канарейка в шахте

Познакомиться с Марком Донхеку все-таки приходится – правда, гораздо позже и, скорее, вынужденно. До этого он успешно дописывает свой критический разбор маркова текста, дает его почитать сначала Джисону, который после этого три ночи подряд спит с открытыми глазами, а потом – не набираясь смелости, потому что она ему не нужна, – редакторскому составу факультета. На Донхека нечитаемо косятся и несколько раз за неделю спрашивают, действительно ли он хочет это сделать, потому что рецензия хороша и заслуживает публикации, – и Донхек непоколебим. Масштаб последствий он осознает позже, когда непосредственно переживает их. Такие же косые взгляды, как в редакции, только в коридорах, в общежитии, в столовой, на парах, повсюду. В день, когда итоговая семестровая газета наконец вывешена на доске для всеобщего обозрения, а отдельные копии распространяются энтузиастами в коридорах, Донхек чувствует себя так, будто среди толп студентов единственный шагает до белья обнаженный. Все, абсолютно все оборачиваются на него, перешептываются, прикрывая ладонями рты, кто-то потрясенно распахивает глаза, кто-то смеется, кто-то хмурится и даже сыплет оскорблениями. Но Донхек не слушает никого. Он медленно подплывает к доске, вскидывает голову, – и не сразу замечает, что стоит с Марком плечом к плечу. И это как детонатор. Донхек, отрываясь от газеты, поворачивается к Марку и внимательно, без страха изучает его лицо. Весь коридор затихает, а Марк не отвечает на донхеков взгляд и просто продолжает читать – спокойно, непоколебимо, строчка за строчкой, и по его виду абсолютно нельзя понять, о чем он думает в этот момент. Может, ему хочется пить. Может, в туалет. Может, он только делает вид, что читает, а сам мысленно сочиняет свою следующую книгу. В любом случае, дойдя до последней точки и скромной подписи Ли Донхек, Марк все-таки удосуживается ответить на донхеков взгляд, и в глазах его абсолютно ничего не меняется. Донхек не пугается этого холода, но он ему непонятен. Неужели Марка ни капельки – вот совсем ни капельки – не задело прочитанное? Неужели его самолюбие ничем невозможно пошатнуть? Неужели он настолько уверен в себе? Донхек уже не надеется на реакцию, когда внезапно – лишь на мгновение – чужие губы вздрагивают в неком подобии полуулыбки, а сам Марк тихо прокашливается и пожимает плечами, скрытыми под бессменным бежевым пиджаком. – Я тоже читал Хеллера, – говорит он так, чтобы только Донхек мог слышать, – и Оруэлла читал. И о канарейке в шахте знаю. Ты меня ничем не удивил, – он вздыхает и делает странное – протягивает Донхеку ладонь, будто для знакомства, – но заставил себя уважать. – Я этого не хотел, – только и силится ответить Донхек, и Марк, усмехнувшись, убирает ладонь обратно в карман пиджака. А затем, легко развернувшись на подошвах своих заношенных белых кед, молча уходит прочь, – и коридор расступается перед ним, будто перед монархом. / После этого случая Марк Ли не касается печатной машинки ровно два месяца. / Спустя это время учеба снова идет полным ходом, на Донхека уже гораздо меньше косятся в коридорах, однако некоторые все еще никак не могут отпустить историю с рецензией и при любом удобном случае о ней напоминают. Донхек зарабатывает себе дурную репутацию – его считают способным на все отважным смельчаком, каким он никогда не был. Он писатель – это правда. Но есть большая разница между смелостью и безрассудством, а писатель всегда балансирует на тонкой грани между ними. Благодаря своей рецензии Донхек против собственной воли находит нескольких знакомых, они проводят много времени в кофейне при кампусе и организовывают что-то вроде локального читательского клуба: меняются книгами, делятся впечатлениями от прочитанного, учатся критиковать и вне университетских аудиторий. Донхек рассказывает, отпивая горького черного кофе, что планирует ежемесячно публиковаться в газете и даже уже готовит для редактуры один черновой текст. Однако когда в начале апреля он приносит рукопись редакторам, те, пожимая плечами, говорят, что скорее всего не смогут ее принять. Когда Донхек пытается выяснить причину, ему объясняют, что его предыдущая публикация вызвала настолько большой резонанс, что попросту затмила собой рецензии других студентов. – Но разве это – не на руку вашей газете? – возмущается Донхек, пламенно прижимая к себе стопку свеженького обзора на раннюю малую прозу Гейне. – Когда что-то слишком популярно – это тоже плохо. / Когда что-то слишком популярно – это тоже плохо. Донхек пережевывает эту мысль, как сухой и жесткий лавровый лист, случайно попавшийся в супе (но выплюнуть его за столом при всех было бы дурным тоном), пытается раздавить ее в себе, как косточку абрикоса, но у него ничего не выходит. Он возвращается в комнату необычайно разозленный и абсолютно опустошенный. Подбрасывает рукопись к потолку – листы разлетаются по комнате куда глядят, и Джисон, пришедший вскоре, растерянно округляет глаза. Донхек не отвечает на его вопросы и ничего не рассказывает, – ему кажется, что он лежит так, глядя в серый, изувеченный трещинами потолок, целую вечность, и в голове его бесконечно вертится одна-единственная мысль: «Чертов Марк Ли». «И Ли Минхен – тоже». Ровно неделя требуется Донхеку, чтобы понять, как эволюционировать – он бы даже сказал, революционировать, – из этой ситуации. В одни из выходных он складывает в кожаный чемодан приличную стопку чистых листов (на литфаке такого добра всегда в избытке), блок сигарет и последние карманные деньги и направляется в расположенную неподалеку частную типографию, – там напечатают все что угодно, хоть твое лицо на огромном рекламном баннере, но, конечно, если хорошо заплатишь. Донхек печатает столько страниц, на сколько ему хватает денег, а после долгими бессонными ночами скрепляет их между собой в некое подобие коллажа кубического Пикассо. Однажды Джисон выгоняет его из комнаты – чтобы не мешал, наконец, спать нормально, – и Донхеку приходится продолжить свое занятие на одном из широких подоконников самого верхнего этажа общежития. Отсюда хорошо видно весь кампус, несколько домов из спальных районов поблизости, а также бесконечное беззвездное небо и огрызок молодого месяца на нем. Когда следующим утром, пока весь кампус еще спит, Донхек тащит свое творение к доске объявлений, а после сидит перед ней на полу и протыкает уголки страниц металлическими кнопками, его окликает знакомый голос: – Чем занимаешься? – Донхек даже не сразу понимает, что обращаются к нему, пока некто не выглядывает из-за его плеча, накрывая своей бархатной тенью напечатанный текст. Марк во все том же пиджаке, он пахнет, как и должен пахнуть писатель, – крепкими сигаретами и бессонницей. У Донхека диссонанс. Он поднимает голову. – А тебе какое дело? Марк фыркает. – У нас, к слову, не очень-то почитают самодеятельность, – кажется, он сразу догадывается о донхековом умысле, но решает немного поиграть. – Так что на твоем месте я был бы осторожнее. Донхек поднимается на ноги – а вместе с ним и вся гармошка новенькой рецензии, – чтобы с вызовом заглянуть Марку в глаза. – Говоришь, знаешь о канарейке в шахте, – Марк кивает, – ну так вот, я и есть – канарейка. Несогласный, давай будем так считать. Готов, в случае чего, под завалами этой шахты и погибнуть. Еще вопросы? Марк пожимает плечами и улыбается. – Да, – все же кивает он. – Зачем ты отнес в газету ту рецензию на меня? Донхек ждал этого вопроса от него, ждал все эти месяцы, в нем даже теплился заранее подготовленный ответ, и вот настал его час. – Чтобы хоть кто-нибудь во всем мире, – и Донхек смакует каждое слово как ирис, как карамель, – наконец сказал тебе, что ты не писатель. Он тут же отворачивается от Марка, тем самым будто ставя размашистую точку, и принимается крепить свой новый текст на свободное место на доске. Когда свободное заканчивается, Донхек начинает крепить прямо поверх старых выпусков газеты, чьих-то стихов и черно-белого фотоотчета с последнего собрания университетского литературного клуба. Ему плевать. Пусть все читают его рецензию на Гейне – даже те, кто никогда не читал самого Гейне. – У тебя здесь страницы не хватает, – вслух подмечает Марк, указывая пальцем на последний лист, и смеется. – Это, значит, настоящий писатель? Оставляет у своего произведения открытый финал, потому что ему не хватает гроша на печать концовки. Донхек даже не представлял, что у кого-то может хватить смелости столь открыто над ним насмехаться. Он злится, он практически в ярости, а еще хуже становится от мысли, что у него даже нет вразумительного ответа. Потому что Марк прав абсолютно во всем. И сейчас он еще раз улыбнется, прекрасно зная, что правда на его стороне, развернется на затертом паркете и гулким шагом уйдет в сторону столовой, – снова жевать свой хлеб, снова писать свои наброски, снова сталкивать Луну с Солнцем. Так и происходит, а Донхека после его акта самодеятельности на неделю отстраняют от занятий, будто в школе. Говорят, мол, еще одна подобная выходка – и финальное предупреждение. Затем – отчисление. Но Донхеку уже как-то все равно. Когда он возвращается к привычному расписанию, они с Марком начинают переглядываться в столовой. Марк смотрит пусто, стеклянно, а Донхек думает – он даже не подозревает, что я пишу рецензию на его новый текст, пускай даже мои слова останутся похороненными в ящике стола. / Это становится константой: Марк пишет текст – Донхек его критикует. Критикует, конечно, наедине с собой, изредка давая почитать только Джисону, когда у того подходящее настроение. Со временем Донхек смелеет – и просто оставляет стопки листов под дверью марковой комнаты с затертой цифрой пять. Проходит всего несколько часов – и листы исчезают, а на следующей день во взгляде Марка в столовой что-то меняется. Иногда он смотрит с интересом, иногда – с уважением, иногда – с беспокойством. Донхек знает, что, понемногу, но ему удается расшевелить что-то у Марка внутри своими текстами, и этот факт не может не тешить донхеково самолюбие. Лично с Марком они, однако, не общаются еще несколько недель – просто избегают друг друга, как мимо проходят корабли в бесконечной Атлантике. Донхек знает: у Марка в ящиках стола копятся рецензии, которые он никогда не возвращает, и одному богу известно, что они творят с ним на самом деле, какую мякоть вынимают из него, какую подноготную раскрывают. Донхеку страстно хотелось бы все это узнать, подобный процесс ему кажется, пожалуй, даже более интимным, чем самое упоительное занятие любовью. Писать эти письма в пустоту – и получать почти мазохистское удовлетворение от мысли, что Марк читает, точно читает каждую строчку, и каждая строчка режет его, как лезвие, вскрывает до сока, до нутра, до косточки. И каждая эта строчка рождена одним только Донхеком. / – Ты правда так ненавидишь все, что я пишу? Марк подсаживается к нему прямо в столовой, тем самым вызывая одновременно несколько удивленных взглядов и даже отдаленных присвистываний. Но ему самому, похоже, плевать на все: он с вызовом смотрит Донхеку в глаза, прямо, абсолютно бесстрашно. Донхек, едва не подавившись холодным супом, смотрит в ответ: это игра, и отводить взгляд запрещено. Сломаешься. – Я не ненавижу, – спокойно отрицает он, – я пытаюсь докопаться до истины. Он таки смотрит ниже – руки Марка, лежащие на столе, перепачканы чернилами. – До какой? – Писатель ты – или нет. – Выходит, я поднялся в твоих глазах, – фыркает Марк несколько самодовольно. – Прежде у тебя не было абсолютно никаких сомнений, что я не писатель. Что изменилось? Донхек немного отодвигается, потому что присутствие Марка так близко на холодной деревянной скамье физически нагнетает. Марк выше и шире в плечах, а еще – и это по-прежнему невыносимо раздражает, – все та же ровненькая тростиночка. Донхек рядом с ним чувствует себя листом, который помяли и заново разровняли кое-как, только шрамы от сгибов уже ничем не сотрешь. – Ты продолжаешь читать все мои рецензии, но никогда не отвечаешь на них, – спокойно отвечает Донхек. – Так поступил бы писатель. / Писатели по своей натуре – существа невыразимо странные. Вспомните хоть одного писателя, которого можно было бы назвать адекватным. Не можете? То-то же. Если писатель нормальный – он, вероятнее всего, скучный. Поэтому всю свою недолгую жизнь Марк Ли только то и делает, что пытается бороться с собственной нормальностью. – Вот нас учат: пишите о том, что вас беспокоит. А что делать, если меня беспокоит все? – во время второго или третьего из университетских обедов он с ногами запрыгивает на стол в кафетерии и широко разводит руками. – Может, я хочу написать притчу о том, как бабочка, разочаровавшись в окружающем мире, стремится забраться обратно в собственный кокон. – Так напиши! – поддакивают ему в общей суматохе голосов. Марк одергивает воротник рубашки, застегнутый доверху и до невозможности свободно вдохнуть впивающийся в кадык. – Так и напишу, – изрекает он. – Чтобы вы это потом сожгли. Донхека здесь еще нет. Он этого всего не видит. Не видит, как Марку делают замечание, чтобы он спустился со стола, и ему приходится поддаться – сесть, как полагается, на неудобную твердую скамейку да заняться своим давно остывшим и покрытым противной жирной пленкой супом. Донхек этого всего не видит, однако спустя год он ест в той же самой столовой, точно такой же новоиспеченный революционер, только по столам прыгать и выпендриваться его не тянет, – он свою волю отстаивает впотьмах, бессонными ночами, даже на парах античной литературы, если приходится, прикрывает учебником черновик и пишет, пишет, пишет. Марку Ли это так с рук не сойдет. Марк Ли улыбается ему в коридорах, машет издалека, будто они друзья, и Донхек не скрывает потрясения – писатели и правда самые странные люди во вселенной. И за самим собой он тоже это порой замечает. / До поры до времени никто с потока не удостаивается чести увидеть комнату Марка и Тэена, однако Донхеку в определенный момент приходит очень прямое и бесстыдное личное приглашение. Записка на вырванном тетрадном листке, оставленная под дверью, тихий гулкий стук по дереву, быстро удаляющиеся шаги, затишье – Донхек, ненадолго задремавший, зевает и чешет затылок, а затем недоуменно выглядывает в коридор. Спустя несколько секунд его взгляд режется чужим неаккуратным почерком, свежими чернилами, приходи, – Донхек поспешно складывает листок обратно и прячет в одну из своих бесчисленных книг, будто запретное любовное письмо. Приглашение он нарочно игнорирует, даже несмотря на то, что ему невыразимо интересно лично узреть подтверждения (или опровержения) всяческим легендам касательно комнаты номер пять, больше года гуляющим по всему кампусу. Правда ли, что у Марка одна из стен – целиком в распятиях, правда ли, что он курит мальборо красные (судя по запаху от его одежды – да), правда ли, что он спит на полу с томом Улисса вместо подушки, правда ли, что ломает печатные машинки. Донхек прячет этот практически нестерпимый зуд интереса под рубашками с длинными рукавами, а на взгляды Марка ни в коридорах, ни в столовой не отвечает. Он даже не догадывается, что пишут они одновременно: пока Донхек без устали гнется над новенькой рецензией, Марк у себя – стирает буквы на кнопках печатной машинки, курит пачками, портит зрение, не отвлекается ни на единый шорох, а в пятницу вечером даже отказывается выйти с ребятами из группы за пределы кампуса и выпить в каком-нибудь баре. Они трудятся: Донхек – в одном белье, то сидя на полу, то лежа на кровати и закинув уставшие ноги на стену; Марк – в затасканной домашней рубашке и пижамных брюках Тэена, местами бесповоротно изувеченных масляной краской (Тэен порой отвлекается от литературы и ищет отдушину в живописи, где он никому ничего не должен и имеет полное право не оправдывать чужие надежды). Происходит обмен: Марк оставляет под донхековой дверью целые стопки нового текста, Донхек в ответ – несет к комнате под номером пять свежие рецензии на каждую главу. В рецензиях он позволяет себе быть беспощадным: безбожно нарушает все мыслимые и немыслимые правила пунктуации, порой пишет целыми абзацами без точек и запятых, обрывает предложения на самых важных местах, матерится и подтверждает подлинность каждого листа собственной размашистой подписью. Чем больше рецензий Донхек приносит к чужой комнате, тем длиннее становятся взгляды, которыми Марк одаривает его всякий раз, как им удается оказаться где-нибудь в одной плоскости. Очевидно, он не понимает, почему Донхек не примет его приглашения переступить порог комнаты и воочию узреть битву, которая там происходит, а сам Донхек тщательно скрывает интерес, который так и проступает на его лице всякий раз, стоит ему лишь на мгновение задуматься о подаренной ему редкой возможности. Ну а с другой стороны: кто Марк вообще такой? Это из домов Ван Гога или Булгакова делают музеи, облагораживают и используют в качестве фотографий на почтовых марках. А что из себя представляет эта пятая комната? Донхек уверен: свалка и не более. Наверняка повсюду стопки книг, такие высокие, что невозможно пройти не споткнувшись. На обложках слои пыли, повсюду переполненные пепельницы, пустые бутылки из-под всевозможного пойла. Стены и потолки в трещинах, обои в пятнах, постельное белье серое, сквозь грязные окна почти не проникает солнечный свет из студенческого сквера. В общем-то, комната Марка в представлении Донхека выглядит точно так же, как и его собственная. / Моменты, когда им удается поговорить с глазу на глаз, немногочисленны: в основном это происходит во время одновременных (как странно) прогулок в студенческом сквере. Донхек выходит проветриться, прячется в тени желтеющих деревьев, видит Марка вдалеке, – а тот, заприметив его, зажимает в зубах сигарету и поднимается со скамейки, явно на полуслове обрывая их разговор с Тэеном. Донхек отворачивается, чтобы не думать, будто Марк идет в его сторону, но все так и происходит – по самому тривиальному сценарию. – Не думал, что ты выходишь из комнаты, – говорит он вместо приветствия. – Стереотипы о писателях, – Донхек закатывает глаза. – А ты писатель? – этими словами Марк заставляет на себя взглянуть. Он унизительно ровно держит спину, он выглядит как человек, который только что получил престижную литературную премию и сейчас готов поведать об этом всему миру. Он абсолютно, невероятно, бесконтрольно раздражающий, – Донхеку хочется ударить его всякий раз, как он улыбается. В ответ – будто в качестве самозащиты – он прижимает к себе кожаный портфель с рукописью, которую должен закончить со дня на день. Очередная острая социальная сатира на Марка Ли и ему подобных. Марк улыбается уголком рта и пытается заглянуть, – что же там Донхек обнимает так самозабвенно. Донхек не поддается и всеми силами прижимает портфель ближе к своему безбожно бьющемуся сердцу. Слишком интимно, – Марку не позволено видеть, что Донхек думает о его новой книге, пока Донхек не выскажется целиком. И Марк снова говорит ему: – Приходи, – имея в виду их с Тэеном комнату. Но Донхек непреклонен. – Никогда, – качает головой он. – Неужели тебе совсем не интересно? – искренне восторгается – наверное, его силе воли – Марк. – Что мне должно быть интересно? – Донхек бесстрашно заглядывает ему в глаза. – Как ты позоришься? – Хотя бы это. / После донхекова финального беспрекословного отказа Марк прекращает зазывать его к себе, но Донхеку от этого не легче. Он топит глубоко в недрах собственного сознания непреодолимое желание все-таки хоть раз посетить ту чертову комнату и попросту утолить свой интерес. Увидеть, как Марк работает. Как обращается с печатной машинкой. Касается ли он ее с нежностью или же беспощадно и неотесанно бьет по клавишам своими мозолистыми от сигарет пальцами. А у Донхека нет единственно верного ответа на вопрос, как именно писатель должен писать. Он только знает, что настоящий писатель пишет всегда, – и для этого вовсе необязательно просиживать штаны за рабочим столом. Они с Марком – пишут, когда хлебают противный остывший суп в университетской столовой, когда выходят на прогулки в сквер, когда курят сигареты, когда моются, спят, мастурбируют. Когда смотрят друг на друга – и это самое интимное. Донхек испытывает столько презрения, сколько может жить в человеке, – и он пишет об этом поэму. Марк искрит интересом, нездоровым для обычного обывателя, но вполне объяснимым для писателя, – и облачает его в художественную прозу. И, если бы Донхек только мог, он непременно избил бы Марка каждой его изданной книгой. Ведь это – тоже писательство. И, возможно, единственное, которое Донхеку удается хорошо.