Сублимируй, выдыхай, иди

Семья это неотъемлемо важная составляющая для любого человека. Она формируется, растёт и видит, казалось бы, самых близких людей, что причисляют себя к важным. Когда случается что-то тревожное мы должны бежать к ним за помощью, а когда радостный случай дозволяет насладиться им в полной мере мы, по идеи, делимся этим с самыми главными — семьёй. Кирилл никогда не чувствовал себя в полной мере сформированным правильно, ощущая себя сломанным механизмом недостойным своей семьи. Он не винил в этом ни мать, почившую в недрах его воспоминаний, всё-таки раздавленная тиранией патриархального мужчины, женщина привыкала к другим благам, помимо ребёнка, который дарил ей тот же мужчина (и многие другие мужчины), пока не особо крепкий брак трещал по швам сильнее обычного; ни отца, занимавший содержанием своей благоверной и не умелого сына. Отцу никогда не было интересно кто такой этот Кирилл Гречкин. А Кириллу всегда было любопытно, кто на самом деле его отец? Что скрывается, за безликостью серых глаз и плешью, проевшей многолетними трудами. В такие моменты он чувствовал себя не иначе как циклопом или гекатонхейром запрятанным и отцом и матерью куда-то в тартар, если не глубже. Он был уродом, был никому не нужным, был и будет кем-то не от мира сего. Тогда же он решил, что если если достижения не впечатляют его отца, то тогда, может, впечатлят его проказы? С этих пор, он стал не просто уродом, а титаном, среди уродов. Он забил на учёбу, забил на себя. Его главным кредо стало «забей» и он исправно справлялся с девизом своей жизни. До момента, пока он не встретил Лёшу… Внезапная мысль о мальчишке в красной толстовке почему-то перевернула всё с ног на голову. Кириллу захотелось… Жить? По настоящему. Так сразу и не понятно, с чего же ему начать, ведь до этого привлекать внимание у наго получалось лишь одним способом — оказываться в неотложке, ночлежке, обезьяннике и многих других заведениях, не предназначенных для молодых мажоров с завышенными стандартами и эго. Сердце не устанно говорило, что все те способы, которые он умело применял так долго не помогут, а мозг орал, что по другому он не умеет. Он захотел стать лучше ради этого мальчишки. Вторая мысль, поселившаяся в голове. Впечатленный этим открытием он продолжил мечтать. Мечтать о глазах, цвета туманного дня, пасмурного и блеклого. Не самый лучший эпитет? А Кириллу кажется лучший и неземной. Мечтать о веснушках, что к весне будто рассыпались по лицу. Он было даже подумал, что их можно попробовать на вкус, ему кажется, они должны быть похожи на шоколадную крошку или, быть может, даже корицу. Мечтать о запахе, самом химозном, самым ядрёным, который Кирилл когда либо слышал. В конце концов Гречкин действительно стал мечтать о Лёше. Не об эфемерном человеке, не о женщине или девушке, а о самом обычном угловатом и неказистом подростке с самым дурацким характером, что он встречал. Подростке, который говорил с ним на равных и умело отвечал «нет». Может именно это и будоражило? Возбуждало и не отпускало? В последнее время он не понимал себя, не понимал своих чувств и ощущений. Лёша стал той самой частью его жизни, которую он когда-то потерял и не мог обрести. Кусочком паззла, без которого жизнь не была полноценной, не была красочной. Или ему так казалось. Макаров стал так близок, что Кирилл плакал, возможно впервые и искренне после очередного тяжёлого трипа. Возможно, ему даже впервые не хотелось умереть, когда он был чист больше чем пару недель. Лёша стал семьёй. От этой мысли у Кирилла будто вместо крови стал течь ток по венам. Самый настоящий. Парень наконец чувствовал себя любим. Ощущал себя нужным. И был таковым. Этот момент стал парадизом. Стал отправной точкой для чего-то важного, чего-то неуловимого и одновременно прочного. Кирилл не считал себя романтиком, но почему-то сейчас, погружаясь в себя всё глубже и глубже, обрабатывая каждое сказанное слово, каждое прикосновение и взгляд, он открыл в себе что-то новое, что-то чего не знал, но очень хотел узнать, хотел дотянуться. Кирилл никогда не был так близок к кому-то ментально. Он стал многое позволять и себе и ему. Лёша часто захаживал к нему домой, жалуясь на бесконечно заполненные автобусы, он бросал портфель где-то в коридоре и с разбегу прыгал на диван в гостиной, издавая при этом странный гортанный звук. Кир принимал это за данность. А потом оба молчали. Гречкин сидя в кресле-яйце, утопая в подушке, а Лёша забивался в диванные подушки. Как только немного начинаешь отходить от чувства кайфа, начинает хотеться ещё. В сто крат больше, чем было до. Сначала как ненавязчивая мысль, всплывающая на переферии, что-то вроде «да ничего не будет» или «от одной никто не умрёт». «А что я теряю?» — подмечал внутренний голос, зловещий и ненасытный. «Его…» Кирилл вглядывался в лицо человека, что прямо сейчас так трепетно доверял ему себя, свой разум и тело, что просто не мог подвести снова. Снова увидеть в его глазах презрение и раздражение, всепоглащающую ярость. Поэтому он забивал мысли другим — книгами. Он так долго не обращал внимание на Домашнюю библиотеку, игнорируя её в течении долгих лет не только из-за своей болезни, но и попросту из-за банальной ненадобности. Сейчас, когда он вновь открывал дверь в это место и брал в руки книги разных изданий, жанров, размеров и авторов, он чувствовал, как обретал какую-то давно забытую частичку себя. — «Два любящих спортсмена продвигаются к центру арены. Сначала Ампелос, сжимая запястье Вакха своим запястьем и стискивая его в своих объятиях, соединяет его переплетенные пальцы двойной цепью и, сжимает правую руку своего противника, который с изяществом поддается ей; затем они обвивают руки гирляндой вокруг чресл, сжимают бедра этим взаимным переплетением и с таким же усилием обнимают свои бока. В своих альтернативных испытаниях они отрывают друг друга от земли; и Вакх считал, что касается Олимпа.» — читает Гречкин вслух, слова из мифов древней Греции, книги слишком отличающейся особыми подробностями от той, которую он вдоль и поперёк изучил в детстве. — Мне больше нравилось, когда ты мне анекдоты цитировал, — не открывая глаз отвечает Макаров, — у тебя сборник с ними спиздили? — Да, библиотекарша выбивала, вдруг кто-то ещё побесить тебя захочет, — удивительно флегматично бросает Кирилл, а затем переводит тему, — я читал эти строчки почти полчаса. — Типа, сфокусироваться не мог? — подросток неуверенно приподнимает одно веко и смотрит выжидающе. — Типа, буквы в слова не складывались, а слова в предложения, — на одном дыхание говорит Гречкин, — это называется дислексия. — Здорово, что заполняя внутреннюю пустоту ты борешься сразу с двумя болезнями, — отвечает на его откровение Лёша, а затем отворачивается, — Молодец. Несмотря на, казалось бы, скупость слов, Кирилл точно знал, что мальчик горд за него. Непременно горд. Через пару минут, прежде чем окончательно заснуть, Кирилл слышит полушепот: — Знаешь, у меня тоже есть секрет.

***

Посмотри как горит осень, сжигая кленовые листья дотла, оставляя пепел в доказательство своей власти. Красиво. Скупое и жалкое слово для тех, кто не может обличить увиденное в слова, а слова в звуки издаваемые ртом. Лёша тоже не может, будто кто-то обмазал губы резиной, склеив таким образом, да и какое дело ему было, что творится за окном, когда внутри него всё будто навернулось. Дом и крепость, которую он так тщательно строил, кирпичик за кирпичиком, не просто рушилась, а взрывалась под торпедной очередью. — Вы не можете так со мной поступить! — голос Лёши казался необычно сиплым, в горле стоял ком, а в голове шелестел словно шум от сломанного телеэкрана, — вы не имеете права! Ни единой разумной мысли, все смешалось в кашу из фактов и довод, давило на череп, будто голова оказалась под прессом. Всё шло по наклонной, накатанной, падая с диким грохотом стеклянной посудой. Словно длинная, трудоемкая башня из сотни тарелок решила свалится именно сейчас и в этот момент, пока осколки градом сыпятся на Лёшу. Так он все ощущал, чувствовал кожей, впивающиеся битые стекляшки. А связать и двух слов не мог. Не удавалось. — Лёша, дорогой, — чересчур наигранный, как ему казалось, голос Марьи Ивановны проникал в уши как тёплая патока, — Как ты не можешь понять, Лизочки от этого будет только лучше. — Нет, это вы не можете понять! — он хотел сказать так много, но из глотки раз за разом вырывается только обрывки, только охи и ахи, только вздохи и хрипы, — Я её брат!.. Я не позволю, чтобы!.. Чтобы! . Чтобы чужие! Да, чужие! Люди взяли её к себе на воспитание, чтобы считали её такой же, чтобы стали ближе, чем… Чем я… У нас уже есть родители. С нас хватит. А вы продаёте её, так же нельзя… Это бесчеловечно… Это нечестно… — Лёша, пойми, это же не просто люди… Они с деньгами, они живут в Америке, они будут её на руках носить, — после недолгой истерики мальчика, заведующая не теряла хватку, а наоборот, тон становился мягче, сама она подошла к Макарову и успокаивающе начала гладить того по напряжённым плечам, — ты подумай сам. Кем ты вырастешь с такой обузой? Ты поступишь через полгода. Тебе стукнет летом восемнадцать, сам будешь заморачиваются с поступлением, документами, оформлением. Сестру тебе никто не отдаст в это время, потому что стабильного заработка у тебя нет, а на стипендию оба не проживут. А она ещё ребёнок, который ходит в школу, её надо обеспечить формой, канцелярией, тетрадками, в конце концов она маленькая и игрушки ей тоже нужны. С тобой сейчас она не будет счастлива. А останься она здесь?.. Как часто ты сможешь её навещать? Сможешь ли ты дать ей ту любовь, заботу, что неприменно дадут те люди, которые нуждаются в ней, которые полюбят её как родную, обеспечат ей всё необходимое? Каждое её слово ломало Лёшу изнутри. Начиная сверху вниз и пронизывая беспощадными электрическим разрядами, постепенно доходя до сердца. Он не мог и промолвить хоть что-то. В какой-то момент подросток встал и медленно попятился назад. — Мне нужно подумать. Вот то единственное что он сказал, прежде чем сбежать. Развернуться и уйти, пока самого не стошнило в одну из помоик уже на улице. Злосчастный сердечный механизм не переставая делать свою работу, то ускорялся, то пытался восстановиться под натиском хозяйской воле. Лёша на миг забылся. Брел туда, не знаю куда, просто шёл подальше от места, что часто звал домом из-за Лизы, а теперь пытался смирится, что её больше там никогда не будет и она уйдёт. К другой семье, к другим людям, к чужим. Это был первый его серьёзный и взрослый разговор о его сестре. До этого никогда не было такого, что их хотели разделить. Возможно не было достойных претендентов, а возможно таковых и вовсе не было. Сестре пока не было сказано, что её определили в новую семью, да ещё и за границей, но скоро они сами приедут, прилетят, переплывут моря и океаны. Лёше плевать. У него только что забрали его Солнце. Забрали ясный, васильковый цвет её глаз по утру, детский звон её смеха, маленькие ручки, что вечно что-то мастерили и конечно много лет её будущего взросления. Наверное, он хорошо воспитал Лизу, раз такая семья заинтересовалась в ней. «Наверное, все это к лучшему», — думает он, когда добирается до одной из заброшенных застроек. С собой у него рюкзак с баллончиками красок. Вандализм ещё никогда не приносил столько болезненных искр в глазах. Баллончик то и дело дрожал в красных от холода руках. На морозе рисовать раньше казалось самоубийством, сейчас же было отдушиной. И улыбаться больше не хочется, только глотать ком, да стирать слезы. Холодный ветер больше не даёт тех сил, только режет кожу. Ему бы биться об стены, падать с лестниц снова и снова, а он трясёт краску, рисуя первое, что приходит на ум. Первые линии кажутся чуть подрагивающими, руки нервно трясутся от испытуемого напряжения. Будь у него больше возможностей, то он нашёл бы более приемлемый способ справляться со стрессом. Но таковой у него нет или эта его вполне устраивало. Краски и душевная пустота, разрастающаяся где-то в сердце. Так он понимает: У него нет и шанса показать на свет Лёшу Макарова. Не Алексея и его тысячи и один штамп в анкетках, а настоящего, живого, чувствующего. С каждой встряской и нажимом на краску ему становилось всё хуже. А сам мальчик чувствовал себя как в неудачном анекдоте, когда забыли конец, оставив только завязку. Ему бы поорать, поломать что-то, порыдать как будто в последний раз, а он только баллончик в руках сжимает сильнее. На стену обрушивается один за одним красочные слои. Спустя долгие часы перед мальчиком предстало его произведение или порча чужого имущества, с какой стороны посмотреть. Макаров не смог ничего придумать, где-то в его черепушки лёгким бархатом звучал голос парня, совсем не его, другого. Кого-то знакомого, кого-то грязного, но такого заманчивого. И он нарисовал виноградную лозу. С тонким, но извилистым стеблем, с крупными виноградными гроздями и раскидистой листвой. Виноградная лоза. Она пробивается где угодно, опутывает и разрастается, обвивает и сплетается. Лоза упряма, своенравна и непокорна. Дикая лоза, дикий виноград. Простодушный Алексей. Слабак Лёша. Однако подросток чувствовал, что увядал, чах так сильно, что плоды почернели, а листья иссохлись до гнили. Вот его удел. Гниль и падаль. Мысль идёт в такой разлад с чувствами, которые он испытывал, что от гнева и ненасытной жалости, к себе он выкидывает болончик, а потом изо всех сил рака и проводит по ещё сырой краске размазывая то, что написал ещё минутой ранее. Щеки становятся непривычно влажными, что ощущается сильнее на морозе. Алексей или Лёша внутри него будто только что поняли разом, что ничего не выйдет от этого соперничества. Никому лучше не станет. Ни разбитому сердцу, ни опустошенной душе, ни израненому мозгу. Всё в миг стало таким бессмысленным. В его отношении виноградная лоза слишком притянута за уши, но это его символ, его крест. Его семья только что треснула на две половины. Разрушилась, как карточный домик, в котором он долгое время видел крепкое кирпичной здание. В таком состоянии он добирается до Кирилла к самому вечеру. Весь в краске, с опухшими и красными глазами, синими губами и пальцами на руках и ногах. Он не говорит ни слова, как и Кирилл, как и многим позже, когда оба сидят на диване, теряясь в объятьях друг друга. Лёша отогретый, умытый, накормленый и совершенно безэмоциональный. А Кирилл взволнованный, тревожный. Под его кожей будто стаи муравьёв ползают и грызут изнутри прикасаясь то к одному, то к другому внутреннему органу, питаясь тем, что посытнее. Спустя долгие часы, когда уже хотелось просто уложить Лёшу спать, ведь волнение спало, как и его горечь, верно? Макаров заговорил, так тихо и хрипло, будто кричал, кричал и кричал по меньшей мере пару часов, срываясь на себя. — Знаешь, у меня была семья. Лучшая семья для любого ребёнка. Мама, папа, Лиза. Как у любой семьи у нас были ссоры. Вернее сказать у родителей. До того, как я родился, моя мама была стюардессой. Самой красивой, украшением любого рейса, его жемчужиной, — Лёша нервно сглатывает и Кир передвигается ближе, надеясь передать своё тепло и трепет, который он испытывает от слов мальчика, — Папа часто звал маму жемчужиной. Он был пилотом, командиром лайнера, если быть точным, на одном из рейсов мамы. Знаешь, после скольких встреч они поженились? После двух. Это была романтичная история, которую можно рассказывать детям. Между ними была настоящая страсть, буря и безумие. Но не любовь. Никогда не было любви. А потом появился я. Я стал цепью и кандалами для матери, стал тем, кто отрезал ей крылья и держал на земле, пока она хотела в небо к отцу. Он всё ещё летал, каждый раз оказываясь в Питере они кричали друг на друга, разбивали посуду, как в самых дурацких мелодрамах, а потом трахались так, что я слышал всё даже находясь на улице. Иногда мама пила. Пила до потери сознания и рвоты. Я помню, как мелким с трудом перекладывал её на бок, рассталкивал, чтоб та сама повернулась, лишь бы не захлебнулась в рвоте. В такие моменты встать она не могла. Через некоторое время я узнал о её второй беременности. Знаешь, я был ошибкой, а Лиза попыткой исправить ещё большие ошибки. Мама была несчастной, а мы с сестрой стали причиной её несчастья. Я помню, как ждал отца с очередного рейса, сидя с маленьким кульком из пелёнок в котором спала Лиза, пока мама со своими друзьями проводила вечера. Я ждал его, а он не прилетал. Так, мама перешла с выпивки к чему-то лучшему, как ей казалось. Она начала колоться. Я не просто так знаю, что это такое, я ощутил это на себе. Я видел, как человек из жемчужины превращается в планктон, как скатывается на дно сам того не замечая. И я рад, что я сейчас не с ней, хотя попытки восстановить отношения у неё были, а Лиза до сих пор ждёт, когда она заберёт нас. Это история задевает Кира за живое, если он был просто никем в своей семье, но ему давали возможность играться со всем до чего дотянется рука, то Лёша был отвергнут семьёй, был изгоем. Он видел, как его родитель, который должен быть самым понимающий человек, потерял связь с миром. Вот почему Лёша сейчас здесь, потому что Кирилл для Лёши не просто. Кирилл для Лёши всё, как наоборот. — Что сейчас с ней? С отцом? — Гречкин долго не мог подать голоса, ему было тяжело и он не мог представить каково сейчас пацану под боком. — Я не знаю. Пару раз воспитательница говорила, что она на реабилитации, потом говорила, что срывалась, — он дрожит, будто сейчас не дома, а где-то там, на той улице с пеленками в руках, — отец… Я даже не знаю. Наверное у него семья, а может до сих пор летает одиноким. От последней фразы он смеётся. Ну или усмехается, улыбка у него кривая и неправильная, что хочется стереть её и нарисовать новую. — Говорят, что в любой счастливой семье на недостатки друг друга надо закрывать глаза. Но в таком случае, когда их нужно открывать? — мальчик горько смеется, — у меня не было детства и я бы хотел сделать так, чтобы оно было у Лизы. Чтобы у неё была семья. Лучшая семья, которую мы можем позволить. — Что ты хочешь сказать? — Ничего, только то, что скоро её заберут у меня. Хорошие люди, — Кирилл слышит, как с трудом даются ему эти слова, — надеюсь. И когда это случится я хочу, чтобы ты был рядом. Трезвым и с дурацкими анекдотами. Понимаешь? Чтоб она запомнила меня таким же счастливым, каким обычно. — Ты же понимаешь, что вы можете встречаться и всё такое? Я уверен они дадут тебе такую возможность. Там, созваниваться, переписываться. — Конечно, но они из Америки и увезут её туда же, — Лёша жмурится до цветных пятен в глазах, — слава интернету и технологическому прогрессу! Кирилл ничего не говорит, аккуратно переплетает их пальцы. Он хочет показать Лёше, что он трезвый и ясный, как никогда. — Как ты с этим справляешься? — Сублимирую. И торчу у тебя. Или сначала торчу у тебя, а потом сублимирую. — Приятно, что я типа помогаю бороться с твоим саморазрушением. — Ну типа, — ему хочется сказать что-то ещё, лишь бы не оставаться в молчаливо и томе, ожидая начала собственного конца, — Может… Ты мог бы мне почитать? — Ты же… Понимаешь что это будет долго и убого? — подозрительно косится на тёмную макушку пацана. — А я не спешу, — отвечает он, а потом приподнимается и еле шепчет на ухо Гречкина, хотя нужды в этом не было, — мне нравится твой голос. Кирилл читал самозабвенно, упиваясь тем, как его слушают, как не осуждают и местами помогают, подсказывают. Он не знал, как называется это чувство, обволакивающие спокойствие, что он испытывал было в разы лучше, чем любой наркотик, что он пробовал. Кирилл не решался дать точное наименование своим чувствам, как и Лёша, что слушал и прекращай ощущать горечь своего положения. Он справится с этим. Он будет в порядке, как и Лиза, как и Кирилл. Они будут в порядке и главное вместе. Не смотря ни на что.

***

Сумерки наступили неожиданно резко, как и лёгкий холодок, проходящий по рукам и ногам, вызывая табуны мурашек. Маленькому Лёше казалось, что вся кожа на теле стала гусиной, поэтому он плотнее укутал нечто совершенно маленькое и беззащитное в своих руках. Лёше бы сейчас сидеть дома и смотреть «спокойной ночи малыши», а он сидит во дворе на ступеньках своей пятиэтажки и ждёт, пока очередной скандал матери и её дружков закончится. Лёша же смотрел на мигающие огоньки в небе, точно зная, что где-то там его отец и он ждал, надеясь, что вот-вот один из самолётов спуститься прямо перед ним. В их доме всё ещё деревянные рамки у окон и стеклянные окна, поэтому он слышит каждое слово, каждое ругательство и разбитую тарелку, но затем вглядывается в маленькое личико создания на руках, зябко ёжится, но сильнее прижимает кулёк к груди. Он надеется, что всё скоро закончится. Может, отец сможет их забрать? Он пообещает вести себя хорошо и Лизу научит также. Они же смогут жить долго и счастливо, верно? Дети должны бояться темноты, должны опасаться и бежать от неё, ведь непременно из какой нибудь очередной тени выползет и монстр с одним глазом и сотнями рук. Но Лёше не страшно, Лёша видел монстров хуже. Они гладят нежно по щекам, а потом бьют по ним на отмашь, они хвалят, а потом орут о твоей никчемности, они говорят, что ты ошибка. Они притворяются твоей мамой. Девочка начинает ворочиться и делает такое лицо, будто заплачет, даже открывает рот. Но замолкакт, будто слышит, как маленький мальчик просит, нет, молит ее одними лишь губами подождать, а сам рыдает так, что слезы скатывается с щёк. Взрослый Лёша точно знает, что им никто не поможет, что мама не будет прежней, что отец никогда после этого не прилетит к ним, а кошка, шуршащая в кустах не примостится возле его ног, пытаясь согреть их, брошенных и замерших, как своих котят. Макаров смотрит на Лизу, с этими лентами в косичках, что сам вплетал в её волосы, на маленькое голубое платьеце с ягодами клубники — её любимое платье, такие же крохотные туфельки, что Лиза сама чистила с утра. В её ручках небольшой чемоданчик, а за спиной рюкзачок в виде пони. Девочка улыбается, а Лёша вспоминает тот момент, когда он последний раз видел родителей вместе, ночь, после которой они оказались здесь на долгие семь лет. Ему хочется рыдать как в ту ночь, но он здесь, чтобы дать Лизе то малое и лучшее, что он может — свою любовь, свое одобрение, другую семью. Другая семья. — Я буду по тебе скучать, кроха, — всё что он может сказать, когда осознаёт, что её уже ждёт машина с другими родителями, что сама девочка уже собралась и ждёт только его слов. А парню трудно, он хочет забрать свою маленькую принцессу и не отпускать, — приезжай пожалуйста чаще… Я… Я обещаю купить ещё самых лучших паззлов и книжек для тебя, Лиз… Ты же знаешь? — Конечно знаю! Я буду тебе писать каждый-каждый вечер! Честно! — она с разбегу обхватывает его за талию, утыкаясь носом куда-то в живот, — Я очень люблю тебя, Лёша! Сильно-сильно! — До луны и обратно? — До луны и обратно! — девочка всхлипывает и утирает нос ручкой. — Я тоже тебя люблю, кроха, — Лёша в последний раз гладит её по волосам, целует лоб, щеки, глаза, нос. Всё до чего может дотянуться. После этого она уходит, оглядываясь пару раз забирается в машину и машет ручкой. Её ждёт самолёты, огни, аэропорты. Она ещё никогда не летала и Лёша может только надеяться, что ей не понравится и её идея фикс — стать пилотом, наконец исчезнет в более мирное русло. Проходит минут пять после которых Лёша понимает, что она уехала, ещё минута требуется для того, чтобы он осознал, что теперь он один. Что у него больше ничего нет. Никого нет. А потом сзади подходит Кирилл, кладёт свою тёплую руку ему на плечо и этот жест срывает будто стоп-кран. Нос начинает щипать, а из горла вырываются всхлипы. Он не один и никогда не был, даже если ему так казалось. Лёша больше не смотрел в небо, не ждал мигающих авиалайнеров по ночам. Слезы вырываются наружу большими каплями сползая с ресниц. Рыдания, которые так давно не могли вырваться сейчас стали необходимостью. Чьи-то семьи гибли, разрушались и смотрели, как от их дома оставались обломки. Другие свои семьи строили сами, как пирамидку — монотонно кирпичик за кирпичиком. А Лёша, как и Кирилл нашёл свою семью в человеке, который был рядом, который стоял с ним плечом к плечу, сталкиваясь с проблемами, слезами, гневом и радостью. Каждый из них сублимировал и переживал свою боль по своему, но каждый вставал на ноги после очередного удара, выдыхал тёплый воздух и шёл дальше рука об руку с тем, кто был рядом.

Конец.