Фанатка

      Сон не шел.       Ночь накрыла Москву мягким куполом, скрадывая звуки проезжающих мимо машин и сирен скорой помощи; желтоватые пятна фонарей расплывались в реке. Ночной город всегда меня завораживал — если знать, где искать, то можно найти самые настоящие магические кварталы. Маленькие, уютные кафешки, увитые яркими светящимися гирляндами; старые книжные магазины, со звенящими колокольчиками при входе — Москва не переставала бодрствовать даже ночью.       Что я делаю на ночь глядя на улице, склонившись над рекой?       Ветер промозглый и кусает за щеки, а я в кофте и тонких летних джинсах, совсем не по погоде, да в старых кроссовках — первое, что попалось под руку.       Я мерзла, но идти домой не собиралась: опять поскандалили с матерью. Как-то так получилось, что я не думала, о том, чтобы просить прощения и получить чашку горячего чая по возвращению. Отец всегда говорил, что я вся в него — упрямая сукина дочь, которая убьется чисто из принципа, назло.       Что ж, я тут — мерзну в одинокую ночь ноября, решив, что лучше умереть скрюченной под мостом, чем приползти вымаливать у этой женщины прощение. Нет уж, пусть теперь сидит дома и наслаждается своей неоспоримой правотой. Пусть подавится.       — Слушай, — качаю головой, придвинувшись поближе к парню в запыленной куртке; он сидел на замусоленной картонке и грел руки об огарок сигаретки, — поделись, а?       Парень мигает глазом из густой тени, и протягивает бледную ладонь с целой, кажется даже новой, сигареткой. Он молод, может, чуть старше меня, лет двадцать на вид, но лицо его полупрозрачное, словно больное. Хотя, странно было бы, если бы бомжи на улицах хорошо выглядели.       Запах табака немного согрел изнутри, наполняя легкие приятным, горьковатым запахом. Рот от голода и предвкушения наполнятся слюной. Парень дрожащей рукой протягивает зажженную зажигалку. Я прикуриваю и блаженно откидываюсь на каменный парапет.       Я пристроилась к группке беспризорных, которые решили обосноваться под одним из Московских мостов, рядом с метрополитенной вытяжкой, над которой было хоть как-то теплее, чем просто на улице. Меня пустили как свою, и не потому, что сбегать из дома стало доброй традицией, а просто бездомные оказались людьми добрыми, хоть и глубоко несчастными.       Руководила этой коммуной яркая блондинка с пышными формами, и еще не выветрившимися следами хорошей жизни; Марина Анатольевна преподавала историю в одном из лицеев в центре, пока не отказала директору в оказании… интимных услуг. Женщину уволили, подставили на огромную сумму денег и выселили из квартиры. Единственный сын обвинил мать в алкоголизме и сказал, что в своих бедах та виновата сама, и переехал к отцу, который сам не редко склонял своих секретарш к интиму. По натуре добрая и милосердная, Марина Анатольевна сломалась, потеряв всех дорогих людей, и уже просто не смогла найти хоть каких-то сил бороться с системой. Все равно уже не забудут.       Парень, что поделился сигареткой, отказался говорить, как оказался на улице, но Марина Анатольевна тихо прошептала мне на ухо, когда Миша отвернулся к стене и сделал вид, что заснул: гей. Глубоко религиозные родители — церковный протоирей и работница при монастыре — застукали Мишу с парнем, неожиданно вернувшись с загородного дома. Досталось обоим, но Мише, все же, больше — тяжелая рука отца замахивалась на сына с не менее тяжелым медным распятием, и то, что он смог сбежать, до сих пор считал божеским чудом. Мальчик, воспитанный в религиозных постулатах, до сих пор ненавидел себя, и перед сном, отвернувшись ото всех, шептал молитвы и просил прощения у бога за все свои грехи. Даже если мальчиком он вырос нежным и добрым, и настоящих грехов за ним в жизни не водилось.       Рот наполняет горький табачный дым; я глотаю, сдерживая кашель — внутренности наполняет горячий дым, согревая промерзшие кости.       — Спи, — толкает меня Миша в плечо; взгляд его грустно-стеклянный, почти неживой, — утро быстрее настанет.       Киваю. Затушив окурок прямо о плитку мостовой, укладываюсь, свернувшись в позе эмбриона. От холода глаза закрываются сами собой, и через дрему я чувствую, как меня накрывают чем-то теплым, кажется курткой.       Наконец-то мне тепло.

***

      Чертов Барнс!       Лежу, не в силах поднять усталую тушу с постели. Через окно льется полуденный, жаркий свет, и в косой полосе танцуют пылинки. Пытаюсь сосредоточиться и очистить сознание, но голова кружится — неприятные воспоминания из прошлого, как на заказ, вылезают из самых потаенных уголков сознания.       Видимо, это итог копошений в мозгу Зимнего: столько стремноты я в жизни своей не видела, удивительно, как не побежала выблевывать собственный желудок. Наверное, дело в магии, или я просто в конец потеряла голову от того, насколько ужасной бывает жизнь. Вот и принимаю как должное.       Я столько лет бежала от прошлого, пусть и не настолько ужасного, каким может похвастаться Зимний Солдат, но и на мой век выпало немало лишений. Стоило выбиться в люди, стоило закрыть эту страницу своей истории, как случается то, что выворачивает мой мозг на изнанку. Сложно назвать это кошмарами — от страшных снов сердце колотится и сбивается дыхание, а я лежу, прибитая ослабевшими мышцами к тонкому матрасу.       Больно, противно, тошно, — но не страшно.       Тело отказывается верить, что все в порядке, что посмотрев в зеркало, я увижу там не свое лицо, а миловидное личико бывшего агента Щита. Страшно от мысли, что мать сейчас снова войдет в дверь моей комнаты и что-нибудь сделает; страшно, что полгода в Камартатже могут оказаться иллюзией лежащего в коме мозга, и мать уже решила отключить мое овоще-образное тело от аппаратов.       Кладу ладони на живот, и закрываю глаза — так Древняя учила сосредотачиваться. Долгий вдох через нос, задержать дыхание и медленно, чтобы прочувствовать каждый сантиметр кожи, выдохнуть. Из земляной интерсекции под Катманду тянуть силы было тяжело — не моя стихия, видимо — но прямой энергетический поток, как батарейка, наполнял каждый нерв, и каждую мышцу моего тела.       Туман в голове медленно рассеялся, и я осмелилась встать с кровати. В неприметной боковой дверке была скромная, но надежная ванная с постоянной подачей горячей воды. Бронзовый кран и душ, вмонтированные прямо в стену, не занимали много места, что было весьма удобно. Горячая вода хлынула из настенной лейки, и комната быстро наполнилась паром. Я стояла под обжигающими струями минут десять, зачарованно разглядывая собственное отражение в зеркале напротив.       Покрасневшая кожа, светлые волосы змеятся по плечам, а глаза напуганные и огромные, как у молочного теленка, приведенного на убой. Но, это то лицо, что я помню — лицо с фото на американских документах, миловидное личико, у которого ничего общего с моей прежней внешностью. Даже вспоминать не хочется, но мозг сам рисует картинку: сутулая, с круглым лицом, с всегда полуприкрытыми сине-зелеными глазами, и волосами, гнездящимися на голове в абсолютном беспорядке, а уж когда я подстриглась… ничего общего с нынешним отражением в зеркале. Нет затравленности, нет смертельной усталости, есть только молодость и уверенная, упрямая осанка. Вот она — новая я, не пригибающаяся к земле смиренно, а гордо расправившая плечи.       Свободная.       Горячая вода попадает в нос, и я кашляю. Странное видение пропадает, и приходится выключить воду. Стало легче.       Выползала я из комнаты своей медленно и степенно, закутавшись в бесформенную чародейскую мантию с капюшоном невнятного землистого цвета.       Даже подпитавшись силой и приняв бодрящий душ, слабость в мышцах, как после хорошей тренировки, все еще не проходила, и я решила, что чайник божественного чая Древней меня взбодрит.       Она уже была там — сидела, откинувшись на спинку грубо срубленного стула, и маленькими глоточками пила из медной пиалы.       Секрет Полишинеля, как он есть.       Плюхаюсь на стул напротив, и беру уже наполненную чашу со своей стороны. Горьковатый привкус, переходящий в клубничный, наполнил рот — горячая жидкость разливалась мягкой волной по телу, но не идет ни в какое сравнение с тусклой, маслянистой сигареткой из сна. Мышцы наполняет что-то теплое, что-то, что было потеряно, снова найдено.       — Софи, кажется, решила вспомнить прошлое, — Древняя зачарованно качнула головой, как птица, — взяла над Барнсом шефство.       — Ну и хорошо. — Киваю в ответ, запивая непричесанные мысли.       Сейчас понимаю, что поступила опрометчиво и глупо: Барнс, как личность, был мне не особо интересен, а только, как рычаг давления на Роджерса. Жестокая я, пришлось нехотя признать, спрятав глаза за пиалой. Бессердечная. Выдернула человека, вернула ему рассудок — и что? Что тот делать будет, не имея никакого ориентира. В тот раз — без моего вмешательства — у него был призрачный образ задохлика Стива в пиджаке на три размера больше, таскающего альбом с зарисовками подмышкой. Этот образ, загадочный, разбудивший образы прошлой жизни, был для полусумасшедшего Баки маяком, на свет которого тот шел.       И тут я, решила поиграть в милосердие и сострадание ко всему живому и убогому. Хорошо хоть, подвернулся случай — София Скучча, итальянская послушница из монастыря, что в Неаполе, что в Италии, решила вспомнить свои корни: будущие монашки выполняли всю грязную работу, за которую дамы саном повыше браться брезговали. Молоденькие девочки, по разным причинам осевшим в монастыре, раздавали по всему городу еду для бездомных, шили и готовили в ночлежках, заботились об умирающих в хосписах. Девочкам, нацепившим белый чепчик, с молитвами, а иногда и с веригами, доступно объясняли: ты должна быть добра, сострадательна, но не распалять свое сердце в страсти, и нести свою богоугодную вахту, покуда Господь не призовет тебя.       Софи, лишившаяся родителей в автокатастрофе, попала в церковный приют в раннем возрасте, когда постулаты и правила ложатся на наивную детскую сознательность легко. Детская психика пластична, способна справится практически с чем угодно — другое дело, что это может потом вылезти в самый неожиданный момент… София стала бы самой сострадательной монахиней во всей Италии, если бы не проснувшаяся магия. Девочка, до дрожи боявшаяся смерти, сбежала из монастыря, решив не давать монашкам возможности разглядеть в себе демона и сделать что-то непоправимое.       Пока я пила чай, Древняя рассказала, что случилось, когда я потеряла сознание. Софи пришла на шум и грохот, доносившийся из моего крыла общежития — Барнс метался над моим бессознательным телом, не способный убрать запирающие печати с двери и позвать на помощь. Софи вскрывала дверь наощупь — Барнс глухо объяснял, что именно я вырезала на косяке, путался в значках, и старался не паниковать. Софи поступила мудро: сказала Барнсу перетащить меня на кровать, а сама пошла искать Кицилия и Древнюю.       Кицилий нашелся первым — в припрыжку побежал, расталкивая магов. Решил не заморачиваться — выбил дверь, буквально спалив дверной проем до угольков, чтобы ни один рунескрипт не остался. Снес бы даже Барнсу голову, если бы тот первым не спросил, что случилось, и как помочь.       Древняя пришла, когда Софи уже увела Барнса и попросила Кицилия присмотреть за моей бессознательной тушей. Древняя просканировала меня взглядом, восстановила дверь, и приказала мой сон не беспокоить. Мол, она и так вымоталась, дайте человеку поспать.       Так два дня и спала, пока не выползла на свет божий.       Истощенный организм требовал отдыха, которого за последний изматывающий месяц почти не было.       Хорошо хоть, Софи решила помочь по доброте душевной: забежавшая в столовую итальянка, не стесняясь наставницы, чуть ли не на шею мне кинулась. Радовалась, что со мной все в порядке, и делилась, что Барнс интенсивно идёт на поправку. Медитирует, по Катманду гуляет, гуглит в стареньком смартфоне последние новости. И со мной поговорить жаждет. И по тону итальянки не понятно: с благодарностью, или с претензией.       Чай допила, и наказала привести мне Барнса в столовую, мол, раз уж я тут, то вместе и отобедаем.       Древняя, удовлетворившись заверением о моем сносном самочувствии, удалилась, решив перенести занятия на неопределённый срок — сказала, в моей голове и так порядком знаний, непосильных для новичков, а как припрет, так она всегда готова проконсультировать.       Пока ждала Брнса заметила странное новшество: несколько магов, сервировавших обед на две персоны, смотрели на меня — нет, не с благоговением — но с уважением, точно. По крайней мере, ту приватизированную еду мне простили, а местная кухарка даже махнула: мол, на здоровье, деточка. Ладно, спрошу потом.       Барнс заходил осторожно, как в клетку. Или он всегда так ходил? Опытный ассасин в настоящем, как мне видится, простой парень в прошлом, ступал осторожно, как по минному полю. Так ходят опытные фехтовальщики и бойцы: легко, полностью на стопу не опираясь, чтобы в любой момент изменить траекторию движения. Плавно, чётко, ни одного лишнего движения.       Неприятный разговор был, надо сказать. Мы даже чай, принесенный кем-то из поваров, так и не выпили. Сидел серой глыбой, плафон под потолком мне загораживал.       — И это… все? — Барнс недоумевал. Мои условия казались ему какими-то дурацкими, но не невыполнимыми, а от того — более подозрительными. А еще я казалась ему сумасшедшей, это я по его глазам видела.       — Ну, а ты чего ожидал? Пожизненного рабства у злой колдуньи? — Я хмура отпила чай, думая про себя, что да: на злую колдунью я сейчас походила как никогда. Хожу, строю коварные планы, вылавливаю в мутной воде истории не менее мутных ассасинов.       Что я ему предложила? Ничего сложного. Просто быть на моей стороне, когда жарко станет. Пришлось объяснять подробнее. Уже потому, что я точно знала, где их с Роджерсом ловить, Барнс мне, с трудом, но верил. А насмотревшись на местную магию и неземную Древнюю, так и вообще проникся — слушал меня не в пример серьезно. Да, все я ему не говорила: про вторжение Таноса мало кто сейчас поверит, разве что Тони, у которого и так на нервной почве скоро крыша поедет, но заунывным голосом, напустив слезу на глаза, трогательно поведала, что грядет трындец мирового масштаба, и помощь такого тренированного бойца мне не помешает.       Если коротко, то Стив доверяет Баки, и мне нужен человек, который будет ставить меня в известность, что будет затевать наш звездно-полосатый друг в стане мстителей.       Баки даже проникся — поделился, что Стив всегда был парнем неуправляемым, и ему часто приходилось следить за неугомонным другом. Так что, одним обязанным союзником я обзавелась. А на вопрос, как его примут Мстители, если он родителей Тони Старка убил, я просто заверила, что что-нибудь придумаю. Пока не знаю как, но придумаю.       После того памятного разговора, жизнь как-то сама вошла в привычное русло (если не обращать внимание, что мир нифига не привычный).       Древняя, почувствовав, что план по ловле ассасинов я выполнила и успокоилась, стала меня учить. И в этот раз — на совесть. Тренировалась я до звездочек перед глазами, пока в каждом сантиметре тела не иссякнет магический резерв. Наставница могла даже кидаться заклятьями из-за угла, сидя на дереве, или прямо во время еды: представите, сидите, едите аппетитный супчик, а оттуда — раскаленные путы Вишанти, грозящие оторвать язык.       На вопрос, а с чего вдруг мне такая честь, Древняя разрешила мне упасть на тренировочное татами во дворе, и стала объяснять.       Оказывается, то, что Стивен Стрендж станет следующим Верховным Чародеем, наставница видела отчетливо, как будто это был уже свершившийся факт. Но даже будучи Верховным, Стивену будут недоступны многие разделы магии просто в силу его гордыни и упрямства: заклинания, придуманные светлыми магами для светлых магов, он освоит без труда, а вот темную, или магию хаоса — не сможет. Слишком рациональный ум.       — Ты бы стала ужасным Верховным, — немилосердно припечатала Древняя, но я не обиделась; перевернулась на живот, и продолжила слушать разглагольствующую наставницу, — но ты станешь прекрасным учителем.       А вот это польстило. Значит поэтому и учит — потому что Верховным стать может пусть и не каждый, но многие, а вот встать во главе всего Камартатжа — это должность, может, даже более ответственная.       До этого, Древняя совмещала в себе обе должности: и молодняк тренировала непосредственно, и со всякими демонами боролась единолично и успешно. Решила разделить: мне достанется преподавание, а Стивену — сложная и неблагодарная работа по надзору за всей планетой.       Поэтому, знания на меня Древняя вываливали самые специфические. История магии, политика и отношения с другими магическими анклавами, трансмутация, артефакторика, зелья и снадобья, целительство (светлое и не очень), даже управление погодой и манипуляция жизненными потоками — практика самая что ни на есть чернушная, с помощью которой можно как исцелять, с перекидыванием болячек на кого-то другого, так и извращать тело жертвы до такой степени, что ни один врач не поправит. Вызвать гниение внутренних органов, сломать кости на расстоянии, вскипятить кровь, заморозить мозг или завязать кишки узлом. Всяких стремных практик я узнала, скорее всего, даже больше, чем все маги мира вместе взятые: ритуальные жертвоприношения, порабощения разума, проклятья и, даже, бессмертие. Нет, Древняя строго на строго запретила связываться с Дормамму — сказала, что лучше людей убивать, чем продавать свою душу темному демону из параллельного измерения: так под вопросом была только моя мораль, а не безопасность всей планеты.       Одним словом, меня учили причинять добро и нести справедливость, даже если не спросят, и не самыми человеколюбивыми методами. Но оно и к лучшему: сколько бы катастроф было, если бы Древняя не вмешалась? Много. Сколько было бы жертв? Еще больше.       Вот, тот правильный пример того, как стоит ограничивать человеческую свободу, а не Альтрон, чтобы ему икалось, и не Пирс, будь он не ладен… В тихую, полагаясь на собственную силу и умения, Древняя, незримая ни для кого, спасала тысячи людей от всяких катастроф, и не требуя ничего взамен.       Нет, не подумайте, я всеми руками была за свободу, равенство, братство, и прочие хорошие, но сугубо нереальные вещи, но какие-то ограничения всегда должны быть. Я всегда приводила в пример Германию — золотая середина между Советским и Русским тоталитаризмом, и Американской вседозволенностью. Проявлялось это незаметно, но если пожить хоть месяц в каждой из стран, то разница становилась не просто ощутимой, а просто била обухом по голове.       Простой пример: как русские люди относятся к стукачам? Даже слово противное придумали, скользкое такое… стукач. Бррр. Все пошло из советских времен: была распространена ситуация, когда люди могли ложно доносить на соседей за какое-нибудь преступление, чтобы освободить себе место на работе, пару квадратных метров в коммуналке, или получить наследство расстрелянных родственников: за разговоры на немецком, за чтение всякой запрещенной литературы, за хранение валюты, за пропаганду монархии и социального расслоения, за укрывательство бывших интеллигентов и аристократов. Со временем, такие практики, вместе с оттепелью, сошли на нет, но неприятный осадочек остался.       А теперь просто сравните: немцы были стукачами, вот самыми настоящими, даже на слишком громкий душ после девяти вечера звонили копам. Вот только немцы думали об этом, как о гражданском долге — бдительный гражданин таким образом может предотвратить преступление, даже если копы приедут, ничего плохого не найдут и извинятся за вторжение. Но приедут же! И даже добросовестно проверят!       А в Америке, в которой годами боролись за все и против всего подряд, люди настолько загнались кого-то чем-то обидеть, что любой звонок в полицию воспринимают уже как личное оскорбление. Мол, ну и что, что на дворе два ночи, не мешайте соседям слушать AC/DC с громкостью взлетающего самолета, и вообще, у нас тут в реестре написано, что там чернокожая семья живет, может вы потому и жалуетесь, потому что расист?       Вот тебе и разница менталитетов.       А пока, тренировки, тренировки, и еще раз тренировки. И я даже подумать не могла, чем мне это в будущем аукнется.