one line

время неумолимо залечит. юнги перестанет понимать, почему его вообще задевало что-либо, связанное с тэхеном. песни, которые они слушали вместе, сидя на школьной крыше, мультики, фильмы, прошедшие целую жизнь от начала до конца в их съемной комнате с двумя кроватями, которые они быстро составили в одну, хотя юнги и сопротивлялся, — боль, которая драла заднюю стенку пищевода больше не будет иметь смысла. как будто он когда-то был, а будто — нет. этот смысл нужен был, когда они рыдали от смеха из-за испуганного четырнадцатилетнего сопли-чонгука, которого надурила такая же сопля-тэхен, представившись одним из членов администрации школы, засекших его курящим за школой и намеревающихся отчислить. подбил на курево его тогда мин, у чонгука тряслись руки и дрожал голос, а юнги ему всучил пачку с рычащим «да не ссы». подбил-то он, из-за чего в момент звонка было и стыдно, и смешно. они часто по-доброму издевались и подшучивали над чонгуком. так же часто — заботились. почти всегда юнги думал о том, что вот бы так навсегда. он, тэхен. и чонгук. время криво заживит перелом — возможно, позже придется заново ломать; келоидные рубцы покроют тело. будет много уродств, с которыми можно примириться — ведь это его часть, его собственная. нельзя от нее отказаться или избавиться: иначе придется ампутировать голову. мин любил его. тэхена. не всегда правильно и честно, может. но любил. юнги смотрит на макушку чонгука, свернувшегося у больничной постели калачиком, и не чувствует ничего, кроме вины перед уснувшим парнем. а не перед тем, который ушел. и не ясно, за что конкретно та вина — за чужие безответные чувства, в которых утопал юнги, когда на секунду переставал думать о тэхене, или за то, что чонгук нашел его не в самом приятном виде. юнги никогда не задумывался о том, что происходит с людьми, увидевшими собственными глазами попытку суицида близкого человека. юнги никогда не задумывался о том, что приходится чувствовать тем, кто такую возможность организовал. но вот чонгук спит на его кровати в полусидячем положении, бледный и осунувшийся — какие честные в своем ужасе были у него тогда глаза; а у юнги даже не хватает смелости сжать его руку своей — совесть не позволяет. да и сил — нет тоже. руки перевязаны туго. все неимоверно болит. однако помимо укатывающей под асфальт вины с примесью смешанной жалости, разочарования, безнадеги — ничего. по тэхену плачет старый юнги. выжившему же — удивительно ровно. теплота пальцев чонгука чувствуется на расстоянии двух миллиметров, которых ему не хватает, чтобы прикоснуться. теплота любви — на расстоянии тысяч. юнги очень жаль, что чонгук увидел его таким. мин даже не предполагал, что тот зайдет его проведать. не предполагал, что тому хватит собранности позвонить в скорую. что чонгуку хватит самообладания плакать, но не впадать в истерику. что ему хватит сил любить даже сломанного юнги. хотя исчезновение тэхена подкосило его ничуть не меньше, наверное. — как ты себя чувствуешь, хен? — полусонно хрипит чонгук, слабо улыбаясь. мягко и взволнованно обхватывает чужие пальцы своими, будто боясь разбить. боясь причинить боль. юнги неотрывно смотрит в чужое лицо. это невыносимо: причинять боль чонгуку, пока тот боится сделать больно юнги. — паршиво, — криво улыбается. чонгук едва заметно поглаживает его кожу большим пальцем. — я не хотел стать твоей взрослой травмой, — голос юнги дрожит. он отворачивается, потому что щеки начинают прореживать слезы. — хен, прекрати, — надрывно. — хватит, не хочу это слушать. — прости, чонгук. — я, — он запинается, сглатывая, — я все что угодно сделаю, только, пожалуйста, — теплое дыхание у миновских костяшек, — пожалуйста, юнги… — спазмы из-за подступающих рыданий мешают. и юнги понимает, что чонгук не может выговорить продолжение. не сможет. он лишится части воспоминаний. сотрется большая — хорошего. постепенно юнги будет избавляться от вещей, которые связывали их с тэхеном вместе ранее. письма, подаренные книги и обертки от тэхеновских конфет, сохраненные в коробке, которую время от времени хочется выбросить и забыть. книги — раздаст, письма — закинет в хлам и больше никогда не перечитает. обертки от конфет безжалостно полетят в мусорку. рисунки случайно порвет — поможет кот, подобранный чонгуком, а мин не станет заклеивать скотчем. спасать. положит обрывки в коробку, порываясь выбросить все сразу. чонгук спросит, что это, даже не догадываясь о том, как сильно мин любил тэхена, его озорную улыбку и самые красивые в мире несимметричные глаза. юнги бросит, пожимая плечами: «хлам». бросит туда же — в хлам: спрячет подальше, чтобы похоронить воспоминания о существовании вещей, предназначенных лично для него. которые при попадании в руки кажутся насмешкой. кажутся тем, что попало случайно. адресат — не он. юнги, которым он когда-то был. когда-то — тэхен учил его играть в бейсбол и хер пойми как закидывал вещи в стиралку. когда-то — им было меньше двадцати. когда-то — юнги был тем, кто нравился киму в ответ. плохое всегда будет помниться лучше — хотя бы потому что именно оно сдавило сильнее всего. все материальные вещи будут вызывать звонкую боль. затем глухую. а еще позже — налет непонимания, почему он продолжает вспоминать, когда уже ничего не чувствует почти. но на это понадобятся месяцы. может, годы. юнги перестанет понимать, почему так ревел, когда тэхен уехал, безмолвно бросил и не сказал причину, почему для него, заходящего со своего аккаунта, а не с гостевой страницы, такого пользователя больше не существует. юнги перестанет. хотя бы ради чонгука, который без всякой надежды на какой-либо ответ продолжает протягивать ему бинты и шины.