***
Сказать, что Грюнфельд удивился, когда к нему около магазина подбежал чумазый цыганёнок, — не сказать ничего. Нутром он чуял, что пропажа отца — дело нечистое и опасное, и уже третьи сутки рылся в его последних записях, подбирая шифры. У них принято было оставлять ключи к своим решениям и местам охоты, чтобы собратья могли прийти на помощь в случае сложностей или обнаружить следы происшествия. Вот только сердце отчаянно подсказывало, что случилось страшное. Малец выловил его у выхода, когда руки были заняты пакетами с едой, дёрнул за полу плаща, заставляя наклониться. — Грюнфельд Бах? — непосредственно ткнул в его плечо палец, тонкий, как прутик. — Да, — насторожился мужчина. — Откуда ты знаешь моё имя? — Там, — показал позади себя малец, — Гюнтер Бах. — Мой отец? — расширил глаза охотник. — Он жив? — Гюнтер Бах, — повторил цыган. — Идём. Далеко. Инквизитор на мгновение застыл на месте, взвешивая вероятность того, что это ловушка. Но раз мальчишка знает их имена, это в любом случае — след, и довольно свежий. — Хорошо, идём, — согласился мужчина, проверяя нечаянным жестом револьвер и кинжал. На месте. А там видно будет. Табор на закате встретил его пестрыми тканями ромов, сорочьей речью и настороженными и любопытными взглядами. Его провели к отдельно стоящему шатру, у которого сидела старая женщина с густыми чёрными кудрями, забранными под яркий алый платок с золотой тесьмой, в тех же цветах был и её остальной костюм. Руки были усыпаны золотыми кольцами и тонкими звенящими браслетами. Даже в старости она не потеряла хищной красоты, которую не портил даже ястребиный нос, и держалась по-королевски. — Значит, ты у нас — известный Грюнфельд Бах, — раскатисто протянула она, выдыхая в лицо мужчины густой ароматный дым. Цепко прищурилась. — Далеко пойдёшь, мальчик. Отцу твоему поправляться тяжело, долго говорить нельзя, да и Тима дала ему сонный отвар, так что постарайся закончить за десять минут. А потом выходи, да не убегай сразу. Да иди, иди, не сейчас тебе со мной раскланиваться. Речь её ввела охотника в заблуждение, но он только кивнул и откинул полог. На стопке шкур и светлый тканей, укрытый по пояс тонкой простынёй, в горячке метался действительно его отец, бледный до белизны, почти весь в повязках, мокрый насквозь. — Отец, — отставив в сторону сумки, опустился рядом с импровизированным ложем Бах. — Отец, я здесь. Гюнтер приоткрыл красные, слезящиеся глаза, и сжал ладонь сына, показывая, что узнал. — Паршиво? — склонился Грюнфельд. Ещё одно согласное пожатие. — Можешь сказать, что случилось? — Я… нашёл его. Ла Круа. И проиграл его тварям. Не помню только, как выжил. Всё в тумане. Видимо, как-то выбрался к пригороду. Цыгане нашли. Он закашлялся, но выровнял дыхание. Рёбра ломал не впервые, знал риски и последствия. — Сначала боялся, что демоны сюда выйдут, но вроде Господь помиловал. Сил нет, благо, хоть роднёй эти поинтересовались. Сказал, не знаю, почему, ведь не думал, что тебя найдут, проныры! — Хорошо. Отдыхай. Я буду рядом. — Я быстро поправлюсь, только передохну ещё. И этим — ты не верь, да? — Тише, всё хорошо. Главное, что ты жив. Поспи. — Двоих им уже не взять, — пробормотал Гюнтер, отворачивая голову и затихая. Грюнфельд вздохнул: судя по лубкам на руке и ноге, да множеству тканых бинтов, дело на лад пойдёт не скоро. Но как окрепнет, можно перевезти в город, в нормальную больницу. Он вышел под ехидным взглядом всё той же старухи. Женщина смерила его лукавым агатовым взором и царственно протянула кисть, призывая помочь подняться. Грюнфельд подал ей руку, поддерживая на удивление крепкую цыганку. Та выпрямилась и ловким жестом перевернула его кисть ладонью кверху. Мусоля ртом трубку, пустила дым уже ноздрями. Всматривалась долго, и наконец соизволила вынуть мундштук изо рта. — Великий путь тебе предначертан, Грюнфельд Бах, раз не помер два года назад. Не каждый может поймать свою судьбу за хвост, хоть и сволочь она у тебя порядочная. Найдёшь и славу, и признание, только за врагом своим гоняться придётся долго… — Поймаю? — осведомился инквизитор. Если раньше его долг к делу отца и деда (последнего он толком и не запомнил) был скорее выпестованным, то теперь мужчина жаждал мести. От всей глубины души желал упокоить демона, выкашивающего его семью. — Пхх, ты лучше мне скажи, — острый длинный ноготь царапнул глубокую поперечную борозду ближе к пальцам, — в вечную любовь веришь, али как? Бах помрачнел. В памяти тут же отозвалась улыбающаяся плотно сжатыми губами Лесса, чтобы не показывать длинные острые клыки. Правда, наедине с ним долго она продержаться не могла, и дружелюбный звериный оскал расползался по бледному лицу, но он уже почти привык к её виду. — Что мнёшься, мальчик? Ответ тут прост: да или нет? — Это не моя любовь, — попытался вырвать руку он. Он смертен, как любой человек, и спустя несколько десятков лет, если его не убьют на охоте, или не сразит болезнь, или несчастный случай, прежняя Лесса, возможно, будет помнить о нём. Когда они оба были молодыми, и он верил в неё. Как Лесса станет без него? — От правды не убежишь, — обнажила белоснежные зубы цыганка. — И от ответа твоего будет зависеть вся твоя жизнь. Выберешь: тлеть — или гореть, вести — или догонять, милосердным быть — или муки сеять. Чью кровь проливать, выбирать будешь тоже. Вера — сила твоя, да только разум человеческий слаб сомнениями. Узловатый палец с силой ткнул его в лоб. — По стопам отца пойдёшь — или свою судьбу сам писать будешь. Вот и думай. Она отпустила его руку, и Бах невольно потёр исколотую ногтями женщины ладонь. — Ты свободен, здесь на тебя или отца твоего не нападут, если сами не нарвётесь. Хочешь, оставайся или уходи. Но прочим про эти дни лучше не рассказывай, мой тебе совет. Нам-то ничего не станется, а вот вам худо будет. — Где вы нашли моего отца? — отбросив загадки цыганки, спросил инквизитор. — То, что причинило ему раны, может быть опасно и для вас. — Эх, Грюнфельд Бах, среди нас можешь не бояться назвать имя ночного кровопийцы, хотя и злоупотреблять не надо. Конечно, опасны они, но пока что о нас есть, кому позаботиться. А что до места — не у нас тебе спрашивать. Хочешь услышать ответы на прочие вопросы — можешь подождать. Если повезёт, они вернутся этой ночью. Рука охотника инстинктивно легла на рельеф кобуры. Цыганка снова пыхнула трубкой, ухмыляясь. — Да не боись ты ни за отца, ни за нас. В себе разберись, пока время есть. — Где я могу остаться, чтобы не стеснять вас?***
Ближе к полуночи табор всколыхнулся криками радости и весёлой трескотнёй. Бах потянулся ближе к центру — посмотреть на причину. В свете костров мелькали разрисованные широкие юбки, и одна молодая девушка обнималась, по-видимому, со своей семьёй, заливисто смеясь. Давешняя цыганка держала за руки другую, бледную и более высокую, склонившуюся к ней. Отчего-то сердце подозрительно дрогнуло, но сосредоточиться рядом с шумной толпой и проверить свои ощущения оказалось непросто. Высокий основательный цыган кивнул женщинам, приложив руку к груди, видимо, выражая какую-то благодарность, — но тут цыгане снова смешались, и Грюнфельд разочарованно отодвинулся. Вмешиваться в их жизнь он не считал нужным, и вернулся в шатёр. Тима, местная лекарша, позволила ему ночевать рядом с отцом и на ломаном английском объяснила, как следует за ним ухаживать. Грюнфельд покивал, показывая, что всё понял, но им с отцом уже не раз приходилось оказываться в такой ситуации, так что помощь лежачим больным он знал назубок. Свою еду он отдал цыганам в качестве уплаты (они не просили, но это было честно), те же щедро накормили его сытной чорбой. Отцу полагались бульон с яйцом, протёртое куриное мясо и сухари. Спустя некоторое время — мужчина даже задремать не успел в отличие от давно и вовсю похрапывавшего отца — снаружи настойчиво поскреблись. Грюнфельд бесшумно поднялся и выскользнул в прохладную ночь. На пороге обнаружился совершенно нежданный гость — хотя он должен был, должен был догадаться! — Здравствуй, Бах, — неловко улыбнулась Лесса. Она стояла перед ним в лёгкой расхристанной рубашке, чей цвет он затруднялся определить, и широкая складчатая юбка хвостом мелась за ней. В ушах мерцали круглые широкие серьги, серебряно звенели монисты и браслеты. — Здравствуй, Лесса, — от неё пахло свежей хвоей, дымом, вином и немного — кровью. Такая хрупкая в свободных одеждах, изящная и беззащитная в лунном сиянии. Грюнфельд шагнул к ней, сокращая и без того невеликое расстояние, и крепко обнял за плечи, прижимая к груди, пряча от сырого ветра. Тонкие, но сильные женские руки легли за его спину. Его раздирали боль и благодарность, и он уткнулся лицом в её макушку. Вот оно, чудо, что на сей раз спасло жизнь его отца. — Спасибо тебе, спасибо, спасибо… — Ему крепко не повезло, — вздохнула она, ворочаясь в его руках, но явно не спеша покидать объятий. — Да и я сама его потрепала, пока тащила. Так что слишком благодарить не стоит. Как и ставить твоего отца в известность. — Он уже сам себе объяснил произошедшее, я не буду его разубеждать, — выдохнул Бах. — Покажешь, где нашла его? Вампирша согласно угукнула. — Можно только не сегодня? Дождя всё равно ещё неделю не будет. — Конечно. Тебя знают в таборе? — с недоверием приподнял бровь он. — Пока я не испорчу свою репутацию сама, то всегда могу рассчитывать на цыган, — она подняла голову и легко улыбнулась. — Пригодилось. И мне проще найти убежище, чтобы отдохнуть и решить, куда идти дальше, и им помощь частенько бывает нужна. — И чем они тебе платят? — не всерьёз нахмурился он, ловя и убирая волнистую прядку за женское ушко. — Кровом, одеждой, деньгами, — его шутливо толкнули локтём. — Да ладно тебе, у цыган свои тайны! — Уж не в качестве ли твоей трапезы мне предложили остаться? — глубокомысленно предположил Грюнфельд, позволяя ей провести его по табору и показать, где стоит выделенный ей шатёр. Точно не из последних. — Ну, вряд ли их волнует твоя целостность, тебе придётся довериться мне, — клыкасто улыбнулась Лесса. — Хочешь — поцелую? Виновато ли напряжение последних дней; неизвестность, тянувшая силы; страх потери и боль надтреснутого сердца; облегчение, испытанное им при виде живого отца, или местное разбавленное вино, преподнесённое ему к ужину? Мужчину охватил жар, распространившийся из головы и груди по всему телу, отчаянная радость и беззаботность, которой он почти не знал в своей жизни. Звёзды сияли в густой ночи, и весь мир кружился, как в карусели, лёгкий, простой и понятный. — Хочу, — ясным и чётким голосом ответил он, ловя и привлекая вампиршу к себе. — Хочу, чтобы было о чём помнить. Хочу помнить тебя. Всегда. Не такого ответа и не такого Баха ждала Лесса, когда пожилая матриарх вдоволь посмеялась над сыном гаджо и велела спешить к нему, в спину заявляя, что иначе он так и ничего не поймёт. Похоже, цыгане решили расширить границы сознания инквизитора своими методами, но вампирша искренне сомневалась в их безвредности. И вот, Истинно Верующий охотник просит вампира подарить ему Поцелуй. Вроде же Бах знал, что именно Лесса называла этим словом, или они оба слишком заигрались в намёках и полутонах? Но разве выпадет ей ещё хоть когда-нибудь шанс почувствовать его вкус снова? Особенно, когда он остепенится, женится, станет главой собственной семьи. Всё, что у неё было, — долгие разговоры, редкие объятия и вкус его губ и крови в проклятом лабиринте Цимисхе. Как мало для томления, терзавшего её сущность! Внутренний Зверь ворчал и полагал, что им уже давно пора продолжить в более удобной позе — сидя или лёжа. — Ты уверен, что не пьян? — всё же подозрительно осведомилась её голосом совесть. — Я уверен в том, что хочу исполнить любое твоё желание сегодня, — Грюнфельд мягко зарылся длинными пальцами в волосы, разминая кожу и заставляя Лессу запрокинуть голову: ближе, ближе к его руке. — Я верю тебе. Лесса послушно увлеклась на мягкую постель, расстеленную прямо на земле. С чего всё началось несколько лет назад, теперь обратилось реверсом, обратились наизнанку обстоятельства и цвета: вместо холодного осклизлого камня — шкуры и тёплая земля; вместо оборванных в бою одежд — красивые лёгкие наряды и украшения; против жажды и смертельной опасности — осознанное желание. И Бах первым прикоснулся носом и губами к нежной холодной шее, по которой разливалось тепло вслед за его движениями. — Я хочу, чтобы ты была рядом сейчас, — выдохнул он в острый излом ключицы. Её руки обняли его, когда он давно уже держал её под лопатки. Ему суждено было однажды встретить хорошую добрую девушку, благочестивую, готовую ждать его дома годами, которая должна была стать верной женой и матерью его детям. Но сейчас инквизитор собственными руками рушил свои представления о правильном и должном, и если не остановится в ближайшие мгновения, тень этой ночи всю жизнь будет довлеть над ним. Есть вещи, которые нельзя узнавать, нельзя разрешать, если хочется продолжать жить в своём мире. — Спасибо, Лесса, — признался Бах, припадая к её губам. Правда, которая терзала его и которую он страшился признать, заключалась в том, что Лесса из чуждого Господу мира — ему самому чужой уже давно не была. Она жила в его мыслях, в его сердце, в его молитвах за её душу, в желании вытащить её из Тьмы, в страхах и преувеличенной ответственности за её судьбу. Она любила его, и его боль исходила из невозможности самому ответить ей искренностью: могло ответное чувство к проклятой опорочить, погубить его Веру? Но не её ли странная любовь сама по себе тянула саму Лессу к свету господнего прощения? Когда вампирша становится честнее демонов лжи и похоти, гордыни и гнева, когда она пытается спасти жизни смертных, когда ищет помощи и оказывает её взамен, не имея выгоды и осознавая это, когда смиряется и жертвует — не любовь ли помогает ей сохранить душу? Разве не стоит ли уверить её в этом? Лесса ответила ему скованно, неловко — с великой предосторожностью, медленно приноравливаясь, чтобы не поранить клыками. — Что, даже кусать не будешь? — в шутку осведомился он. Всё же нескольких ссадин избежать не удалось, но слюна проклятой оставила почти сразу лишь небольшой зуд на их месте. — Зачем? — проурчала она ему в ключицу, с удовольствием принюхиваясь, пробуя на вкус горьковато-солёную кожу. Тонкий волчий нюх выделял ещё ноты, которым она точного названия дать не могла, исконно мужские, вызывавшие в ней трепет. Его неповторимый запах. Эти мгновения хотелось растянуть навечно, но неожиданно её Зверь недовольно дёрнул ухом. Если бы её сердце билось, то сейчас бы сходило с ума. Его же… стучало едва ли громче обычного. Вампирша медленно подняла протрезвевший взгляд, в котором сверкнуло горькое осознание, почему ей разрешили эту вольность. — Причинять тебе боль? Чего ради?! Лесса презрительно фыркнула носом, отстраняясь, отступаясь, чтобы сохранить хотя бы прежние границы. Он обещал не жалеть её — и всё же нарушил слово. Но она всё равно не могла от него отказаться, потому предложила так, будто ничего не случилось. — Просто побудем вместе, хорошо? — С удовольствием, Лесса. В мужском выдохе против воли проскользнуло облегчение — от которого горько стало обоим.