Не гнётся

Это было как попытаться удержать штурвал – он выворачивается. Если корабль несёт не в ту сторону, не туда, куда ты хочешь, штурвал вывернется из рук. Во всяком случае, если ты не сильный взрослый, а Элронд этой ночью не чувствовал себя ни тем, ни другим. – Не получается, – сказал он то ли Элросу, то ли тому Тени, которого хотел помнить, то ли вообще отцу. Должен быть кто-то, с кем ты можешь говорить. Кто-то, кто тебя видит, тебя знает – и знает, что всё будет хорошо. И кто-то, кто тебе не врёт, конечно. Раньше бы Элронд никогда бы не подумал, что правда может что-то усложнить. Вот, мама с Тенью наконец поговорили, и что, всё стало лучше? Нет, не стало. Мама обиделась, что они подружились с Тенью без неё. Тень ни на что не обиделся, но зато предлагал что-то ужасное, и вдобавок выяснилось, что всё это время он рассказывал только часть. Не то что они с Элросом не понимали. Не то чтобы они считали, что знают Тень всего, как надо, целиком. Теней нельзя узнать целиком. Но когда он рассказывал про братьев – это было настоящее. Какие-то мелочи, лепестки, зацепки. Что-то, о чём и спеть нельзя. «Я просыпаюсь – а этот надо мной уже навис, и говорит – пойдём пожарим гренки, когда хлеб в гренках – не считается, что мы его зря тратили. Что, мама зря его пекла, чтоб он засох, да? И приходится идти». Или: «Шерсть, шерсть, повсюду шерсть, проще смириться». Или: «Один из нас пел лучше всех, и он всегда ужасно раздражался, когда мы при нём не пели. Потому что то, что он что-то там может – это он сам говорил, «что-то там может» – ни в коем случае не должно было мешать нам». Или: «Не сразу понял, что когда младшие роются в моих вещах, это не только чтобы я позлился, а ещё от восхищения». Или: «Наш второй в то время мог дозваться отца из любых мыслей, из любого места в доме. Правда вот с полок постоянно что-то падало». Или: «А с отцом мы играли в зеркала». Играть в зеркала значило повторять друг за другом движения и фразы, не сбиваясь, кто первый сбился – тот и проиграл; Тень проигрывал редко. Как выходит, что эти же, весёлые, сильные – как выходит, что все они теперь идут за камнем и хотят получить его любой ценой? Как это может совмещаться в одних эльдар? Элрос так на всех разозлился – и на маму, и на Тень, что уснул крепче крепкого, но Элронд знал, что он вот-вот проснётся. Чистую злость выносить легче, даже чистую обиду. Как Тень мог угрожать маме когда-то там в прошлом, а потом обнимать их с Элросом – словами обнимать? Что из этого настоящее? Тень явился, когда Элронд уже решил тоже уснуть – может быть, сон размыл бы всё это. Сделал проще. Может, когда проснёшься, станет ясно, как кто-то может одновременно быть правдивее всех на свете и о стольком умалчивать. – Ну, прости, – сказал Тень, – и ты прости. Элрос не спал, конечно, но не ответил ничего. Элронд тоже. – Ну, что смотрите? Вы двое должны были повзрослеть как-то не так. Они двое молчали всё равно. Если приходишь в дом, чтоб принести туда печаль, имей смелость потом хотя бы объясниться. Это честно. – Так нечестно, – ухватился Элрос за хвост Элрондовой мысли, как часто бывало, – зачем ты нам наврал? – Я не наврал, – сказал Тень, – просто не про всё сказал. – Может, лучше бы наврал. Вот как бывает. Если ты кого-то любишь, ты не можешь от этого отказаться, пусть даже этот кто-то тебе много раз сказал неправду, или вдруг не сказал про самое важное, и его братья сейчас мчатся за сокровищем твоей матери, и ветер хлещет им в лицо. Элронд взял Тень за руку, как взял бы живого, и тот не отдёрнулся наконец-то. Прикоснулся – как смог. Как ветер мог бы, только очень тихий ветер. Тёплый. – Ты теперь скажешь, как вас всех зовут? Иногда, когда ты кого-то любишь, остаётся ужасно мало времени, чтобы запомнить. Так было с отцом – лучше лишний раз не оглядываться, чтобы то, что ты помнишь, и то, что придумываешь, не смешалось бы. – Нельо, – сказал Тень, – Кано, Турко, Морьо, Питьо, Тэльво. Майтимо, Макалаурэ, Тьелкормо, Карнистир, Амбаруссар. Он будто бусины перебирал. Имена закружились в голове – образами, полузнакомыми корнями, чужими воспоминаниями. – Ты что, – сказал Элрос, – не назвал себя? Нельо. Похоже на… – Это твой старший брат висел на скале, да? И Тень кивнул. Это всё была одна, длинная история, начавшаяся ещё до солнца и протянувшаяся прямо вот досюда – до их спальни, и до их матери, и до их города. Тень сам был историей. – Зачем ты… – спросил Элрос. – Зачем ты нам всё это рассказывал? Мы же тебе ничем не помогли. «Чтобы не быть одному», – хотел Элронд сказать и не сказал, потому что Тень обиделся бы. – Вы помогли, – сказал Тень, – а рассказывал, чтобы они остались. Чтобы кто-то запомнил не самое явное. – Ты боялся их забыть? – Нет, – сказал Тень, – я хотел, чтоб их помнил кто-нибудь ещё. Больше никто меня не слышал, вот и всё. Так получилось. – Ты что, завтра уплываешь? Потому что Тень говорил так, как будто это была последняя ночь, и ничего уже было не исправить – иногда что-то словно бы уже случилось, и вот, смотришь в последний раз. Сидишь. Не плачешь. – Ты что, – сказал Элрос, – спрячешься от своих братьев? Боишься, что они тебя обидят? – Нет, – сказал Тень, – ну конечно, нет. Я их люблю сильнее всех на свете. Их и сына. – Боишься, что это они на тебя обиделись? Тень покачал головой. – Я расскажу вам сейчас две важные вещи, – сказал, – если, конечно, вы их не забудете. – Не рассказывай, – попросил Элрос, – а то уйдёшь же. Тень сказал: – Я и так уйду. Вы выросли. Чем кто-то старше, тем ему труднее видеть. Вы уже взрослые, разве же нет? – Нет, – сказал Элрос, хотя раньше бы ни за что такого не признал, – мы обычные. Вы все от нас уходите. – А кто ещё? – Отец. – О. На этот раз Тень молчал долго, так, что Элронду почти удалось себя убедить – нет, завтра будет обычное утро, нет, никто не уходит и нет, камень не канет в море и не останется там на дне совсем один. Тогда только Тень сказал: – Но знаете что? Братья вашей матери живы и тоже идут сюда. Вместе с моими. Может, это вас утешит. *** Всё оказалось не так, как ему мерещилось. Он думал: будет эта пелена, будет ярость, которой самое место бы в бою со слугами Врага, но тут не слуги ведь; будет неправильность, и от того, что в битве она будет казаться единственным долгожданным выходом – потом будет ещё хуже. Не то что вам не приходилось занимать города – освобождали же. Но этот город был и так свободным, а вы в него шли как раз… – Кано? – Ты нас опять не любишь? – Перестань! – Потом! Он иногда всё-таки путал этих младших – и своих. Не то чтобы всерьёз путал, конечно, эти полукровки, и свои были рядом ещё за морем, а эти – громкие, яркие, всегда какие-нибудь новые, всегда растут, всегда напоминают… – Ты едешь не с войной, – сказал Элуред, – вряд ли ты успел это позабыть! О, от твоих шуток позабудешь. Кано думал почему-то – всё будет заметнее, чёрные тучи, кровавое солнце; но нет, солнце светило этим своим рассеянным бледным жёлтым, как будто всё в порядке, как будто они ехали с дружеским визитом. Как будто всё могло выйти так просто. И от этой тишины, от того, что никому пока рук не сводило от желания добраться наконец до камня, это утро казалось мороком. Тихое, тихое утро. Сон дневной. – Да почему вы так себя боитесь, – сказал Элурин, – при нас ни разу… – Да, – сказал Кано, – при вас – конечно, нет, не у вас же камень. – Ну вот, – сказал Элурин, – мы хорошо на вас влияем. Идиот безоблачный. Клятва ждала. Кано сказал ей: «Мы идём добывать камень», чтоб можно было подышать, чтоб никого ничего не душило раньше времени, и она отозвалась эхом: отбирать, отвоёвывать… Они почти не взяли с собой верных, и получалось странное – не то семейная прогулка, не то стража, только вот эти двое, что будто под стражей, кажется, чувствовали себя свободней всех. – Мы никому не разрешим себя сожрать, ты что, – сказал Элурин Маэдросу в неизвестно какой раз, Тэльво сначала вёл подсчёты, потом сбился, – мы же просто хотим её уже увидеть. *** – Мам, а нам можно посмотреть на его братьев? – Мам, а ты примешь их? – Мам, ты им откроешь? Бедная Эльвинг. Только что же она ждёт? Братья всё приближались – очень быстро, Куруфин бы до них мог мыслью дотянуться, только к чему уже дразнить. Приближались – как в последнем броске, как будто вся эта их скачка была одним слитным движением. Как меч опустить. Вдруг они захотят мстить за выброшенный камень тоже? Вдруг не воспользуются шансом? А Эльвинг медлила и медлила. – Мы успеем. Нету никаких «мы», нет и не будет, и ничего он ей уже не сделал бы. Привычно управлять с помощью страха, привычно и легко, но прошлой ночью Эльвинг наконец освободилась, и он сам её подтолкнул, и вот теперь, когда он думал уже возлежать в тяжёлой зелени, пытаться подладиться под морские сны, он почему-то щурился на солнце в зале встреч и ничего уже не мог поделать. Эльвинг не даст им камень, это очевидно. Но почему же дети ещё тут? Он даже спрашивать не стал – сидел, смотрел. Ждал. Может быть, некоторые вещи так хотят исполниться, что один жалкий морок вроде него просто ничего не сдвинет уже.