Как-то он сказал, что писатель на этой планете — как канарейка в шахте: в старину шахтеры, проверяя, нет ли в забое опасных газов, брали с собой эту птичку — она особенно чувствительна к малейшим изменениям в атмосфере, незаметным для людей. «Писатель — сверхчувствительная клетка в общественном организме, — говорит Воннегут. — И эта «клетка» первой должна реагировать на те отравляющие вещества, которые вредят или могут повредить человечеству».
Это ведь проще простого. Напиши о том, в чем разбираешься лучше всего, – о том, как писать.
Длинный пустой коридор наполняют и затапливают суетливые шаги, они отскакивают от отполированного пола, словно деревянные шахматные фигурки, глухо и громко, когда Донхек мчится вперед, разогнавшись до скорости, на которой – он уже точно знает – ему не под силу остановиться. Он идет, и идет, и идет, и маленький измятый листок трясется в его изувеченной пятнами синяков руке. В коридоре не появляется ни души, ни единого свидетеля этой сумбурной походки, совсем не подиумной, срывающейся на судорожный бег, – что странно, хоть одного обитателя этих бесконечных деревянных дверей Донхек уж точно должен был потревожить. Он раскрасневшийся, беспокойный, дышащий тяжело и громко, будто только что был без минуты утопленником, резко тормозит в самом конце коридора (дальше – только устланная бархатным ковром лестница, ведущая на верхние этажи) и замирает перед увешанной различными непотребствами доской объявлений. Окинув ее небрежным, хмурым взглядом, Донхек не глядя ныряет ладонью в карман, чтобы выудить оттуда маленькую канцелярскую кнопку, чей холодный металл моментально нагревается от прикосновения пальцев. Немного повертев кнопку в дрожащей руке, он подносит листок к доске и осторожно, чтобы не порвать тонкую газетную бумагу, крепит его прямо по центру. «Ли Минхен – убийца авангарда». Три жирных подчеркивания черной ручкой. / – Меня зовут Марк! – тупой конец карандаша проезжается по мокрому от пота виску, скользит ниже, минуя выгнутые сосредоточенно брови, по только-только выбритой щеке; в конце концов, дрожащие от непомерного количества кофе пальцы разжимаются, и карандаш безвольно падает на пол – глухим стуком дерева о паркет, а его владелец даже не опускает туда взгляд. – Мне просто нравится тебя дразнить, – Тэен беззлобно усмехается и тянется рукой вперед – потрепать Марка по волосам на макушке, но тот уворачивается, выгибается в сторону от нежелательного прикосновения, будто кот аристократического семейства. Сам Тэен в конце концов толкает Марка бедром, чтобы тот подвинулся, и садится рядом на и без того крохотный стул – прямо напротив выстраданной рукописи. – И что у тебя здесь? Марк тянется закрыть внушительную стопку листов ладонями – позор. – Да брось, дай поглядеть, – и у Тэена таки получается урвать себе первую страницу. Ли Минхен, гласит подпись автора. Тэен беззвучно смеется. Марк всегда пытается казаться излишне деловым, когда ему это совершенно не к лицу. – Тебя поздравить с дебютом? И, погоди, ты серьезно написал свою первую книгу о… книгах?.. – Я решил написать о том, в чем разбираюсь лучше всего, – Марк пожимает угловатыми плечами. – О том, что меня беспокоит. – И тебя беспокоит литература? – Мгм, – Марк утвердительно кивает и тянется через весь стол за сигаретами. Здесь, в одной из сотен одинаковых комнат мальчишеского общежития литературного института, позволено все, что запрещено в любом другом общежитии. Пить, курить, принимать наркотики, громко заниматься сексом. Все, что позволяет писателю писать – пусть хоть вешается на лампе в коридоре – целиком и полностью легально. – Но я не буду относить это в редактуру. Там скажут, сыро. – Они просто тебя не знают, – закатывает глаза Тэен, хоть и сам еще не успел прочесть ни строки, – но он уже уверен, что Марк превзошел себя. Он просто всегда так делает, даже не стараясь. – А ты будто и не хочешь, чтобы узнали. Не отнесешь сам – я отнесу. Ответом ему служит прогорклый и мутный «Пых!» дыма красных мальборо прямо в лицо. / Пойти на критику Донхека неосознанно подтолкнул отец. Когда Донхек рос, полноценные семьи были большой редкостью, а сейчас уж тем более. Только рос он совсем необычно: в то время как другие ребята резвились где-то в песочнице, дрались за игрушки, разбивали колени и прятали по карманам найденные в песке камни, казавшиеся им самыми драгоценными в мире, Донхек до последнего не мог найти выход из отцовской домашней библиотеки. Казалось, что даже колыбель его стояла среди бесконечных лабиринтов стеллажей. А отец всегда выглядел так: в одной руке держал сигарету, а в другой – книгу. Иногда руки менялись. Но никогда не менялся его взгляд – настолько мудрый, будто его обладатель прожил на планете сотни, если не тысячи лет. Отца Донхек любил сильнее всего на свете, в том числе – и за его слова. «Любая книга, которую ты носишь с собой, – всегда говорил он, – должна потрепаться. Ее должно беспощадно избить время, и неважно, купил ли ты ее за сумасшедшие деньги, спас от утилизации в макулатуре или случайно нашел забытую на скамейке в парке. Книга, когда она твоя, должна носить на себе твой след, как клеймо. Книги – не для аккуратистов. Тебе нужно замучить ее, отобрать у нее воздух, выжать ее, как мокрое белье над травой. Уничтожить ее – и только тогда ты впитаешь ее по-настоящему». Таким образом, когда Донхек впервые приезжает в кампус с отдельным кожаным чемоданом под книги, внутри нет ни одного фолианта, на котором не оставило бы свой отпечаток время. В донхековой персональной коллекции имеется Гессе с пятнами от чая почти на каждой странице, сборник испаноязычных новелл, который он однажды случайно уронил в деревенскую реку и неделю сушил постранично на бабушкиной веранде, порванный в семи местах том «Идиота» и даже мемуары Станиславского в тканевой обложке, прожженной сигаретой аккурат посередине. Подводя итог, можно с уверенностью заявить, что Донхек делал и продолжает делать все по завещанию отца. Он свои книги не просто читает – он их живет. Он готов их топить. Бросаться ими в стены. Разжигать ими костры. Подпирать ножки столов и стульев. Убивать насекомых. Открытый чемодан с книгами стоит посреди его комнаты в общежитии, нетронутый, практически неделю, и каждый раз, проходя мимо, Донхек то и дело спотыкается о его край. Таким образом, через несколько дней на безымянном пальце его левой ноги разбухает приличный даже с виду ушиб. Благодаря этому Донхек понимает, что книги умеют мстить. / Фразу о том, что художник должен быть голодным, в их университете, пожалуй, воспринимают слишком буквально. Донхек ест, как в армии (пускай он и никогда там не бывал, но может предположить), – какой-то несоленый картофельный суп, огрызок подсохшего хлеба, несладкий черный чай. Выбирать не приходится, все едят и пьют то же самое и даже, похоже, не жалуются. Столовая – светлая, ореховая. Только пахнет, как и все в кампусе, – старыми книгами. Донхек не то чтобы не любит этот запах, он в нем вырос, кажется, так пахнет и что-то на нем – одежда, волосы, кончики пальцев. У Донхека первый сентябрь, он здесь еще ничего не знает и ни с кем не знакомится, кроме своего соседа, Джисона. Может, возможность познакомиться, влиться, стать своим и есть, но Донхек предпочитает ею пренебречь – он приехал учиться. Учиться читать. Учиться критиковать. Учиться учить других критиковать. Все остальное его не интересует. Кроме, пожалуй, – да и то на секунду – ажиотажа, внезапно возникающего вокруг парня, который берется невесть откуда и садится за три столика от Донхека. У него за левым ухом сигарета, а за правым – карандаш. Он сидит, широко раскинув длинные ноги, и держит на одном бедре тетрадь. Жует сухой хлеб, глядит под стол, горбится, как писал Микеланджело, едва ли не прижимая живот к подбородку, и размашисто пишет на желтых страницах серым карандашом (вторым, а за ухом, выходит, запасной). Так – Донхек воображает себе – Луна сталкивается с Солнцем. А вокруг этого парня медленно собираются другие, кучкуются боязливо, что-то спрашивают у него вполголоса – так тихо, что Донхек и не может расслышать. А тот отвечает, глядя исподлобья и всегда улыбаясь. Донхек отхлебывает чая и думает, что он – ненастоящий писатель. Настоящие писатели никогда не расскажут о писательстве с улыбкой. Донхеку требуется почти год на литфаке, чтобы осознать, как сильно он ошибался. / В конце каждого семестра в университетской газете публикуются несколько лучших рецензий – студенты-критики пишут их на выбранные произведения студентов-писателей. Конечно, в документации это все как-то по-другому называется, но Донхеку вполне хватает и такой классификации. Он над своей рецензией начинает работать в тот же вечер, как узнает от куратора об этом контрольном задании. Только ограниченное количество рецензий попадает в газету, – а потому необходимо очень постараться, чтобы впечатлить редакторский состав. Четыре похода в библиотеку кафедры, семь – в библиотеку общежития. Донхек тремя внушительными стопками собирает на письменном столе самые свежие (ну, самым свежим год-два) студенческие рукописи, принимаясь читать все залпом, не отвлекаясь даже на сон. – Ты свихнулся, – только и резюмирует Джисон, чутко спящий и каждый раз просыпающийся от слишком громкого, на его взгляд, шелеста бумаги. Джисон – поэт, так что вряд ли он понимает, какие там шестеренки у Донхека в голове вертятся, когда он читает это все. Он откидывает склеенные страницы почти яростно, не жалеет карандашных пометок в местах, которые считает удачными, и особенно – в местах, которые не. Он буквально переживает, переделывает, переиначивает рукописи, которые ему даже не принадлежат. Донхек не жалеет их, потому что понимает: он бы и не вздрогнул, если бы кто-то проделал то же самое с его работой, сколько бы времени она до этого ни заняла. Отчасти Донхек так уверен в этом, потому что знает, что никто никогда и не решится. Истинный критик должен быть отменным писателем. Но, естественно, на каждого критика найдется критик получше, точно так же как в язычестве на каждого бога – бог могущественнее. Однако Донхек начинает сомневаться в себе как в писателе, когда спустя три недели понимает, что ни одну из прочитанных за это время рукописей ему не захотелось по-настоящему проанализировать. Покорпеть, погнуть спину за печатной машинкой, выкурить полпачки сигарет, не поспать несколько ночей подряд. И не в том смысле, что все работы оказались превосходны, – как раз таки наоборот. Безусловно, Донхеку очень приглянулись некоторые из них, ну а те, которые не, не стоят даже того, чтобы браться за их критический разбор. Когда что-то превосходно, оно должно не оставлять вопросов, когда что-то имеет изъяны, они должны быть такими, чтобы о них хотелось кричать. – Как ваши успехи с рецензиями? – спрашивают на потоковой лекции зимой. – Голоса нет, – так и отвечает Донхек. – Кричать нечем. – Можно кричать без голоса. Обычно ведь все так и происходит – сначала мы кричим изо всех сил, а голос на наш крик приходит сам, как зверь на добычу. А странный парень из столовой все так же одинаково продолжает жевать черствый хлеб, носить выцветший бежевый пиджак с заплатками и делать пометки в желтой тетради. Иногда он пишет с таким упоением, что Донхеку кажется, будто он тоже может быть с критики, но ни в своем корпусе, ни на своем этаже общежития Донхек ни разу его не встречал. Это уже в декабре Джисон рассказывает ему, что парня зовут Марк, он на год старше и его, вообще-то, знает даже самый ленивый. Он всего полтора года учится, а уже успел стать признанным писателем факультета. С ним и соревноваться никто не хочет. Все его боятся. А рецензии на него если и пишут, то только хвалебные. Поглядел бы я, кто его раскритиковать решится, – наверное, тому в жизни совсем ничего не страшно. Чемодан с книгами становится полкой с книгами, в которую Донхек безмолвно пялится, сидя поперек кровати с зажженной сигаретой в руке, в одних растянутых серых семейниках на костлявых бедрах, и разглядывает, прищуриваясь, разноцветные потрепанные корешки. Сюжеты любимых романов и рассказов в его голове причудливо переплетаются между собой, будто фрагменты разных автопортретов Шиле в один финальный, который все равно выглядит точно так же, как каждый из них по отдельности. Именно в эту ночь, холодную и безлунную, ему в голову приходит мысль. Йоссариан бинтует руку раненому летчику, Валенсия Пилигрим ест шоколад на аэродроме, жук застывает в янтарной массе, а Ли Донхек думает, что может критиковать самого известного писателя факультета. / Из-за того, что раззнакомиться с кем-то еще с кафедры или своих семинарских групп у Донхека так и не получается, все новости, сплетни и злободневные истории он узнает от Джисона. Тот не курит, но от сигарет не морщится, только пьет всегда какое-то отвратное даже по запаху пойло, слишком приторное и дешевое, – кажется, им пропитана даже джисонова подушка. Одним словом, сидит он частенько на кровати в своем углу комнаты, обнимает голые колени и травит разные университетские истории. Парадоксально, что они ровесники, но Джисон, похоже, успевает узнать об их факультете все еще до поступления непосредственно. Донхек все лето перед поступлением был озабочен лишь тем, чтобы как можно скорее дочитать книги из отцовской библиотеки, ведь вывозить их за ее пределы он – еще в своем завещании – строго-настрого запретил. Донхек не скрывает того, что больше всего ему нравится слушать истории о Марке. Они не знакомы лично, да и Донхек к этому знакомству не стремится, но вот из уст Джисона, который, как оказывается, потрясающий рассказчик, Марк звучит как невероятно занятный литературный персонаж, какой-то даже неживой, вызывающий то умиление, то отвращение, то смех. А иногда – смесь всего и сразу. Он живет с одним соседом и по совместительству своим лучшим другом, Тэеном. Они практически не пускают посторонних в свою комнату, а потому мало кто знает, что на самом деле за магия творится за той светло-деревянной дверью. Поговаривают, они всегда пишут вместе, неотрывно друг от друга, что Марк даже купил для себя второй письменный стол и поставил вместо бельевого шкафа, чтобы они были на равных и одному из них не приходилось периодически работать, сидя на полу у кровати. Одним словом, работают они слаженно, без помех и осечек, как часы. А еще говорят, что Тэен – единственный, у кого Марк спрашивает мнения о своих текстах. Единственный, кому позволяет себя критиковать. Все рассказы о Марке вызывают у Донхека впечатление, будто он – самый зазнавшийся среди всех писателей, которых он когда-либо знал и о которых когда-либо читал книги. Но, опять же, в донхековых глазах Марк – никакой не писатель. Писатели не делают все так напускно. Они не пишут тексты за обедом, при всех, не пишут их в тетради на тощем бедре. Они их прячут, как нижнее белье. Они корпят над ними в потемках. Они зарывают их в землю и сами зарываются с ними. В конце концов, у настоящего писателя непременно должен быть сколиоз или любая другая проблема с позвоночником. А Марк ровненький, как тростиночка, – Донхеку даже тошно смотреть. Однако он не может отрицать, что у него появляется любимая история, – а именно история о печатных машинках. Конечно, легенда это или нет, остается только гадать, но многие утверждают, что где-то в закромах общежития существует подвальное помещение, в котором грудой сложены все печатные машинки, которые Марк Ли когда-либо ломал во время работы над текстами. Мол, порой он работал настолько беспробудно и самозабвенно, что даже клавиши не выдерживали его натиска и просто вылетали, как пули, ударяясь о пожелтевшие от курения стены комнаты. Донхек почти не верит, что эта история правдива, ведь такое могло бы случиться только с писателем, а Марк Ли – никакой не писатель. Ли Минхен, как он сам подписывает свои тексты, – тоже. Донхеку попадает в руки один такой текст лишь единожды, в канун Рождества, и всю святую ночь он проводит за чтением, в абсолютном одиночестве, потому что большинство ребят, включая Джисона, разъехались по домам, по семьям. Донхек читает до самого утра, а когда на рассвете он встает и выходит из комнаты, чтобы сходить в уборную, а затем спуститься вниз, на улицу, – подышать морозным свежим воздухом, – кое-что случается. А именно: он как раз прогуливается по одному из нижних этажей, изучая двери и вывески на них, пока табличка с номером пять не заставляет его замереть посреди коридора. Из плотно запертой комнаты доносится, будто четко отбивая ритм какой-то песни, стук клавиш печатной машинки. Настолько непрерывный, безошибочный, громкий, будто вторящий биению сердца, – он заставляет Донхека на миг позабыть о том, что нужно дышать. И если предположить, что прямо сейчас, в четыре утра, это именно Марк Ли – и никто другой – ломает очередную печатную машинку, то Донхеку очень хочется точно так же выломать эту чертову дверь и громко, как революционный слоган, заявить: – Никакой ты не писатель, – получается только шепотом сквозь приоткрытые сухие губы. «Ли Минхен – убийца авангарда!» «Ли Минхен – убийца модернизма!» «Ли Минхен – убийца литературы!» Выкурив сигарету и вернувшись в комнату, Донхек, даже не удосуживаясь выспаться, берется за свою критическую рецензию с чистого листа.