one line

обретать свободу для юнги — в тысячный раз выходить на сцену и представлять на общий обзор свою нагую правду, которую он никогда не пытался приукрасить излишней мишурой. только сухие факты и богатство красок, палитра которых сосредотачивалась на кончиках его пальцев. в каждом движении нет излишней манерности или экспрессии, только зрелое внешнее спокойствие при кипении эмоций внутри. юнги, вопреки обычаям, сложившимся среди его окружения, никогда не пил после концертов, потому что его ужасно пьянила сцена. власть, которую он получал. ужасно пьянила та свобода, которую он обретал, когда подходил к туалетному столику с трельяжем и мог легким движением кисти придать течению своей жизни другое направление. другую эпоху или, как минимум, настроение. он мог примерить любую роль, не теряя своей сути, быть кукловодом или марионеткой, позволять музыке захватывать его или управлять потоком звука так, как ему нужно. он все это мог. ему часто говорят, что он не от мира сего, что он одаренный и только бог заслуживает всех тех почестей, которые сваливаются на долю юнги. посмеяться бы этим придуркам в лицо. бог ли? никто даже и не думает копнуть глубже, чтобы узнать, что изначально он — такой же трус, как и все остальные. трус, который боялся сцены до трясучки, до мутящегося сознания и пелены перед глазами. трус, который не мог оставить музыку, даже несмотря на свой всепоглощий страх перед важным аспектом жизни. трус, который слишком сильно и остро чувствовал и остерегался этого пожара любви. который решил пожертвовать собой во имя всего, когда понял, что время не резиновое. он сложил на плаху то, что имел, и даже больше — душу бы продал дьяволу, если бы это только было возможно. трус, который уверенно посмотрел в глаза своему страху и натянул поначалу боязливо-насмешливую улыбку, раскрывая объятия. и в тысяча первый раз вышел на сцену, запирая свой страх после очередной успешной схватки внутри, ведь на свидании со своей возлюбленной он не позволял недостаткам просачиваться наружу.