I drink blood and my friends are dead

Обыкновенное ничто, обволакивавшее мои чувства, предательски отступает, наполняя тяжелеющие конечности свинцом — я делаю шаг за шагом, шаг за чёртовым шагом, шаркая по грязным ступенькам вверх. Таким, значит, будет моё восхождение?.. Я возвращаюсь к ней. Я надеюсь, что после всего, она — здесь, в убежище поделённом на нас двоих, что снова покорно ждёт и не вздумает спросить лишнего. Хотя бы до следующей ночи. И я, мать её, молюсь, дабы стало так. Дабы ночь была. Из густой тени в углу лестничной клетки шмыгает прочь кошка — чёрная и лоснящаяся — чуть не сбивая меня с ног и презрительно фыркая, подчеркнув тем самым, пока трусит толстым телом к воле, настолько же переплелась моя дорога с самим фактом провальной неудачи. Я выдыхаю застоявшийся и пыльный воздух Нью-Йорка из лёгких, по привычке, такой же, как моё компульсивное курение, и делаю ещё несколько шагов, чтобы ударить кулаком в дверь. Незапертую, к удивлению... как глупо. - Дакота?.. — я, не задумываясь, скидываю туфли в прихожей и что-то в этом непроизвольном жесте заставляет меня недовольно замереть. Очередная привычка. Чёрт. Из спальни, из-под щели у косяка, проливается розовый свет. Приманка для скоротечной, суетливой жизни умирающего мотылька, — Дакота, ты где?.. — бессмысленный, по сути, вопрос, ведь следом за ним, ещё даже не договорив, я уже шлёпаю босыми ногами в комнату. Храни тебя Господь, Дакота, ты не сбежала. Ты — здесь. Она сидит на смятой кровати, в дурацкой, застиранной футболке с картой метро, и движением, стремительней, чем я успеваю осознать, смахивает со щеки слёзы, перемешавшиеся с угольной тушью. На её ладонях блестит от воды — и она их отряхивает, — а пальцы будто бы измазались в блёклой саже, впрочем, как и лицо. - П-привет, Джулия, — и сглатывает так, что свербеть начинает в моём горле, тут же поднимаясь со скрипнувшего матраца, наспех оттолкнув от себя ноутбук. Искала куда бы от меня деться?.. Не важно. Дакота мнётся — каких-то несколько ничтожных секунд, — и бросается мне на шею, обнимая остервенело, грубо, сжимая в кулак мои политые лаком волосы на затылке. Ровно так, как она делает всегда, когда мы засыпаем. Когда я засыпаю, свернувшись тугим узлом, а она лежит рядом с моим бесчувственным трупом, — так вернее. - Прости меня, — её шёпот жаркий, с привкусом кофе с молоком, а тело пахнет малиной и мятой. Этот дух мешается с моим собственным: с сигаретным дымом, с призраком перезалитой горьким маслом картошки-фри, с бензином и смрадом мертвечины, — Я... я не хотела... "Посылать меня?" — я думаю и мне всё равно. - Забудь, — ногти стучат по её позвонкам, плывут по тёплой спине, — Собирай вещи. Она замирает, как нагробная плита, еле-еле дрожит и дышит, — чёрт побери, какое же это чудо, чтобы вздымать свою грудную клетку, — напрягает каждую мышцу тела, а я запоздало отмечаю, насколько же холодно прозвучала реплика. - Мы уезжаем, — хочется заглянуть ей в глаза, но взгляд, против воли, упрямо шарит по комнате, давая благословенное промедление, чтобы попрощаться с убежищем, — Далеко. И быстро. - Это из-за твоего расследования? — Дакота неловко отстраняется, поймав в поле зрения меня — уже сама. Спускает ладони мне по предплечьям. - Да пошло оно на хуй, это расследование. Пошли они все на хуй!.. Я держала всё отчуждённо, вне сознания, до этой секунды — до острого, как бритва, осознания, что точка невозврата уже пройдена и стены, что защищают меня сейчас, совсем скоро превратятся в клетку, где я не стану ждать крысиной морды Кайзера. Или Кадира... чёртова фея-крестная... Тьма... волоокая, вязкая защипала нёбо и корень языка, разливаясь под кожей и застилая свинцовыми веками, словно ложь, на которую я не способна. Я имею честь, — а эта честь поимела меня во всём, залепив рот серой изолентой. И моё ничто возвращалось, клубясь чернотой, отбрасывая депрессивное, ординарное существование, заменяя его ещё более противным, пресным предвкушением вечной, полуночной дороги. И я не знаю, чёрт, я не знаю, хуже ли это моего замшелого "как обычно" или... или никак. Дакота подрывается, совсем сбитая с толку, судорожно дёргая молнию на дорожной сумке, выуженной из платяного шкафа, и забрасывая туда одежду. Даже не смотря какую, а просто смахивая с вешалок. - А как же... как же наш дом? — её слова звучат мимолётно, пока я сама устало пакую чемодан, зависнув, как полная дура, над собственным фото в паспорте. Злая, уродливая. Джулия Совински. Родилась в Польше. Это я. - У меня нет дома, — отвечаю резко, не вкладывая ничего. Захлопываю саквояж. Но она поджимает губы. Знаю, знаю, надо было солгать, что её дом — мой, но я не могу. Я больше не могу. Не сейчас. Всё, что угодно мы сможем обсудить путём прочь из Нью-Йорка.