***
На заре времен, одна семья распалась на две: Первые, своим родством гордились, носясь с семейными знаками отличия, как с самым дорогим сокровищем их вечной жизни. Вторые же, пусть и смирились со своей новой принадлежностью к якобы второсортным существам, но все еще старались скрыть то, что первые считали уродством. Хотя, так поступали далеко не все: Часть родственничков новым положением в этом мире было вполне себе довольно, даже гордились мушками над головой или особенно ядовитыми клыками в пасти, всячески выставляя их напоказ. Впрочем, была одна проблема, с которой многим падшим мириться было крайне сложно. В целом и общем, можно вытерпеть жаб и прочих существ на голове, забить на татуировки на руках, смириться с неестественным цветом глаз, кожи и волос. А вот невозможность отдохнуть от адской суеты и просто на просто выспаться – вот это да, это действительно обидно. Но ведь бессмертным сон, еда, воздух и остальные вещи не требуются? В чем суть наказания? Конечно, демонам, ангелам, прочей свято-оккультной тусовке сон не нужен. Вернее, не обязателен, но, все-таки, предпочтителен. Возможно не в таком объеме, как, к примеру людям, но… Вот существуют же жирафы. Они спят не более двух часов в сутки, совсем мало, но потребность, пусть небольшая, но есть же? Есть. А значит сон необходим для хорошей работы нервной системы и просто ясности головы. У демонов нет нервных систем, как иногда и нет голов, а вот история со сном остается прежней. Сон, он конечно не прям уж необходимость, но очень-очень приятный бонус, который позволяет на пару часов выпасть из уж слишком сильно пугающей реальности, забыть о ненависти и злости, да и просто сбросить груз накопившейся усталости, размять плечи и ясно взглянуть в будущее. Вот только спать демонам не положено. Вечные муки в аду на то и вечные, чтобы с каждым годом, дабы грешник не привык, чуть сильнее подогревать градус мучений. Загнанность же прижимает к земле не хуже всяких заклинаний, или же, почему все демоны в аду такие злые? Они просто очень устали. Отдых в адском расписании запланирован на ближайшую неделю не был, впрочем, как и на следующие тысячелетия. Все планы ангельских и демонических законотворцов, как обычно, нарушили люди. Переняв от демонов проклятие невозможности уснуть, но все же не в полной мере, люди мучались бессонницами и мерзкой усталостью днем. В основном, подобному были подвержены дети. Слишком энергичные и слишком маленькие, чтобы понимать все важность и ценность сна. Впрочем, страдали от особенностей детского организма скорее взрослые, так как именно им приходилось просиживать рядом с костром и плачущим дитем длинные и крайне мучительные ночи. Ева, являясь матерью и по совместительству первой взрослой, столкнувшейся с такой проблемой, в один особенно тёмный вечер, изобрела способ разрешения столь неприятной ситуации. Лёгкая мелодия, а точнее колыбельная, как выяснилось, замечательно противостояла демоническому началу в человеке, совершенно сводя его на нет. Нежно напевая её детям и поглаживая их по голове, она, сама того не зная, творила первую на земле защитную, не оккультную и не эфемерную, а вполне себе человеческую, магию: Под небом голубым, Есть море с синевой, С прозрачными песчинками И яркою звездой. Поцеловав дочь в лоб, Ева перевела дыхание. Медленно догорала воткнутая в подсвечник лучина, а её маленький сын покрепче сжал рукав матери, будто бы пытаясь найти защиту от всех бед, которые могли бы преследовать его во снах. Дочурка завозилась, будто бы прося мать продолжить свой рассказ: А с морем тут и сад, Все травы да цветы, Гуляют там животные, Невиданной красы. Мать всех людей сморщила лоб, силясь вспомнить еще хоть что-то о райском саде. Улыбнувшись вяло текущим мыслям, она продолжила: Одно, как желтый огнегривый лев, Другое волк озлобленных очей, С ними золотой орел небесный, Чей столь светлый взор незабываемый. Ангел, наблюдавший за людьми в отдалении, оперся на ивовый посох. Его белые крылья уже давно волочились по земле, а чуть сгорбленные плечи совсем не поддерживали их на весу. Усталость навалилась на его очи и он, не спешно опустившись на землю, решил, что все же, небольшой отдых на его пути нельзя посчитать грехом лени: А в небе голубом, Горит одна звезда, Она твоя, ребенок мой, Она – твоя всегда. Не то чтобы змий был согласен с тем, что звезды могли кому-то принадлежать. Создание звёзд было процессом ни одного и ни двух дней, да и рук там требовалось больше чем две, так что, каждый висящий в небе огненный шар был всегда общим. Звезды они ведь… Такие независимые. Горят где-то далеко-далеко, между собой не то чтобы общаются – расстояние не позволяет. Им вполне себе хорошо одним, зачем им кому-то принадлежать, а особенно такому маленькому ребенку? Они может и светят тебе этой ночью, но этот свет… Он ведь не для тебя, он ради самой звезды, которая, любуясь собой, желает выглядеть ярче и прекраснее всех остальных на небосклоне. Впрочем, сейчас это вовсе не важно. Возможно, той звезде действительно просто хотелось принадлежать кому-то кроме самой себя. Да и в целом, не его это демоническое дело. Кроули, примостившийся на дереве, растущем рядом с хижиной первых людей на земле, мыслями вернулся к тем чудесным временам, когда под ладонями частенько горели теплые серебряные сферы. Позабыл и о втором скандальчике, который все планировал устроить, забыл и о кончике свисающего хвоста, забыл о падении… Весь растворившийся в простой человеческой песне, он вспомнил Эдем и ангела, прикрывшего его крылом. Ощутив то, как тепло и сладкое спокойствие разливаются по венам, Кроули позабыл о адском огне и вездесущем запахе серы. Он провалился в целебное забытье и сны его полны были нежных цветов и добрых, бесконечно мурчащих львов. Первый рассветный луч разбудил свернувшегося в тугое кольцо змия и он, не найдя в себе сил свершать зло в ближайший месяц, а может даже и год, уполз куда-то далеко, совершенно не замечая пару ангельских перьев, оставшихся на жарком песке пустыни.***
Вечерело. Лондон накрывали сумерки, обволакивая город серым облаком. Люди неспешно шли с работ, наслаждаясь чуть влажным уличным воздухом, который, на удивление, сегодня не казался каким-то холодным. Из небольших кофеен на углах улиц доносились ароматы свежих булочек и пирожных, которые заманивали особо жаждущих чего-нибудь сладкого леди, которые, ведомые не то чтобы грешным искушением, сегодня решили забыть о спортзалах и диетах, в погоне за мимолетным, но таким желанным удовольствием. Книжный магазин, не имеющий права на распахнутые окна этим чудесным вечерком, немного завистливо посматривал на булочную напротив. За столиком щебетала студентка со своим очаровательным другом и подносила к его рту ложечку с ягодным десертом, умильно улыбаясь, когда на губах возлюбленного оставался крем. Друг же, слизывая сладость с губ, благодарил спутницу взглядом из-под пушистых ресниц и немного застенчивой улыбкой. Степенная, но вовсе не надменная дама, сидящая за соседним столиком, чуть посмеивалась, потягивая капучино из фарфоровой чашки и думала о том, что же такого принести своим любимым внукам в честь такого замечательного пятничного вечера. Пока что мысли блуждали между коробочкой вкуснейших шоколадных печений и парой плиток отличного бельгийского шоколада. А может расщедриться и на то, и на другое? Кто знает… Магазинчик будто бы вздрогнул, когда его стены коснулась теплая, чуть пухлая ладонь. Огладив старинные обои по узору, хозяин безмолвно извинился пред ним за то, что не может пустить в него свежего воздуха сегодня. Книги не терпят сырости и влаги, а значит, им придется дождаться чуть более солнечного денька. Конечно, сухой полдень в Лондоне был сущей редкостью, но все же, стоило набраться терпения. Магазин чуть зашуршал книжными полками – согласился с хозяином, будто бы сказал, что вовсе не в обиде, ведь все понимает. Знает же, что его маленьким подопечным совсем нельзя впитывать в себя влагу и Лондонский смог. А окна же — это пустяки, не без таких мелочей обходились. И все же, приоткрытая в спальне на втором этаже форточка была несказанным подарком – уж слишком приятно ощущалась легкая прохлада на темных, чуть протертых полах.***
Небольшой диванчик рядом с камином был тем самым местом, куда совершенно не удавалось добраться юркому ветерку. Яркий огонь, степенно горящий за кованной решеткой, создавал вокруг купол тепла и мягкого света, который был абсолютно непроницаем для всякого рода прохлады. Он шептал что-то стоящим на мраморной ступеньке, отделяющей угли от паркета, каменным и медным фигуркам, что жадно внимали его рассказу. Огонь повествовал о давно прошедших временах, о спелых яблоках, о ослепительно золотом солнце. Дева, прикрывающая наготу металлическими кудрями, в удивлении приподняла бровь, вслушиваясь в потрескивания щепок и поленьев, представляя то небо, что никогда не могла бы увидеть в вечно хмуром Лондоне. Подобная атмосфера определённо была создана для того, кто терпеть не мог холод, как телесный, так и душевный. Кроули же был хладнокровным не только по адскому происхождению, но и по душевному состоянию. Он умел быть безэмоциональным, умел подавлять в себе сиюминутные желания, умел казаться бездушным, совершенно таковым не являясь. Серьёзно, пообщайтесь с ним близко хотя бы тысячу лет! Более тонко и глубоко чувствующего существа вам не найти во всем свете, не сыскать ни в аду, ни в раю. Кроули мог и умел сострадать, переживать, чувствовать. Вполне вероятно, что пару тысяч лет назад он случайно открыл эмпатию, но предпочел не заносить данную строчку в свое резюме. Но как всякому холодному, но умеющему греться существу, Кроули нужно тепло. И, что важно, опять же, не только телесное. Он лишь согревал ладони шесть тысяч лет подряд, но, вроде как, не шибко и жаловался. Недовольно поджимал губы, когда его огонек отбирали, кривил лицо, когда тот обжигал кончики пальцев – но не жаловался. Не знал, что может быть по-другому. А по-другому, оно вон как бывает… Тепло вот может быть не лишь узором на подушечках пальцев, а аккуратным росчерком по коже рук, может быть не опасным жаром в ладонях, а ласковым прикосновением к волосам, может дарить не предвкушение сладкого риска, а чуть сливочную безопасность. Тепло, оно, оказывается, вполне себе приручаемо, да и Кроули не то чтобы грозный, дикий змий, а вполне себе домашняя, любвеобильная змейка, которой только руку протяни – сожмет и не отпустит. Слишком любит тепло и терпеть не может мерзнуть. А у тепла есть еще такая замечательная способность – размаривать. Вот вроде только прибежишь откуда-нибудь, где было плохо, тяжело и горько, замрешь буквально на минуточку, переводя дыхание пред новый забегом и все. Дремлешь, убаюканный плавными волнами и тем неизмеримым чувством уюта и комфорта.***
Когда-то не так давно, Кроули, по долгу службы, пребывал в стране Германии. Дело было уже далеко после войн, после ужасов и криков. Берлин уже был поделен стеной, а бомбардировщики сладким изюмом обстреливали местных детишек. В одной небольшой квартире, где Кроули распивал невесть откуда взявшееся красное вино, он услышал слово, какого не было даже в ангельском наречии. Слово, даже на не совсем привычном для него языке, звучащее чудесно правильно и нежно, будто бы знакомо и по-родному бархатно. Ломано повторяя его в своих мыслях, Кроули донес его до ближайшего клочка бумаги и сохранил в самом глубоком кармане, все продолжая повторять: die Geborgenheit. Покопавшись в языке, Кроули нашел объяснение чудесному слову. Непереводимое не на один язык, оно означало защищенность, состояние безопасности и благополучия. Но почему же его все никак не получалось перенести на другой диалект, речь? Пониманье пришло быстро – это понятие, оно ведь больше, чем просто безопасность, защита и отсутствие риска травм, как душевных, так и физических. Оно ведь про близость, тепло, спокойствие, душевный мир и безмятежность. Слово, столь похожее на рождение в оригинале, близко связано с матерью и тем временем, когда человек уже жил, но еще никакие волнение и страхи его не настигли. Демон в изумлении смотрел на частичку света в человеческом языке, а после, пару раз моргнув, навсегда укрыл это чудо в глубине своего сердца. Со временем, понятие признают шестнадцатым по красоте в немецком языке, но Кроули не будет с этим согласен. Впрочем, не этим людям мерить красоту вовсе не им принадлежащих слов. С того момента, демон искал свое место. Место, где бы можно было бы выдохнуть шепотом то самое слово, где бы не нужно было объяснять его значение. А потом, огонек в его руках дернулся, и стал тем самым душевным спокойствием, протянув к нему белоснежные и нежные руки, обдавая теплом, ветерком вороша передние рыжие кудряшки.***
В волосы, свернувшегося на диване мужчины, юркнула ухоженная ладонь, оглаживая и почесывая за ухом. Кроули выгнулся, не желая упускать ласку, довольно жмурясь и совершенно бесстыдно прогибаясь в пояснице, вытягивая стройные ноги. Послышался тихий смешок, и движения мягких пальцев в кудрях стали уверенней. Они выводили замысловатые фигуры, особенно ловко надавливая на самые чувствительные точки на коже. Довольный стон был определённо сигналом одобрения. Навалившись сзади, придавливая демона теплом крепче к обивке дивана, будто по-хищнечьи захватывая в свои объятия, Азирафаэль невинно поинтересовался: — Устал, мой дорогой? Сдавленное, но совершенно довольное мычание снизу, было вполне себе ответом: — Хочешь съездим в Саут-даунс? — Кроули попытался покачать головой, но это совершенно не представлялось возможным, поэтому все ж пришлось отрицательно прошипеть: — А если я поведу? Ответ вновь сменился на положительный и ангел встав, совершенно обыденно поднял угловатую, завернутую в клетчатый плед, тушку на руки, щелчком пальцев гася свет во всем магазинчике. Огонь, уловив общее настроение, тоже решил потихонечку затухнуть, напоследок щёлкнув угольком на прощание. Аккуратно разложив совершенно обмякшее тело на переднем сидении машины, ангел вполне себе по-человечьи закрыл входную дверь на ключ и перевернул табличку, которая теперь светила надписью закрыто. Сев за руль, ангел спокойно повернул ключ зажигания, надавил на педаль и вовсе не быстро ведя Бентли по серым дорогам. Музыка включилась самостоятельно, не спрашивая у водителя разрешения. Впрочем, Бентли была машиной достаточно воспитанной, чтобы не перебарщивать с громкостью, а поэтому, Азирафаэль лишь улыбнулся на такую выходку, и, ласково взглянул на соседнее сидение: — Не засыпай мой дорогой, хорошо? Мы определённо скоро приедем. Демон кивнул из всех оставшихся сил. Не засыпать было определённо проблематично, но он знал, что постараться все же стоило.***
Саут-Даунс встретил их запахом вереска и молочая. Припарковавшись под небольшим навесом, Азирафаэль бережно поднял демона, уже медленно баюкая его в руках. Каменистые дорожки сада вели его на застекленную террасу, что приветливо распахнула небольшую дверь пред ангелом. Прикрыв ее за собой, Азирафаэль взмахом руки зажег десятки свечей, расставленных по всему деревянному полу, а что самое главное и рядом с небольшой кроватью, закрытой шатром. Хотя, сложно назвать то место кроватью. Скорее нечто, напоминающее огромную лежанку с подголовником, кучей мягкий, взбитых подушек, да парой книг в изголовье. Нежно уложив Кроули на мягкий матрас, Азирафаэль прилег рядом. Демон, завозившись, развернул плед, накрыв теплым облаком их обоих, обнимая своего ангела вокруг талии, устраиваясь носом на теплой груди. Удовлетворённо потеревшись щекой о мягкую ткань кардигана, он вопросительно поднял уже закрывающиеся золотые глаза на Азирафаэля. Тот лишь ласково улыбнулся и набрал в лёгкие побольше воздуха: Под небом голубым есть город золотой, С прозрачными воротами и яркою звездой. А в городе том сад, все травы да цветы; Гуляют там животные невиданной красы. Азирафаэль провел пальцами по чуть расслабленной смуглой спине, оглаживая каждый выступающий позвонок, выводя на бархатной коже лишь ему известные замысловатые фигуры, образы: Одно - как желтый огнегривый лев, Другое - вол, исполненный очей; С ними золотой орел небесный, Чей так светел взор незабываемый. А в небе голубом горит одна звезда; Она твоя, о, ангел мой, она твоя всегда. «Ангел», вздохнул поглубже, чуть сдвигая голову влево, поближе к сердцу. Азирафаэль, ощутил ту самую волну любви, что исходила от Кроули лишь тогда, когда он засыпал. От нежности начинало щемить где-то там, где по сказаниям людей находилась душа: Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят; Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад. Последний раз проведя кончиком мизинца по загривку, Азирафаэль приобнял правой рукой демона под талию и потянулся за припасенной книгой, шепотом заканчивая свое заклинение: Тебя там встретит огнегривый лев, И синий вол, исполненный очей; С ними золотой орел небесный, Чей так светел взор незабываемый... Поцелуй в лоб закрепил печать, закрывая дверь всяческого рода кошмарам и тревогам в демонический сон. Кроули в последний раз резко вдохнул и провалился в забытье. Небольшой, старый и пожелтевший, кусочек бумаги лежал придавленным витиеватой ножкой дивана в книжном магазине. *** Перевернулась страница небольшой книги, стукнулся о стенки фарфоровой чашки чай, а черноволосый ангел, все продолжал тихонько шептать недавно услышанную им колыбельную: Спят усталые зверушки, В паутинке дремлет мушка. Зацепившись за крючок, Спит притихший червячок. Став похож на уголёк, Спит сгоревший мотылёк. Дремлет безмятежным сном Клоп, придавленный бревном. Спят в пробирках эмбрионы, Спят в Египте фараоны, А в уютном мавзолее Ленин спит, блаженно млея Подавившись, ангел закашлялся мухой, с снайперской точностью влетевшей ему в рот. С левого его плеча послышался приглушенный, расслабленный смешок, неумело замаскированный под усердное сопение. Чай все продолжал остывать в чашке. Определённо, сейчас всем явно было не до него.