Сублимируй, выдыхай, иди

Кирилл тусуется только там, где правит близкий для него шум. Звуки музыки становятся громче, а мысли распутней, как и руки лежащие, давящие на чьи-то бедра. Завтра он уже не вспомнит чьи тела перетрогал. Так Кирилл удерживает собственный хаос внутри, а разум в узде. Пьёт больше, хлещет джин-тоник, смешивая со всем, что видит перед ним. Услужливые друзья и знакомые любезно рисуют дорожки стаффа. И едкое чувство déjà vu горчит где-то в носу, зудит под кожей, поэтому Кирилл расчесывает руки, запястья до крови, скомкано улыбается. Друзья-враги. Враги-друзья. Гречкин и не помнит кто есть кто, да и добро со злом не различает лет этак с одиннадцати. Как-то не было времени на выслушивание морали от других. Всё для него лишь вереница событий, где «до» не существует, а «после» не случится. Следующий уровень кажется заблокирован. Кир слишком слаб для побед над своими драконами, поэтому он пригрел их на груди и палит наотмашь, с безумной улыбкой и жуткими воплями, будто стал самой Дейнерис, возвышающейся над Королевской гаванью. Глаза в глаза. Они грязные, от них несёт дерьмом, а сквозь слезные каналы ручьями бьют капли чёрной крови. Губы касаются других. Это почти инстинкт. Как рука под юбкой, как незнакомые стоны, как шум за шорами. Губы в губы. Те кажутся что-то шепчут томно, с придыханием. Во рту скапливается рой мух, они жужжат не переставая, летят через преоткрые губы прямо в его. Чёрные, жирные жуки попадают в глотку, щекочут крыльями, он давится до бледноты. Выблевывает всё выпитое до зелёной желчи. Та кто сидела на его коленях, отходит дальше, как на беговой дорожке, дистанцируется всё дальше под металлический скрежет. Он выходит на воздух, теряясь в собственных ногах, периодически припадая к стенке. Кирилл не может вдыхать ядовитые пары клуба, чувствовать чужие прикосновения. В машину он сесть решается только тогда, когда голова снова пустеет и какое-то странное чувство собственной эфимерности накатывает на него. Понимает ли он что происходит? Нет. Нужно ли ему это? Абсолютно точно нет. Он как в тумане садится в машину. Новенькая ламба сияет и тут же страдает от того, что неумелый щеголь блюет прямо на пол соседнего кресла, грубо сжимая переключатель, балансируя на краю сознания. Кирилл умело ходил по канату. Нить за нитью верёвка крепчала, создавая более жёсткую опору, она держалась от самого его рождения и до конца жизни Кирилла. Сначала он смотрел вперёд, с вызовом глядел на предстоящие препятствия, ожидая геракловых подвигов, что свалятся на него в ту же секунду. Дислексия мешала ему всё детство и сознательную жизнь, но мифы древней Греции он читал еще мальчишкой в тщетных попытках доказать отцу, что он может быть лучше. Кирилл помнит, как он с ошибками читал тому вслух, ведь он очень волновался, хотел продемонстрировать свои навыки. И отец мог бы утешительно улыбнуться, да, может кривовато, ведь софт скиллс для него также сложны как для Кирилла, может быть даже мог похлопать по плечу. Возможно для него, Кирилла, всё рухнуло тогда? Осознание собственной ничтожности, слабости отразилось в глазах отца. Серых и безликих, как и у самого Кирилла. Сколько бы тот не проводил времени перед зеркалом, а в глаза свои не смотрит. Ищет отражение в чужих. Кирилл сам разбил свою личность в крошево и даже не пытается восстановиться, как бы не хотел. Он не знает с чего начать. Да и нужно ли это? Машина виляет и Гречкин вроде бы даже сбавляет скорость. Вроде бы даже до ста километров в час. Он не помнит ограничение, может и не вспоминает. Неосознанно глаза сами закрываются, руль ведёт сам собой, пока руки немеют. Ночная трасса — тысяча огней мелькающих вдалеке, бьющие в глаза. Дорога почти пуста, мимо прокатываются байкеры, слышится рев мотора и он бы с удовольствием оглох. В ушах звенит, что глаза сами собой открываются, распахиваются прямо как двери при его появление. Кирилл медленно понимает, что несётся прямо в один из столбов и жутких ограждений, позади которых стоит мальчишка в красной толстовке. Он таких видел только в мультиках. Руль будто сам выворачивается и Кирилл резко вдавливает по тормозам, всё же задевает столб, проезжаясь ребром авто, проходясь по касательной. Скрип металла сводит зубы. Машина резко останавливается и Гречкин лбом бьётся о многострадальный руль. Нос начинает кровоточить, а в глазах то-ли двоится, то-ли четверится. Думает, что нужно вылезти, но руки вниз отпустить не может, а ногу так и вдавливает в педаль. Сердце больно бьётся в груди, но звук будто по всюду, как и холодеющая кровь. Дверь распахивается с громким щелчком. Забыл закрыть, хотя уже все равно, Кирилл и так размазал кровь вперемешку с рвотой по рулю, слюни блестящей паутиной впитывались в ткань дорогих треников. Кириллу вроде чудится чей-то голос, он не кажется ни знакомым, ни близким. Он просто есть или был. Ему повезло, что он не выскочил прямо в лобовое стекло. Наверное было бы проще, может и шум прекратился и разбавлять его с алкоголем не пришлось. Его теребят за плечо, так робко, но ощутимо. Кирилл наконец поднимает голову. Смотрит, но будто и не видит. Фигура выглядит маленькой, хиленькой. Такие юные жители петербурга обычно дома сидят, кутаются в тёплый плед на мягкой кровати и видят десятые сны. А этот человечек тут, пытается привести его в чувства. И Гречкин замечает толстовку, красную и он бы мог даже разозлиться, вдохнуть поглубже и гаркнуть, что помощь от пацана ему не нужна. Но не стал. Сил попросту не было. Он позволяет тощей фигурке вытащить себя из машины. Ему кажется, что он прикрывает глаза на секунду, но тут же слышит сирены, может это скорая, а может и полиция, но когда Кирилл открывает глаза, то мальчишки рядом нет. Лишь медленный стук собственного сердца, такое же мерное дыхание и едва ощутимые прикосновения, что опалило жаром кожу, отголоски этих чувств ещё дремлят поверх трубки лучевой артерии. В больнице врачи боязливо выслуживаются перед ним, скачут как ужаленные. Неловко говорят про то, что он превысил допустимую дозу, что приезжали из полиции, а Кирилл пропускает всё сквозь пальцы, как и закон, который дозволяет ему его нарушать и в этот раз будет также. Потому что у него в голове сплошной шум и красная толстовка, что в два раза больше самой фигуры и этот запах пота и что-то, отчего хочется поморщиться, будто в горло сунули аскорбиновую кислоту. Ему мерещится аромат стирального порошка. Въедливого, до тошноты химического. Он представляет как у этого безликого мальчишки на тонких руках выступает сыпь, как ноги покрываются красными пятными, как он чешет такой же красный ободок вокруг шеи. Кирилл неосознанно сам тянется пальцами к шее — чешет, хоть и желания нет. Гречкин никогда больше не сможет встретить этого нелепого подростка, бродящего по ночам, того из-за кого ему пришлось очнуться. А в мыслях, дни напролёт будут блуждать то странные запахи, то красная толстовка, то измерение пульса. Он почему-то уверен, что пацан смотрел на Гречкина осуждающе, может даже с презрением. Все на него так смотрят. Но даже если так, то он вытащил его. Что за приступы милосердия могут быть к человеку, что чуть тебя не сбил? Кирилл из больницы выходит следующим же утром, проходя мимо полицейского в старческом козырьке с лукавой улыбкой. Такому он бы дал прижать себя к стенке, может дал бы и нагнуть на столе. С такими как Кирилл Гречкин только так и делают, но сейчас он только жмурится от яркого света, что бьёт в лицо, разглядывает территорию больницы, медленно продвигаясь к выходу. Рассматривать сквер перед больницей оказывается очень скучно, но идти в лапы к водителю он не хочет, оттягивает. А потом замечает красную толстовку. Парень зябко ведёт плечами, но продолжает смотреть, заглядывая куда глубже серых, почти стальных глаз. — Че-то потерял, малой? — Гречкин останавливается посреди улицы, мимо проходят зачерствевшие старики мелко перебирая ногами. А он и правда мальчишка. На щенка похож. Может, дай Кирилл ему косточку тот и погрызёт, а кинь мячик, так с радостным воем поймает. Но сейчас он только и мог, что смотреть на него взглядом непроницаемым. — Живой, — не спрашивает — утверждает мальчик. Гречкин сначала думает, что ошибся, обознался, ведь лица он не видел. Но мальчик вглядывается в него так, будто всё знает, понимает, — Присядешь? Кирилл кажется совсем растерянным, чего он думал не может быть в принципе. Он недолго переминается с ноги на ногу, но всё-таки подходит ближе, присаживаясь на противоположную сторону, ведёт бровью. — Ну так? — наконец с апломбом делает выпад Кир. — Лавочка покрашена, — в глазах подростка беснуются кажется злые чертята. Мальчик с виду скромный, даже зажатый, но почему-то сейчас он дразнится, хотя знает кто такой Кирилл и кто его отец и на что он способен, а подросток всё равно играется, достаёт его. — Ебануться, — и по правильному Кириллу бы стоит разозлиться, зыркнуть на парнишку из-под полуприкрытых век, пригрозить чем-то да пострашнее, но штаны он уже заляпал, да и одежда этого несносного подростка тоже наверняка вымазана вся. Краска кажется противной, будто смешали с самой ядрёной зелёнкой, такую даже бензин не возьмёт, — Как звать-то, мелочь? — Алексей, — мальчишка представляется со всей важностью, даже спиной отлипает от зелёной жижи, что две широких полосы красуются поперёк старой куртки. По Лёше видно, что он нервничает, несмотря на напускную пыль в глаза, он все равно присматривается к возможным вариантам отступления. — Кирилл, — Гречкин знает, что в представлениях надобности нет, что пацан и так прекрасно знает кто он, что во всех новостях буквально трубили, где он и в каком состояние находится, — так че ты припёрся, малой? Кирилл выглядит потрепанным. С ещё красным, опухшим носом, с фиолетовыми впалыми глазницами и сальными волосами. «Их бы покрасить», — мгновение и мимо. Лёша наоборот выглядит так, как будто и не шлялся по ночам по улицам и проспектам. — Может я… Может помочь хочу? — Лёша говорит об этом слишком просто, открыто, пытается в жестикуляцию, потому что усыпанное веснушками лицо постоянно отворачивается, — Может человека в тебе разглядел? — Никто не разглядел, а ты, святоша, смог? — Кирилл фыркает. Что ещё за человек? В нём сидят только демоны, терзающие его, душащие его, проделывающие дыру в сердце и выедающие мозг с громким чавканьем. А человеком здесь и не пахнет. — Я не знаю, но ты мог убить меня тогда, но всё равно свернул, — пожимает плечами Леша. — Может просто не хотел видеть кишки подростка на новенькой тачке? — Кирилл мальчишку слушать не хочет, хочет лишь проблеваться и не выходить из спальни, пока не достанет стафф и не насытиться полностью. Это у него нервное. — Может быть, а может ты просто себя недооцениваешь? — Лёша хитро щурится, и в этом прищуре кажется всё, только что родилась целая цепочка самых разномастных замыслов, — держи. Моя визитка. Алексей человек важный, а поэтому он протягивает Кириллу квадратик двухстороннего белого картона, где необычно большими печатными буквами выведено «Алексей Макаров» и номер, уже прописными, крючковатыми цифрами. Всё заканчивается на семёрке. — Бывай! — мальчишка старается быстрее ретироваться, забирает рюкзак с пыльного асфальта, закидывая на плечо, пытаясь не испачкать. Запах порошка смешивается с горькой краской. Кирилл бы не был так уверен, что позвонит. Кирилл вообще мало в чем уверен в последние дни, недели, да и месяцы. Он существует только на стаффе и отцовских деньгах. Живёт за счёт вседозволенности и разве нужно ему что-то менять? Кирилл Гречкин богато одет, чисто умыт, сытно накормлен завтраками, обедами и ужинами. По ночам он залетает на лучшие тусовки Питера, а по выходным может позволить сгонять на Бали, Мальдивы, Венецию. Если ему и не нужна помощь, она кажется ему бесполезной, то ему как минимум нужен человек. Лёша должно быть, весьма интересный экспонат, задористый, курносый мальчуган с невероятно дерзкими нравами. Кирилла самого это завораживает, веселит. Таких в его тусовке и не встретишь. Гречкин знает абсолютно всех моделей с длиннющими ногами и роскошными буферами, в курсе всех метросексуалов поблизости от А до Я. Но таких неказистых подростков, что так яро борятся за человечность в прогнившей душе — никогда и не видел. Кириллу кажется, что зря он отделался одними ушибами. Лучше бы сразу умер от болевого шока, чтобы все кости поломались так, что никакой врач собрать не смог, как Франкенштейна. Вроде бы это даже быстро, но адски больно должно быть. Он где-то об этом слышал. А пока он сидел в своей комнате, в этаких хоромах размером с приличную двушку и люксовым хай-тек интерьером. На огромной кровати хватало место на троих, но он предпочитал одиночество, да и редко кого приводил в дом, обычно обходился чужой жилплощадью, а если нет, то кабинка в туалете тоже подойдёт. Кирилл долго смотрел на кусок неровно обрезанного картона, на печатные буквы и прокручивал из раза в раз зачем малец это делает? Почему пришёл к больнице? Зачем вообще завёл этот диалог? От навалившихся травм и мыслей голова пухнет и Кирилл предпочитает сообщить прислуги, чтобы все убирались и оставили его в покое на один день. Чтобы шум вокруг сник, чтобы всё прекратилось. Так и забывается сном, сначала быстрым, а потом глубоким — медленным.