Иными словами

Жан неторопливо ходит мимо мольбертов, разглядывая холсты: краска на всех уже почти высохла, только кое-где виднеются влажные следы, так подходящие тематике картин. Как будто вода, настоящая, а не нарисованная, добавляет этим работам искомый зрителем смысл, истинную глубину. Жан мог бы провести пальцем, казалось бы, такое легкое и ребяческое действие, и размазать не засохшую краску, сделать картины еще более искаженными, до правдивого расплывчатыми. Но это убило бы всю атмосферу: изначальный замысел художников затерялся бы за этими «правками», и вот, личность создателя уже не имеет значения — в картине уже нет его души. Она, как бабочка, напуганная взмахом руки, улетела бы прочь, искать новое пристанище. Пробираясь мимо десятков одинаковых мольбертов, отличающихся только степенью испачканности краской и углем, Жан пробегает пальцами по гладко отполированным планкам, а глазами по холстам. В первое время он разглядывал все: каждая картина, пускай даже нарисованная в одних оттенках или одними и теми же материалами, всегда была особенной, подобно отпечатку пальцев. Ему нравилось разглядывать мазки кистей, думать о том, как выглядел набросок и остался ли автор доволен получившимся результатом. Но в последнее время Жан, как заколдованный, искал работы одного вполне конкретного автора. И хотя ни один холст, конечно же, не был подписан — Жан всегда находил нужный. Сначала случайно. Просто глаз сам цеплялся за картины, находил в них то, что откликалось в сердце, восхищался детализацией и искренним вовлечением в без приуменьшения каждую работу: прорисованные травинки, кирпичи на стенах или мимические морщины, растяжки и волоски. Мелочи, показывающие, на чем останавливался взгляд автора; показывающие, как он смотрит на мир. Жан не знал человека, стоящего за картинами, не знал даже, был ли это один человек или разные, но знал, что он видит этот мир намного красочнее и интереснее, чем Моро, что он способен видеть его таким. Затем, застав однажды художника за его работой, Жан больше не в силах был их разделить. Вот и сейчас, Жан останавливается у мольберта, словно его вел к нему за руку сам художник, и аккуратно присаживается за стул напротив, не желая даже дышать в сторону картины как-то не так. Моро жадно разглядывает каждый миллиметр холста, совсем как изголодавшийся странник набрасывается на свою еду. Картины — это его успокоение. Случайно обнаруженный, но действенный способ разобраться в себе, залезть туда, куда обычно не хочется. Просто гуляя между картин, Жан чувствует, как будто переносится из этого замкнутого городка, словно сжимающегося с каждым годом все сильнее и сильнее и желающего в конце-концов сомкнуться у него на шее. Моро оказывается в другом мире: более живом, интересном, разнообразном. В мире, где нет никакого напоминания о суровой реальности, кроме разве что дней, когда они рисуют пейзажи, как, например, сегодня. Если бы Жан был каким-нибудь богатым хозяином выставки, то непременно разместил бы эти картины под вечный искусственный дождь, добавил бы изощренных ароматизаторов грязной земли или мокрого асфальта, вынуждая каждого зрителя промокать и впитывать в легкие запах слякоти. Потому что это не просто изображения города, утонувшего в дождях — это их реальность. Серая, сырая, едва не покрывшаяся плесенью. Среди детишек ходит страшилка, что их объятый лесом город навечно погружен в сон, проклят за грехи предков. Затянутое туманом небо, круглосуточно горящие желтые фонари, многие их которых мигают на последнем издыхании столько, сколько Жан себя помнит, почти всегда пустые дороги, машины на которых явление не менее редкое, чем любой другой вид транспорта. Раньше здесь были различные лавки: продуктовые, антикварные и даже мистические. Сейчас же почти все заведения обанкротились и остались только единичные магазинчики энтузиастов-частников. Большую часть заведений составляют бары, которые, впрочем, все равно все принадлежат одной единственной семье, подпольно толкающей в них наркотики и незаконно продающей оружие, о чем знает даже бесполезный шериф. Библиотека в городе одна — и та школьная и почти полностью развалившаяся: большая часть книг стоит не на полках, а между рядов. Но Жан все равно ценит ее всем сердцем, потому что это чуть ли не единственное место, куда Рико не намерен суваться по своему желанию: есть в нем хоть капля достоинства, раз он еще не опорочил её. А уж выставок картин, помимо тех, что устраивает школьный художественный кружок — в городе нет и подавно. В городе, где гниют сами люди, картины долго не живут. И это разъедает Жану сердце. Делает так больно, что грудь сворачивает. Картины, нарисованные школьниками — его единственный билет в другую реальность. Но и его вешают на стены коридоров, на всеобщее обозрение, без какой-либо защиты, после чего скидывают в общую каморку, где они благополучно царапаются, покрываются пылью и плесенью год за годом. В этом городе люди не думают про что-то более долговечное, чем вопрос выживания. И их можно понять: кому-то нужно кормить семью, кому-то спасти алкоголичку-мать от очередной попытки спалить дом, а кто-то едва находит дорогу до этого самого дома, избитый до помутнения в глазах. Но Моро сделал бы все, чтобы сохранить картину перед собой: положил бы в сейф в самом надежном банке, обернул бы в сто слоев пленки, заламинировал бы так, что слой лака не поместился бы и в дверь. Он готов хранить каждую картину в своей комнате, даже если для этого ему однажды придется из нее выехать и спать в коридоре, ежедневно натыкаясь на нападки, избиения и обвинения со стороны Рико или Тетсуи. Встряхнув головой, Жан вновь цепляется взглядом за картину, как за спасательный крючок: в мастерской ему не нравится думать про кого-либо из семьи Морияма. В них нет ничего из атмосферы, что таится в четырех стенах, обвешанных эскизами: ни красоты, ни душевности, ни искренности. Здесь его маленькое укрытие от всего, что непременно будет ждать его за дверью. Здесь можно побыть наедине с собой и своими мыслями, не опасаясь маячащей на горизонте опасности. На холсте всего лишь изображение города. Улицы, которые он знает вдоль и поперек. Дома, одинаковые и обезличенные, хоть и заселены. Но солнечные лучи, пробирающиеся сквозь кучевые облака — добавленные исключительно автором, Жан точно знает, потому что на остальных работах их нет, — словно ниточка надежды, за которую Моро так отчаянно цепляется, каждый день просыпаясь в этом месте. Поддавшись внутреннему порыву, Жан подносит руку к картине, но не касается. Хочет, но не имеет права. Так же, как и с Джереми — автором картин, которые Моро так сильно хочет спрятать подальше за ребрами. Потому что Джереми — луч солнца в городе, где глаза людей уже привыкли ко тьме. Он яркий, открытый, шумный и будто светится изнутри, желая согреть своим теплом всех вокруг. Джереми не может не приковывать всеобщее внимание, не цеплять к себе, но вместе с этим своей доброжелательностью он отталкивает других людей, представляясь в их глазах фонарем, неизменно убивающим летящего на его свет мотылька. Джереми Нокс рос в этом городе с самого детства, но все равно остался человеком, желающим жить: к такому здесь не привыкли, особенно взрослые, особенно учителя, так или иначе пытающиеся замарать его своими поступками и замечаниями, пытающиеся сделать его похожим на них, похожим на всех в этом Богом забытом городе. Жану от этого тошно до трясучки. Потому что Джереми такого не заслуживает. А Жан не заслуживает Джереми. Моро по самую голову в грязи, следы Морияма на нем повсюду: в синяках и ушибах, в переломах, в искривленной носовой перегородке и в паре седых прядей на молодой голове. Из этого замкнутого круга Жану не выбраться, он всегда будет тонуть в рутине и захлебываться туманом в легких. После того, как отец Жана задолжал Морияма такое количество денег, что цифра не уместилась на выписке в одну строчку, Жан стал разменной монетой — оплатой за ошибки отца, сошедшего с ума после смерти матери. И хотя Жан ходит уже на две подработки, помимо тренировок по экси, которым его вынудил заниматься Рико, Моро все равно не может стереть с кожи ощущение, что это всё навсегда. Что ему придется прислуживать этому высокомерному индюку, пока один из них не отойдет на тот свет. И все это настолько отвратительно, что Жану кажется неправильным даже разговаривать с Джереми, ни то, что прикасаться к нему. И все же, Джереми тянет к себе, сильнее любого открытого человечеством магнита. Это похоже на азартную игру: Жан раз за разом проигрывает, но все равно ставит на кон все. — Знал, что найду тебя здесь. Знакомый голос раздается со стороны прохода, и Жан мгновенно поворачивается на него, едва не падая с шаткого стула. Джереми, улыбаясь своей обворожительной улыбочкой, стоит, дурашливо облокотившись о дверной проем, чем заставляет Моро задуматься о том, как давно он тут стоит и как много он видел. Но во всяком случае, одного его внешнего вида достаточно, чтобы отогнать легкий испуг, который Жан испытал, не ожидая услышать кого-то позади себя. В белой рубашке, растянутом бежевом свитере и черных брюках Джереми выглядит как стопроцентная идеальная подростковая мечта, желанная до боли и абсолютно недостижимая. Как будто Джереми не живет в этом городе, а забежал в мастерскую лишь проездом. Как будто вокруг него жизнь строится и, главное, ощущается совсем по-другому. Жан позволяет себе пробежаться по нему взглядом, просто чтобы запомнить этот момент и согреваться о него немного дольше. — Я вообще-то все еще тут работаю, — фыркает Жан, потому что, во-первых, он немного ворчливая зараза, а во-вторых, потому что те слова, которые он на самом деле хочет сказать Джереми его пугают. Ему просто запрещено это чувствовать — нерушимая истина. Джереми хихикает. Хихикает. Жану кажется, что в мире, в котором они живут — этот звук определенно вне закона. — Я все реже застаю тебя за этим делом, — не снимая улыбки с лица, продолжает Джереми, чем вынуждает Жана сощуриться. — Ну, за уборкой, я имею в виду. Твоя работа, все такое, — спешит дополнить он, как будто суть его речи от этого вообще хоть как-то поменялась. Жан сощуривается еще сильнее, и Джереми сдается, делает вздох и начинает неспеша пробираться сквозь мольберты в сторону Моро. — Ты все чаще рассматриваешь их, — Джереми кивает на картины, с слегка пренебрежительным взглядом останавливаясь на своей. — Я тебя не обвиняю, если что! Мне просто интересно: что думаешь? — О твоей картине? Джереми угукает, поджимая губы и не отводя взгляда от картины, поставленной на мольберт перед Жаном. Нокс не спрашивает, как Жан ее нашел — уже привык, но Моро видит в глазах вставшего рядом Джереми непонятную смесь эмоций, что-то между сомнением и разочарованием, и Жан не может держать язык за зубами, когда между светлыми бровями пролегает складка, которой там быть не должно. Эта картина ведь, возможно, одна из лучших, что Джереми писал за последнее время, потому что она про него — про Джереми Нокса и его чувства, спрятанные в лучах солнца, пробивающихся сквозь тучи, в маленьких растениях в горшках, припрятанных за закрытыми окнами, в кошках, недовольных дождем и красующихся у заборов. Все в этой картине кричит об авторе. О его душе, спрятанной между холстом и красками. — Удивительно, — на выдохе произносит Жан и тут же тушуется от голой правды, не прикрытой ни сарказмом, ни пренебрежением. — Ты удивительный. Жан знает, что Джереми не воспользуется этим моментом секундной слабости, не будет выворачивать наизнанку, но почему-то на корне языка все равно скапливается кислый привкус. Моро нужно уйти отсюда. Выйти из мастерской как можно скорее, закрыть рот и не позволять себе говорить так свободно с Джереми, не позволять себе привязываться к нему, стоящему на расстоянии вытянутой руки и выглядящему настолько на своем месте, что Жан невольно сохраняет в памяти и этот момент. Потому что Жан все еще всего лишь разменная монета, и хоть Джереми не знает всей правды, не видеть, что Моро находится в «Свите» — невозможно. Жан является частью одной из худших вещей, случившихся с этим городом, а Нокс раз за разом продолжает смотреть на него, как на равного, как будто это вообще можно вынести. Если Рико когда-нибудь узнает, чем Жан тут занимается… — Правда? — переспрашивает Джереми, и Жан хочет стереть это искреннее удивление с его лица. — Думаю, я мог бы лучше. Жан заставляет себя оторваться от зависшего над ним лица Джереми, находящегося слишком близко для стабильной работы мозга, и вновь посмотреть на картину. Как бы Моро не цеплялся глазами за мазки красок, за штрихи карандаша — не видел того, что вынуждает Джереми делать эти недовольные изгибы бровей и губ. Картина все такая же идеальная, как когда Жан увидел ее впервые. — Ты недооцениваешь себя. Еще одна правда. Из уст Жана все такая же резкая, безэмоциональная, уродливая и неказистая. Он не умеет поддерживать так, как Джереми. Его лицо не выражает сочувствия или добродушия. Жан просто разучился использовать слова и руки для чего-то кроме защиты, но Джереми не должен резаться о его углы, только потому что добр к Моро — это просто не справедливо. Джереми всегда позволял Жану задерживаться в мастерской подольше в особенно плохие дни, всегда разрешал часами любоваться своими работами и в тайне от всех подкармливал нормальной едой, а не диетической. И хотя Моро не знает наверняка, что изменилось в отношении Джереми к нарисованному им творчеству — он уверен, что тут не обошлось без постороннего вмешательства: конечно, то, что он рисует, далеко от оригинала, но раньше Нокс с радостью вносил правки, делая обычную работу своей, а теперь почему-то тушуется, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, как будто от этого рисунок изменится. — Нет, правда, — парирует Нокс, тыкая пальцем в разные части картины. Жан смотрит на цветастые пятна на чужих ладонях: краска какая-то едкая и не вымывается полностью, хотя на смуглой коже Джереми их почти и не видно. Пальцы у него прямые длинные и худые, с таких только и срисовывать — полная противоположность по нескольку раз переломанным пальцам Жана, покрытым только шрамами да ссадинами. — Здесь линия кривая, а тут краски наслоились неудачно и получилась грязь. И карандаш стер плохо, из-за этого, — Джереми замолкает, прикусывая губу, и смотрит. Жан успевает насчитать пятнадцать ударов сердца, прежде чем Нокс наконец продолжает: — Я сначала хотел тебе ее подарить, а сейчас думаю, что могу и что-то получше тебе нарисовать. Ты стоишь того, чтобы постараться побольше. Жан был совершенно прав, когда думал, что ему нужно уйти, потому что с каждой секундой Моро чувствовал, как все дальше отдаляется от реальности, а падать в нее гораздо больнее, если поднимаешься слишком высоко. Каждое слово Джереми — камень, брошенный в воду и поднимающий волны, что не оставляют Жана и шанса на выживание. — Джереми, — прерывая непрекращающийся поток в лице Джереми Нокса, Жан зовет его в надежде буркнуть что-то нейтральное, забрать картину и убежать. Возможно, ему стоит найти новую работу, несколько месяцев избегать любого контакта и тогда он вновь сможет трезво оценивать ситуацию, в которой оказался. Но Джереми поворачивается на зов, и его лицо, стоило бы догадаться, оказывается прямо над Жаном. Несправедливо близко. — Я хочу эту картину, если ты не против отдать ее мне. И вновь лицо, пустое и ничего не выражающее, скрывающее, с каким треском раскалывается все внутри. Жан сейчас похож на статую: замер на месте, боясь пошевелиться, чтобы не подпустить Джереми еще ближе, не сказать чего-то рушащего его стены еще сильнее. Вряд ли Джереми удивился бы, если бы по бледной коже Жана в этот момент стали расплываться сколы и трещины, а глаза и вовсе застекленели и без превращения в статую. Возможно, тогда Моро бы наконец и сам стал его музой, возможно, тогда Джереми почувствовал бы хоть крупицу того, что при каждой встрече рушит мир Жана. Кто же знал, что он самый главный мотылек, летящий на неминуемую погибель: тянет не только руки, но и самого себя к этой картине, хотя прекрасно знает, что за нее Рико сдерет с него кожу живьем. Жан должен отступить, уйти, пока не погряз в этом болоте и не утянул Нокса за собой, но Джереми притягивает к себе и взгляд, и душу, как будто Моро и правда привязан к нему чем-то свыше, как будто его глаза были созданы для того, чтобы всегда искать Джереми. Жан знает, что поступает неправильно, когда поднимается с места, вынуждая Джереми сделать шаг в сторону и опереться спиной о подоконник. Знает, что подписывает себе смертный приговор, когда поворачивает голову в его сторону, не в силах не взглянуть. Джереми стоит на фоне окна, за которым неизменно идет дождь, и выглядит как олицетворение своей картины. Глаза слегка расширены, как будто Нокс мысли Жана читает и сожалеет о чем-то своем, а рука приподнята в безуспешных поисках, за что бы зацепиться. Совсем как Жан, безрезультатно пытающийся найти в своей жизни нечто уютное и стабильное, находящий успокоение в картинах, что в данную минуту приносят только участившееся дыхание да вспотевшие ладони. Что-то в непроницаемом лице Жана все-таки сообщает Джереми о том, что ураган взглядов и волнений они переживают один на двоих. — Жан? — тихо произносит Джереми. Его голос почти сливается с шумом дождя, но Жан услышал бы его даже в гром. Подсознание кричит: беги, беги, беги. Не позволяй себе так эгоистично забрать последнее солнце в этом городе — все, что не позволяет ему рухнуть в ад здесь и сейчас. Ты его не заслуживаешь, ты — тот, кто должен провалиться в горящую расщелину первым. Ты не можешь предложить Джереми ничего, кроме бугристых шрамов на сухой коже и беспорядочного улья мыслей в голове, жалящего не только самого себя, но и людей вокруг. А уж Рико наверняка позаботится о том, чтобы Жана ничего не отвлекало от тренировок, чтобы у него в жизни не было ничего более светлого, чем эфемерный шанса на свободу. Рико ведь сам глубоко несчастен, и он сделает все, чтобы не позволить другим быть счастливее его. Мысль о том, что Рико может причинить боль не только Моро, но и Джереми простреливает виски насквозь, оставляя после себя только отвратную горечь. Жан не может подписать на это Джереми, только потому что подписался на это сам: его чувства — его зона ответственности. Жан не позволит Джереми платить за его ошибки так, как Жан платит за ошибки своего отца. Всем в этом городе пора прекратить перебрасывать свои беды на других людей — глядишь, и солнце начнет пробиваться. Жан механически делает шаг назад. Джереми, глядя на это, шумно выдыхает и делает два уверенных шага вперед, сокращая расстояние между ними до вытянутой руки. Останавливается, заглядывая не просто в глаза, а куда-то дальше — в мысли, в воспоминания, в сомнения. Жан чувствует себя абсолютно обнаженным под этим взглядом, потому что он видел картины Джереми, он знает, что тот видит его сейчас насквозь, чувствует намного лучше, чем другие люди. У Джереми глаз наметан видеть в темноте. И это страшно: быть настолько уязвимым. Страшно думать о том, какую силу Джереми имеет над ним, что Жана не заботит ни Рико, ни Тетсуи, ни возможные переломы, машущие ему и подходящие уже совсем близко, потому что Моро определенно задержался на подработке дольше, чем имел на это право. Страшно, потому что, когда Джереми протягивает руку к его лицу, Жан не может не закрыть глаза: он привык к ударам, и хотя знает, что Нокс никогда бы его не ударил, все равно дергается, все равно отшатывается назад, как ошпаренный. — Жан, — вновь шепчет Джереми, подходя ближе только после того, как Моро открывает глаза. В этот раз Джереми заходит с другой стороны: медленно тянется ладонью к ладони Жана, уверенный в том, что последний наблюдает, сначала цепляется за побитые костяшки, легонько, на пробу, а после, убедившись, что Жан не собирается сбегать, переплетает пальцы. Джереми вновь шумно выдыхает — всегда такой громкий, даже в повседневных мелочах — и Жан видит, как его плечи постепенно опускаются. Джереми всегда был тактильным: Моро не раз видел, как в коридорах школы он с подругами спутывался с ними телами, как нитки в клубке. Жан не мог позволить себе такого, не мог подпустить Джереми еще ближе, потому что сегодня спусковой крючок уже был спущен. Но Жан может крепче сжать теплую ладонь в своей, холодной, и вновь вздрогнуть, но на этот раз от разницы температур, посылающей мурашки по спине. Джереми не пытается прикоснуться к лицу Жана еще раз, напротив, ведет его подрагивающую, то ли от холода, то ли от нервов ладонь к своему лицу, на котором отчего-то вновь появляется уже знакомая Моро легкая улыбка. Прижимается щекой, согревая худые бледные пальцы, и смотрит снизу-вверх так открыто и ласково-ласково. — Тебе не стоит этого делать. Моро предупреждает, потому что чувствует, что обязан. Джереми в ответ хмурится, и Жан вновь видит эту злополучную складку между бровей. — Ты не хочешь? Если бы Жан был чуть более уравновешен сейчас, то возможно даже улыбнулся бы на эту фразу. Не хотеть Джереми Нокса? Что-то из ряда вон выходящее. Глупость. Магия. Жан хочет его настолько, что теряется в собственных решениях и убеждениях, на которых так долго строился его мир. Хочет до сжатых желвак, до скрипа зубов, до привкуса крови на языке, когда ему приходится сдерживать себя, чтобы не подойти к нему, чтобы защитить от едких фразочек Рико или кого-либо еще. Жан стал бы его щитом от всех демонов, что лезут из темного леса, бродят по улочкам, собирая грехи и утягивая самых пропащих людей в свои дебри. Жан пошел бы за ним и в Ад, и ко дну. Но если для того, чтобы защитить его, Жану нужно от него отказаться — он так и сделает. — Не в этом дело, — Жан отрицательно кивает. — Рико не позволит- Джереми, нарочито-громко фыркая, корчит такое лицо, что Моро удивляется, как ему скулы-то не свело. — К черту Рико, — бурчит Джереми, закатывая глаза так сильно, что теряет равновесие и слегка назад отшатывается. Моро аккуратно удерживает его на месте, не прекращая с удивлением оглядывать нахохлившуюся фигуру Нокса. — Жан, мне нравишься ты. Мне нужен ты. Но… я не хочу подвергать тебя опасности, поэтому меня волнует только твое мнение. Все-таки здесь, — Джереми запинается, но Жан понимает, что он имеет в виду город, — всем, кто хочет чего-то большего от жизни придется не сладко. Придется скрываться или драться. Но… я бы пошел на это. Если с тобой. Жан мог бы поклясться, что чувствует, как сердце бьется аж где-то в горле. Он не может найти слов: все они кажутся слишком дешевыми и незначительными для такого-то признания, для слов, девственно чистых для их реалий. Никто не учил Жана отвечать на что-то подобное, а потому он бесповоротно теряется в своих чувствах, буквально давится ими, и просто слегка сжимает пальцы на веснушчатой щеке, позволяя Джереми утопить его в мареве своих глаз, в контрасте пшеничных волос на фоне темно-синего и грязно-серого уличного пейзажа в окне. Только сейчас Жан замечает, что морщинки в уголках глаз Джереми действительно похожи на солнечные лучи, а приподнятые уголки рта говорят намного больше, чем могло бы показаться на первый взгляд, потому что Нокс понимает его, видит его. Если Джереми — азартная игра, то только что Жан определенно сорвал джекпот. И хотя он и застрял в беспроглядном мраке навечно, как и любой другой житель этого обреченного городка — подработка уборщиком в художественной мастерской всегда будет его любимой.