***
— Я с тобой больше играть не буду... — Антон, который всего каких-то два часа назад с огромным энтузиазмом купил у проводницы карты и приволок их в купе, сидел, нахмурив брови, и усиленно обижался. — Я не виноват в том, что выигрываю! — Арсения его поведение разве что умиляло и веселило. — Ты жульничаешь, да? Это твои магические штучки, да? — не унимался Антон. — Ловкость рук и никакого мошенничества! — Так не бывает! Не мог человек, который до сегодня не слышал о покере, обыграть меня! Меня! — преувеличенно возмущённо, — Да я в общаге только этим и выживал! — Разводил студентов на Доширак? — Именно! И почему ты знаешь Доширак, но не знаешь покер!? Арсений к этой реплике чуть ли на полку не завалился от смеха. — Ну, такие вот несистематизированные у меня знания. — Как ты завуалировал кашу в голове. — Не паясничай, отыгрываться будешь? — мужчина обвёл рукой кучу монеток, которые они использовали вместо фишек, на своей стороне стола, и две монетки на стороне Антона. — Ты шулер. Конечно буду! Меняем игру! В дурака играть умеешь? Арсений заметил, что настроение Антона становилось хуже. Он пытался поддаваться, честно пытался, но даже так выигрывал... — Может, я проклят? — Антон обречённо попрощался с последней монеткой. — Может, игры не те? — Арсу его было почти жаль. Почти... — У проводницы других не было? — Ну, я ещё Уно видел... — Можем в него попробовать. — Теперь ты иди. Я буду горевать по своему богатству. Арсений только рассмеялся на эту реплику и, прихватив остатки налички, которую он предусмотрительно снял ещё в первый день в Воронеже, двинулся к первому купе. Купил ту самую Уно, ещё две незнакомых карточных игры и чай. После уютных посиделок с Майей он как-то пристрастился к чаю. К тому же женщина положила им с собой просто тонну выпечки и, так как из них двоих есть мог только Арсений, удовольствие съесть это всё досталось исключительно ему. А кто ест булочки, вареники и сырники без чая? Разве что какие-то извращенцы. Вернувшись в купе спустя ничтожных минут пятнадцать, мужчина застал наимилейшую картину: Антон спал, свернувшись чуть ли не калачиком, сжимая в руке перетасованные карты. Дверь-предательница громко хлопнула при закрытии, и звук, выбившийся из приевшегося стука колёс, его разбудил. — Ой. — парень неловко сел, — Я задремал? — Спал бы дальше. — Арсений опустил покупки на столик, — Ничего важного не проспишь, не боись. — Да я не хочу уже... Сыграем? Может , поменяем ставки? — он окинул задумчивым взглядом стопки монет, — Может игра не идёт, потому что деньги и так твои, и хотят к тебе вернуться? Ха-ха. — Быть может. — Арс решил поддержать эту игру, очевидно, Антон к чему-то вёл, — И на что бы ты хотел сыграть? — Ну... — парень деланно задумался, — Так как на раздевание ты играть, очевидно откажешься, как насчёт на желание? — и скорчил довольное лицо, — Или можем придумать аналог "правды или действия", только вопрос задаваться будет проигравшему? Нам же всё равно пилить ещё... Сколько часов? — Восемь. — Во! Восемь. Ну так, что думаешь? — Твои правила. Но играем в рамках приличия, а то знаю я вас, молодёж. — ну как можно было отказать, когда Антон так смотрел? — Ой, старик нашёлся. — довольно фыркнул парень, — Раздавай!***
— Набрался, блин, мотивации. — Арсений задумчиво чесал затылок. Он безнадёжно проигрывал. — Ато! Стрит-флеш! Я победил! — Антон вскинул руки в триумфальном жесте. — Теперь ты́ похож на шулера... — мужчина проводил печальным взглядом последнюю стопочку монет. — Ну, правда или действие? — Правда. Это уже четвёртый проигрыш Арсения в разные вариации карточных игр. Все три раза до этого он выбирал действие, и Антон просил у него какую-то глупость, вроде наколдовать на потолке северное сияние или попытаться коснуться носа языком. С первым мужчина справился, а вот со вторым нет. После третьего действия Антон заявил, что, вообще-то, выбирать каждый раз одну и ту же опцию нечестно. Вот поэтому он выбрал правду. Хотя правду как раз говорить не особо хотелось, о чём бы его не спросили. Антон вперил в него проницательный взгляд и со всей серьёзностью, на которую был способен, спросил: — Если бы ты был полотенцем... То какого цвета? — Ээ? — Арсений опешил. Антон смеялся, откровенно наслаждаясь его глупым выражением лица. — Ах ты жук! — мужчина быстро пересел к нему на полку и начал щекотать, отчего смех стал ещё ярче...***
— Мне надоело. — спустя ещё добрый час игр, результат которых был уже не таким однозначным, признался Арсений. Они переиграли уже во всё, что смог вспомнить Антон, и узнали друг о друге много новых, совсем простых вещей с помощью "правды или действия", о которых нормальные люди и так говорят, вроде любимых цветов, литературы, кино и тому подобного, но которые никогда не всплывали в их странных, по меркам нормальных людей, отношениях. А город неумолимо приближался. — Тогда что будем делать? Сколько нам ещё ехать? — Часа три, может чуть больше. Я буду доедать Майину еду. — довольно, — А ты? Хочешь есть? Антон прислушался к себе и кивнул. Да, голод давал о себе знать. Да и не хотел он просто сидеть и смотреть, как Арсений уплетает стряпню его мамы, когда он сам не в состоянии попробовать. — Давай тогда чуть пересядем, неудобно. — Арсений сидел правой, здоровой рукой к окну, и не смог бы протянуть её Антону. Так что он привстал, ожидая, что парень подвинется и выпустит его, но тот его притормозил. — Подожди, что не так? Зачем? — Рука. Другую. — взгляд мужчины остановился на его собственном запястьи, которое удерживала чужая рука. — А если я хочу эту руку? — серьёзно спросил парень. — Антон... — Почему ты стесняешься этого шрама? — наконец Антон задал волнующий его вопрос. Во время игры он не спрашивал ничего неприятного, чтобы не ставить Арсения в положение отсутствия выбора. Но сейчас, когда тот спокойно мог его послать, почему нет? — Я не боюсь твоих шрамов. Они не страшные совсем, честно! — Антон, дело не в этом... — Арс устало отвёл взгляд, но всё-таки сел обратно, так как отпускать его руку парень явно не собирался. — Тогда почему? — требовательно. Антон понимал, что, возможно, брал на себя больше, чем имел право, что стучался в дверь, за которой скрывалась глубокая травма, но отступать не собирался. Естественно, если его пошлют — он послушается, но пока не наткнётся на мёртвую стену не остановится. Арсений закостенел. Было что-то в его прошлом, что не давало ему двигаться дальше. И Антон хотел ему помочь это преодолеть. А если не сможет — хотя бы понять. — Дело не в том, что он страшный или уродливый. — «Хотя и в этом тоже». Арсений проводил взглядом ель, одиноко стоящую на заснеженном поле, которое они проезжали. И явственно почувствовал, что устал. Устал прятаться, недоговаривать. Вспомнил, что, каждый раз, когда ему казалось, что он ходил по тонкому льду, доверяя свои мысли и чувства другому человеку, они были приняты. Так просто и откровенно. Он давно не чувствовал в чужих действиях столько искренности. И он Антону доверял. Конечно, не слепо, но и не безосновательно. И, даже если он всё ещё не был готов открыть ему всю свою жизнь, то возможность подпустить его ближе... Манила. А как можно подпустить кого-то ближе, не открыв душу? — Этот шрам — позор. — произнёс он настолько тихо, что голос почти затерялся в шуме поезда. — Что? Почему? — Антон, не отрываясь, вглядывался в его лицо, — Это что-то из вашей философии, да? — Что-то в этом роде. — Арсений приподнял широкий рукав и отозвал ленты, прятавшиеся под ним, оголяя предплечье. Провёл пальцами по краешку неровного, бордово-белого шрама, напоминающего паутинку, — Это чисто воинское понятие. Шрам, запечатлевший собой поражение, унёсшее жизнь, не должен быть стёрт. — с непроглядной тоской в голосе процитировал он что-то. — Унёсшее жизнь? Но ты же жив... — Антон понял не сразу. — Жизнь не обязательно должна быть моя. — хмыкнул мужчина. «Хотя мою, в каком-то смысле, он тоже забрал...» — Это напоминание. Позор. Хранитель, не сумевший сохранить. — Арс горько усмехнулся, — Чувствуешь иронию? — произносить это вслух было больно. — Но вы же не всесильны. — Антон накрыл его руку своей, прямо поверх шрама, — Это... Несправедливо. — он смотрел, и видел надломленную, страшной силы эмоцию, сокрытую в чужих мыслях. Арс всеми силами подавлял её, не давая проступить на лице, но его слихвой выдавали... Глаза. Потемневшие, почти стеклянные. И Антон понял. Человек, свидетелем чьей смерти стал этот шрам — не незнакомец. Некто ценный, близкий. — Однажды взявший на себя ответственность не смеет от неё отречься. — снова процитировал Арсений, — У нас тоже есть свои законы. И они справедливы. — он остановил взгляд на чужих пальцах, неосознанно поглаживающих его кожу, — Ты можешь смотреть, если хочешь. Но я не хочу его видеть. — он откинулся на спинку полки и прикрыл глаза. И под плотно закрытыми веками алыми языками плясал пожар, питаемый слабостью его сознания. Тот самый пожар, что преследовал его из ночи в ночь столько лет, — Хочешь — кусай это запястье. Не хочешь — другое. Я не стану тебя останавливать... Антон поднёс предплечье ближе к лицу, краем сознания понимая, что касается последствия самой страшной трагедии жизни человека, которого любил. Но вместо того, чтобы укусить, он легонько, словно росчерком крыла бабочки, провёл губами вдоль шрама, задержавшись на месте, где бордовую кожу сменяла белая, оставляя на ней почти неощутимый поцелуй. И услышал над ухом прерывистый вдох. О чём думал тогда Арсений оставалось только догадываться. Вместо того, чтобы укусить, Антон прижал руку к груди, обнимая, и голову на чужое плечо положил. Он мог увидеть, понять чужую боль лучше сквозь кровь, но сейчас... Сделать это казалось преступлением. То, что показал ему Арсений — слишком откровенно и ценно. Оно должно остаться таким, какое есть: болью и переживанием, доверенными другому человеку. Словами, добровольно. — Я знаю, что, что бы я не сказал, тебе это не поможет. Да и не поверишь ты мне. — шептал он на грани слышимости, — Но хранить в себе боль вот так, носить это напоминание, — пальцы скользили вдоль бугристых рубцов на шраме, — неправильно. О ком бы ты не горевал, я не думаю, что он хотел бы, чтобы ты страдал. Если чувства этого человека хотя бы вполовину так сильны, как твои. И они замерли в этом положении. Антон всё так же сжимал чужую кисть, не шевелясь и едва дыша. И не заметил, как после его последней фразы по щеке Арсения скатилась одинокая слеза...