Сублимируй, выдыхай, иди

У Лёши Макарова жизнь напоминала сплошной речной поток. Время шло неизменно быстро, размывая пресной водой старые шрамы, если не принося скорый покой, то точно делая вид, что их не существует, словно так и должно быть. У Алексея в анкете можно было ставить поперёк листа огромный штамп со словом «Стабильно». Ведь у Леши действительно всё стабильно хорошо в школе. У него есть друзья, с которыми он изредка играет в фифу на PlayStation, а иногда ходит в бесплатные секции, чтобы отдохнуть, вылить напряжение. У него всё стабильно и с учителями, он не был конфликтным или буйным подростком, а если что-то такое мелькало, то сходило на нет. Тройки исправлялись, а двойки не получались. У Лёши стабильно замечательные отношения с сестрой. В маленькой Лизе он, кажется, души не чаял. Всё свободное время подросток посвящал младшей сестре, давая ей всю любовь, на которую был способен. Заполняя пустоты в собственной душе и пытаясь даровать того, чего не было у самого. Лизе почти девять, она говорит что совсем большая, но всё равно просит помощи, когда им в очередной раз задали сделать поделку. Маленькие ручки лепят самолёт, а глаза-светлячки самозабвенно смотрят в тёмный квадратик окошка, вдалеке проносится вертолёт. У Лизы от нетерпения дрожь в коленках, она с детским запалом рассказывает брату свою мечту. Стать пилотом. Говорит, что хочет как родители, быть такой же отважной и покорить высоту. А у Лёши в глотке от слов сестрёнки горчит, а сердце начинает покалывать и далеко не от глубокого восторга. Но Лёша мальчик понимающий, сестра не виновата, что не помнит правды, поэтому он гладит девочку по волосам, а потом и вовсе целует в макушку. Больше о родителях они не говорят, доделывая аэробус под тихий ропот Лизы. Сестра делит комнату с ещё парой девочек, но они никогда не были против присутствия Лёши. Ему кажется забавным, когда сестрёнка делится с ним тем, что её соседка влюбилась в Лёшу, он сначала неловко посмеивался над этим про себя, а потом даже забыл. Чужое внимание не то что было ему приятным, оно было необычно. Макаров не пользовался популярностью у девчонок, все хотели плохишей из американских сериалов, а не угловатых мальчишек, что ещё не переросли пубертат. Это внимание кажется ему ни к чему. Все мысли сердечные Алексей предпочитал оставлять за пределами собственного тела и разума, просто потому что этой самой симпатии он и в помине не чувствовал. Иногда ему даже казалось, что у Лёши Макарова вместо чувств мертвая стабильность. Вместо нутра там зияет чернь, засасывая каждый день все, оставляя лишь бельмо, разъедающее кожу. Лёша звонка ждал. Конечно, он не сидел на телефоне на протяжение всей следующей неделе в ожидания плейбоя и юного миллиардера (или сколько нулей мог вместить счёт Гречкина?). Кирилл ему мерещится чересчур манерным, у таких людей нет собственной личности, такие всегда кажутся. Кажутся крутыми, а на самом деле в их душе остался только разложившийся труп, да пепелище. Куда не глянь там дикие помои, да смрад от которого глаза режет. У Лёши со штампом «Стабильно», рядом можно ставить «Нормальный». В России, кажется, таких миллионы. Поставь таких Лёш в ряд и его выберут последним. Единственное отличие сотни тех мальчишек и его — в наличие семьи. Все нормальные мальчишки явно преобладает в этом пункте и он бы смог, вот только молодые родители предпочитали тодлеров или ребят, кто не имел родственников как в самом детдоме, так и вне. А у него была Лиза, а сиблингов, увы, брать не привыкли, ведь один ребёнок это уже много, а если их двое, то это наверняка катастрофа. Так что он привык быть по нормальному ненормальным. Лёша не из тех крутых мальчиков, что играют в цыганочку со своими девочками. Да и не курил он, пробовал до зеленоватых щёк и скрежущего наждачкой горла. Прикола не понял, да и пачка сигарет с ярким «Зависимость» заставляла хмуриться. Это не самое страшное, что приносили сигареты, наверное, только поэтому принципу пачку и выбирали. А для Лёши это было страшнее любой эмфиземы, выбивая саму землю из-под ног. Сколько зависимостей казалось для него нормальным, врастая в мозг, развиваясь как опухоль? У него на шее сплетались металлические цепи ошейника, сжимая до лиловых пятен, не давая продохнуть. Цепи дёргали каждый раз, когда он выходил за рамки нормальности. Макаров знал только кнут, но никаких пряников и никаких поблажек, оттого его лишь дергали, заставляя шипеть и извиваться сильнее, пока прыть не иссякнет. И он не хотел в судьбы для Лизы, она была светом, как маленькое солнышко, осталась последним его маяком в диком шторме. Он искренне верил, что даже в следующих жизнях они будут вместе, как потухшая спичка и яркое пламя, как луна и мельчайшие звёзды, как Икар и солнце. Он думал, что как выйдет из детдома, так сразу сделает всё возможное, чтобы Лизе было комфортно в будущем жить с ним. Он поступит в хороший ВУЗ, выучиться и найдёт приличную работу, навещая сестру так часто, как только возможно. Что будет, если девочку заберут в семью он старался не думать, страшась такой возможности. Но в ночи такие неутешительные мысли находились сами собой, судорожно перетекая из одну в другую, так, что спать попросту не хотелось, не моглось. Такие мысли чёрной, вязкой жижей перекрывали всё хорошее, распространяясь так быстро, что дыхание перехватывало. Моментами было настолько невыносимо, что всхлипы переставала перекрывать даже пуховая подушка. В темноте зажёгся яркий свет мобильника, раздался негромкий звук вибрации. Сосед по комнате бурчит что-то грозно и шепеляво. Лёша вскакивает с кровати и ядовитая чернота ускользает. До ума доходит всё с тяжестью, нейроны достигают друг друга как маятник перекатываясь медленнее обычного. В глаза не сразу бросается незнакомый номер и Макаров берет трубку. Недоуменно спрашивает: — Алло? — голос чересчур хриплый ото сна и смешной, поэтому подросток тут же прочитает горло, откашливаясь, — кто это? В трубке слышится тяжёлое дыхание, будто человеку всадили нож под ребра или ударили куда-то поддых. Он снова спрашивает кто это, в ответ слышится еле сдерживаемые всхлипы, и перекрывает их только сдавленный кашель, такой, что раздерает лёгкие огромными когтями, скребется до кровавых подтеков. — П… Помоги, — доносится по ту сторону телефона, голос этот слабый, захлебывающийся то ли в слезах, то ли в кашле, — Помоги мне… — Кирилл? — в голове отчего-то набатом стучит тусклое «помоги», лихорадочно выбиваясь, кажется, даже за пределы тела, — Что с тобой? Где ты? Лёша слышит надрывное дыхания, представляя себе нечто ужасное. Нечто страшное и умноженное на два, потому что короткое понимание что происходит всё равно проникает, оплетая жутким хомутом. Лёше достаточно простого названия клуба и захлебывающегося в слезах Кирилла, чтобы сорваться с места как ищейка. Он в спешке натягивает одежду и его совершенно не волнует, что двери здания закрыта, что ручки на окнах выкручены. Он мчится так быстро, что рассудок помутняется. Ключ находится не сразу, он рыскает под всеми цветочным горшками, обыскивает коврик на полу, а находит банально в комнатке вахтерши-уборщицы-нянечке в одном лице, что похрапывала на кушетке. Свет мерцал в лампочке над нужной полочкой, словно призывно. С нечитаемым выражением лица, Лёша берёт с ключницы заветное добро и уносит ноги. Он и вовсе вспомнить не мог когда в последний раз куда-то так бегал. Был как бешеная гончая, гнался за целью, а догнать не мог, всё будто ускользало. Денег на такси не хватало. Автобусы в столь поздний час не ходят, даже метро закрыто. Пешком отсюда до клуба оказывается далеко, но если на машине это каких-то двадцать минут, что казалось можно успеть, то пешком было сродни убийству. Может Лёша делает что-то не так? В детстве он всего боялся, но слыша крики, разрезающие ночь, вглядываясь в лужи рвоты, смешанные с кровью, битым стеклом от распитых бутылок, он срывался с места нёсся во двор, под истошные вопли и сидел на качелях. Скрип ржавого железа отчего-то успокаивал, как и потухший свет на кухне, когда рассветало. Самое сложное было не бояться темноты, не дёргаться от посторонних звуков сбежавшей кошки, ведь ты и сам такое же брошенное животное. Возвращаться в то место не хотелось. Но сейчас, спустя, кажется, тысячу лет Макарову не сидится на месте. И он рвётся в бой, будто пытаясь что-то кому-то доказать. Бороться за человеческую жизнь, чьи крылья опалил дьявольский огонь, оттого он и падает на самое дно так удобно выстроенной социальной лестницы. Станет первым на пьедестале из зазнавшихся ублюдков, да лицемеров. Лёша Макаров возомнивший себя спасителем не только тела, но и души? Самому зародившаяся мысль кажется смешной. Вечный спасатель Лёша, пока от одного человека сбегал так, что пятки в кровь стирал, к другому же рвётся мимо перекрёстков и проспектов. Лёгкие неприятно саднит, будто по куску спиливают тупой пилой, выскребают ножом. Гречкин не был тем человеком, которому нужна его помощь, тут только клади человека к врачам и приходи раз в неделю. Чтобы навестить, конечно, не более. А Лёша, кажется, слишком много наблюдал, поэтому готов с ноги выбивать стёкла на собственной смотровой площадке. В голове тревожный скоп искр, бьёт красным, отражаясь на внутренней стороне век. Гречкин и человеком не был. Пил, кутил, курил, это не о человеческом. Подмена понятий, Лёша, безжалостное враньё, которое окружило Кирилла и было для него человеческим, а большего он и не знал. Тонуть в топях стало привычным делом, ведь никто не показал как правильно, да и нет как такого «правильно». Люди выдумали, придумали и ограничили. Чёрное-белое. Свет-мрак. Дьявол-Бог. Всё рано или поздно сгорит и безжалостно погаснет. А что в тебе человеческого, Лёша Макаров? Помощь отбросу общества? Ты каждый день готов врать сестре, врать друзьям и опекунам, если те приходят. Ведь говорить о своих чувствах это не для тебя. Сколько ещё штампов в анкете нужно для твоей удовлетворённости? Пока ты прикрываешься белым плащом, твоё тело впитывает золу. Кирилл нашёлся в узком переулке, прямо под окнами клуба, подсвеченный всеми цветами радуги он выглядел как никогда изнеможенным. Весь он в секунды стал совершенно крохотный, сжавшимся клубком холодных судорог. Гречкин смотрел куда-то сквозь асфальт, прикладываясь к жёстким кирпичам, невидящий взгляд блуждал по округе, цепляясь за красную толстовку. Бледная рука пытается докоснуться, схватить и сжать, но попытки пересекаются, чужая ладонь крепко хватает за запястье. Лёша чувствует дрожь. — У тебя есть деньги? — подросток серьёзно вглядывается в мутные полоски радужек, в надежде отыскать в них ответ. Спустя почти минуту Кирилл кивает и мальчишка роется по его карманам. Будь Гречкин в состоянии, он бы обязательно сказал что-то колкое, но сейчас его по голове бьют будто клюкой, что соображать невозможно. Сплошь и рядом мерещится шум. Бесконечный, пробирающий до костей звук не заканчивается, а кажется лишь разрастается с новой силой. Из, конечно же, модной поясной сумки Лёша вытаскивает смятые купюры. И вызывает такси, мямлит адрес, что с еле заметным упорством диктует Гречкин. И ждёт, присаживаясь на корточки. Макарову следовало бы вызвать бригаду "скорой", но вместо этого он собственноручно совершил побег и ради кого? Человека, с которым знаком меньше тридцати минут, который совершал наверняка множество отвратительных вещей, который играется с наркотиками и даёт за это взятки. Когда машина подъезжает к клубу, Лёша тащит его почти на себе, принимая весь вес тяжёлой туши на себя. От Кирилла пахло смесью горечи от рвоты и приторной ванилью, что въелась в одежду от джула, который также был в сумке. Спокойно не становилось, когда мимо проезжали редкие авто, не наступало умиротворение, когда Кирилл лёг на колени подростку, потому что попросту балансировать в вертикальном положении дальше не мог, а чувствовать чужую дрожь Макарову казалось привычным и он не проронил ни слова, лишь изредка бил Кирилла по щекам, чтобы не отключался. Лёша был благодарен хмурому водителю за молчание и при оплате лишь сухо кивнул в немом жесте. Волочить тело, пытаясь параллельно привести его в чувство, чтобы облегчить себе жизнь было чем-то мучительным. Тот постоянно что-то бормотал, изредка с усилием перехватывал лёшину красную толстовку. Добрести до дома оказалось не самым трудным испытанием, самым сложным же оказалось уложить и узнать есть ли какой-нибудь семейный врач или придётся вызывать «скорую». И после молебных уговоров ("не трожь, блядь, телефон, сожру»), Лёша приносит стакан воды и таблетки, чтобы сбить температуру и понизить давление. Он не уверен, что делает всё правильно, когда сидит у изножья кровати, пялиться в потолок, слышит, как Кирилла тошнит. Он не уверен, что поступает верно, когда несёт тряпки и небольшую миску холодной воды, пытаясь растереть чужое лицо и тело. Он будто по привычке приподнимает футболку, оглаживая мокрым полотенцем молочную кожу, на теле виднеются крупные родинки. Кирилл дышит часто, от чего содрогаются рельефный живот и грудь, бьются в мелкой дрожи плечи, Лёшу это завораживает на мгновение, но он не показывает, продолжая своё благое дело. Он и не думает уйти, когда наконец сердечный ритм лежачего успокаивается, дыхание тоже приходит в норму и лишь нещадно бьёт температура. Кирилл поднимает уставшие глаза на Лёшу, тот смотрит с толикой серьёзности и гнева, может даже ярости. Но Гречкину отчего-то так похуй, в другой раз может он и сказал что-нибудь, а сейчас сил оправдываться нет. — Допрыгался? — слова слетают с губ Макарова как что-то закономерное. Лёша старается произнести это едко, пытается спародировать интонации самого Гречкина. — Столбиком в уме, — Кирилл закашливается, давится слюной, сейчас почему-то ему не кажется, происходящие чем-то крутым. — Чего? — Макаров недоуменно ведёт бровью, силясь понять неужто тот все ещё бредит. — Я так не считаю, — выдыхает он, привычно усмехается, и поправляет волосы всё ещё дрожащей рукой. Пальцы сводит. — Идиотина, — в него хочется кинуть подушку, может даже десять тысяч подушек набитыми камнями. Но Макаров крепкий, ввязываясь в эту авантюру он прекрасно понимал, что помощь будет явно не простой и без инструкций. — Ты мог умереть, придурок! — срываться на человека, которого даже не знаешь, тоже кажется до боли привычным. От того и слезы на глазах выступают, а в носу безжалостно покалывает. — О, даже представить не могу как отец злился бы, — слабая улыбка в очередной раз мелькает на лице. — Тут даже я злюсь! — Макаров в ярости, он хочет сносить всё, крушить всё, биться головой об стены и выбивать двери ногами, а не вот это вот всё. — Позлишься и забудешь, — отмахивается Кир, — сегодня умер я, завтра ещё кто-нибудь. Круговорот жизни в природе, ёпта, — хриплые смешки разносятся по комнате. — Это не смешно. Я буду носиться к тебе по ночам, если потребуется, я буду сбегать с уроков, срываться в выходные, потому что черт-с-два ты умрёшь, говноед! Я пообещал, что помогу, значит я помогу и буду делать это как умею! — зубы сводит от того, как сильно сжимается челюсти до мерзкого лязга. Лёша обиженно сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу, оставляя выемки-полумесяцы. Разговаривать с Кириллом не хочется, потому что он знает, что голос сорвётся, потому что ещё хоть слово и на щеках появятся влажные дорожки. — А чё ты так печешься обо мне, малец? Нариков никогда не видел? — Кирилл щурится, голос спускается до шёпота, может в надежде, что вопросы так и не настигнут ушей собеседника. Потому что после минуты молчания его самого током прошибает и он кажется догадывается. Макаров ведь детдомовский мальчишка, конечно без особых усилий информации нашлось немного, но у детдомовцев всё на лице написано. — Видел, — бесцветно кивает он, — поэтому пекусь. Я хочу отплатить тебе той же монетой. Кирилл молчит, долго не решаясь заглядывать подростку в глаза. Даже не сразу осознает, чего страшится. — Знаешь, почему люди выбирают фен? — задаёт риторический вопрос Лёша, усмехается чему-то своему и продолжает, — Герыч тебя обездвиживает. После попадания в организм он устраняет всякое напряжение, и «машина эйфории» слетает с тормозов. Такое состояние счастья продолжается где-то пять часов после принятия. Не очень много для «счастья», правда? Зато в это время расслабляется всё тело, словно укутываясь теплым коконом комфорта, мира, любви, за границами которого остаются все проблемы и трудности. Кокаин вызывает эйфорию, прилив энергии, усиление умственной активности и выносливости, снижение потребности в сне и еде. «Плюсы» кокса в том, что он повышает концентрацию гормона — дофамина, который отвечает за радость или удовольствие и является важной частью «системы поощерения» мозга. Например, дофамин может мотивировать тебя на учёбу или спорт. Пробежал пять километров и радуешься какой молодец. И уровень дофамина повышается, когда он получает «позитивный опыт»: поел мраморной говядины с брусничным соусом — класс, получи дофаминчика. Подрочил три раза за день — умничка, вот тебе твой выброс гормонов. Нюхнул кокаина? Держи двойную порцию. Амфетамин же выбирают за чувство собственного превосходства, за иллюзию того, что времени и сил на всё хватит, что все поставленные задачи на месяц можно решить за день и при этом не испытывать усталости! И попробовав однажды фен желание повтора возрастает, ведь без него энергия кончается слишком быстро. Но к сожалению, призрак всесильности приводит к печальным и вполне реальным последствиям — пристрастившись к амфетамину очень легко потерять всё, чего человек добивался на протяжении жизни. Лёша говорил как по программе из брошюр, кажется даже заученными фразами. И Кирилл не сомневался, что тот действительно учил. Учил так, чтобы от зубов отскакивало, чтобы как вылитый сплав метала в мозгу оставался, но явно не для него. Слова были словно предназначены для другого человека. Того человека Кирилл не знал, но отчего-то ненавидел, за тусклый блеск в глазах, за это беспомощную мину, за сутулую спину. И себя Кирилл ненавидел больше всех. — Тебе лечиться надо. В стационар лечь, — по итогу, словно вердикт, говорит малец. — Честно сказать, врач из вас так себе, — Кириллу не смешно, но только так работает его защитный механизм. Как бы сильно Лёша не желал чтобы Гречкин одумался, чтобы перестал страдать херней и начал вести человеческий образ жизни, тот не сможет, пока сам не захочет, пока сам для себя не решит зачем ему это. От этого мальцу не по себе и он придвигается к лежащему Кириллу ближе, чтобы взглянуть наконец в лицо непутевому пациенту импровизированной больницы. Что-то в нём, Лёше, будто щёлкает, и он тянет свою руку к чужой ладони, легонько касается дрожащих пальцев, смотря прямо в расширенные зрачки. Руки Кирилла до сих пор мерзлявые, что хочется резко обхватить и не отпускать. Жест был принят и, кажется, непонят, но Лёше как-то и плевать. Он себе сейчас вообще все сокровища мира должен позволить, а не то что зазнавшегося мажора за ручку подержать. Так и сидят, пока сначала один, а потом и второй не проваливаются в сон.