске. Пусть даже они вечность останутся по разные стороны баррикад. Хотя нет… Если задуматься, то дело не в этом. Просто командир первого отряда, безусловно, всегда ставил на первое место Тосву. И это — та вещь, что действительно обладает способностью разрушить их… и без того хрустальные отношения.***
We hassle in the moonlight (Мы ссоримся при лунном свете) In the light (И при дневном…)