канарейка в шахте

Донхеку приходится обратиться к статистике: за все время их знакомства он пишет ровно двенадцать рецензий на книги Марка (даже если у самого Марка и в помине нет столько книг), около семи раз ссорится с ярыми защитниками Ли Минхена в университетской столовой (еще четырежды – в библиотеке, откуда каждый раз благополучно гонят взашей), и единожды – все-таки приходит бесстыдно в комнату номер пять, практически врывается, видя Марка сонным и босым на пороге и не чувствуя ни капли удивления. – Опять всю ночь писал? – Донхек беспардонно отталкивает его с порога и проходит внутрь (ведь так же Марк сам всегда хотел – грубо, обнаженно, честно?), тут же набрасываясь на книжные полки. Своей крохотной, одолженной, он среди фолиантов не находит, а потому и отдается внутри мысль – имбирным теплом где-то в груди, – что Марк по-прежнему непреклонно носит ее во внутреннем кармане пиджака, у сердца. – Что молчишь? Постель, на которой, по идее, должен обитать Тэен, сейчас пустует и аккуратно застелена, чего нельзя сказать о марковой, – одеяло там сбито в несуразный прокуренный клубок, подушка, как почерк младшеклассника, лежит как-то слишком наискось, а простынь во многих местах прожжена сигаретами (совсем как донхекова). Сам Марк отчаянно пытается поймать на себе взгляд Донхека, но в то же время – будто прячется от него, пятится все дальше к кровати и попутно прячет под нее высокие стопки бумаги, отчаянно толкая их прочь от себя босыми пятками. Донхеку не нужно гадать долго – он улыбается, склоняя голову набок. Как же так. Как же так, Марк Ли. – А что это у тебя там?.. Независимый, бесстрашный, Хеллера читавший… – Ничего, – моргает огромными глазами, залитыми чернильной темнотой, напуганными и по-детски пытливыми; прячет ладони за поясницей, провинившийся. Донхек подходит ближе, нетерпеливо и сдержанно одновременно, теперь он на месте назойливой пчелы, что кружит у Марка над левым ухом. Замирает он где-то там же, близко-близко – достаточно, чтобы почувствовать чужой запах, даже наклониться и поцеловать голую бледную шею, но. Знаете, у писателей так не бывает. И Донхек отстраняется резко, вновь отходя на строго безопасное расстояние. Только Марк – в очередной раз – ведет себя совсем не как настоящий писатель. Он подходит к Донхеку сам, как надвигается шторм, тянется своей голой рукой (в одной безрукавке – почти обнаженный), чтобы схватить за плечо. Донхек рад бы смахнуть чужую ладонь, но не может, – не может из-за этого взгляда в чужих глазах. Все еще детского, по-детски больного, будто в нем взорвался цветением целый яблоневый сад, чтобы тут же сгореть дотла. Ирония – некоторые страницы марковых свежих рукописей, разбросанные хаотично, мнутся под их ногами, а вот рецензии Донхека – все до единой – сложены осторожно, листочек к листочку. И правда – у писателей так не бывает. Наверное, поэтому Донхек и упорно верит, что Марк совсем не писатель. – Расскажи, что думаешь обо мне, – полушепотом просит он, держа Донхека за плечи, не позволяя отстраниться ни на мгновение. – Не на бумаге, а здесь. Глядя мне в глаза. Донхек пытается увернуться от чужого пристального взгляда. – Я так не могу, – наконец раскалывается он, но не смотреть на Марка все тяжелее. Что-то тянет к нему, какое-то медовое проклятие и, может, именно это имел в виду Джисон, когда говорил о текстах, которые берутся из ниоткуда? – Мне нужно думать. – Думай, – Марк улыбается. Очевидно, это насмешка. Еще секунда – и он поцелует Донхека, это все уже так запредельно близко, и Донхек не знает, куда ему деться от желания позорно сбежать, потому что впервые в жизни он, глядя на Марка, не может думать ни о чем. Это как творческий блок, граница, черта, белая пустота в голове. А горячие губы Марка тем временем ловят его собственные в прокуренном, абсолютно писательском поцелуе, разом выбивая из легких Донхека весь воздух, продолжая сжимать ветви его рук где-то чуть выше локтей. Донхек не знает, что там, у него за спиной, какие завоевания, какая библиотека – учебники ли, художественная ли литература, поэзия, проза? Что там Марк читает вообще? Сейчас – Донхека, толкая его все дальше от себя и одновременно притягивая ближе, заставляя врезаться спиной в измученный книжный стеллаж, и, похоже, не падает Донхек лишь благодаря тому, что его крепко держит за плечи проеденный молью Достоевский. Спасибо вам, Федор Михайлович. Донхек первым отрывается от губ Марка, но продолжает жаться к его горячему лбу; взгляд скользит ниже – на подбородок, кадык, растянутый ворот безрукавки. Какое тело скрывается под этой серой тканью? Какие шрамы? Одно Донхек чувствует наверняка – Марк пылает цветочным жаром, все в нем: то, как он дышит сквозь приоткрытые губы, как нервно вздымается его грудь, как его пальцы – зачем-то – опускаются Донхеку на бедра. И здесь Донхек не выдерживает. Ему плевать на то, что дверь не закрыта на ключ, плевать, что они на первом этаже, плевать, что стены в общежитии – тоньше картона; слышно каждый крохотный шорох. И плевать ему на то, что десятки гениев их времени и прошедших, далеких эпох, наблюдают за его ослабшей, изнеженной, но уверенной фигурой, когда он медленно съезжает вниз по стеллажу, по потрепанным и совсем новым книжным корешкам, и впоследствии становится перед Марком на колени. Марк хочет правды – вот она. Под измятой темно-серой тканью брюк, которые Донхек медленно спускает с чужих исхудавших бедер, под бельем, беззащитно, – правда. Марк напрягается в подобии смущения, когда Донхек касается его горячей твердой плоти выдохом и улыбкой. Всего от одного поцелуя, хочет поиздеваться, но в конце концов решает промолчать. Когда Донхек смыкает искусанные губы на чужом члене, а Марк хватается за одну из деревянных полок книжного стеллажа, будто чтобы удержаться от падения, солнце и правда встречается с луной. Буквально. Но Донхек думает не об этом – мысленно он считает минуты, хоть они и слипаются в голове в неясную кашу, налетают друг на друга и врезаются, цифра за цифрой. Он выключает в себе писателя ненадолго, когда делает то, что делает, – член на вкус как член и не более. Но если поднять взгляд – у Марка в глазах есть что-то определенно поддающееся описанию, что-то похожее на жженую карамель, и мед, и дым от горящей листвы, выедающий слизистую. У Донхека липко во рту, на губах, на щеках, но ему это нравится. Счет в голове доходит до определенной отметки – и он отстраняется, снова резко, снова без объяснений, не доводя начатое до конца. – Что ты делаешь? – растерянно спрашивает Марк. Донхек, не удосуживаясь натянуть обратно его брюки вместе с бельем, поднимается на негнущиеся ноги и вытирает влажные губы тыльной стороной ладони. Он пристально смотрит в глаза Марку, который все еще едва ли может сосредоточиться на его лице, и спокойно отвечает: – То же самое, что ты сделал со мной. Своей чертовой книгой. Звук, с которым за Донхеком в этот день захлопывается дверь комнаты пять, по праву становится самым оглушающе громким из всех, когда-либо звучавших в стенах общежития. / На вкус Марка можно сравнить с… полным противоречием всему, что Донхек когда-либо пробовал. Он не похож ни на крепкие сигареты, ни на остывшее какао и сухой хлеб из студенческой столовой, ни на медовый осенний ветер, ни на – черт с ним – пряный сидр из ближайшей дешевой наливайки. Возможно, Донхек сравнил бы его поцелуй с каким-то недостижимым тропическим фруктом, – но это слишком большая честь. В столовой Марк на него не смотрит. Более того, Марка даже нет в столовой, – всю следующую неделю нет, и за дверью его комнаты – гробовая тишина. Донхеку не то чтобы шибко интересно, куда он запропастился, но таков уж удел писателей – первыми бежать, как крысы с тонущего корабля, даже зная, что бежать некуда. Вот так и Марк сбежать – не сможет. Потому что Донхек уже почти дописал рецензию. Пускай даже на текст, у которого нет конца. «Ли Минхен – убийца авангарда». Три жирных подчеркивания черной ручкой. Донхек расправляет плечи над письменным столом, потягивается и зевает, не спеша выключать настольную лампу. Джисон, как обычно, недовольно поглядывает на него из своего поэтического уголка. – Ты спать будешь? – Конечно, – кивает Донхек, хрустя костяшками пальцев. – У меня завтра – ответственный день. / В ответственный день Донхек – снова наказуемая самодеятельность – крепит новенькую рецензию, состоящую всего из нескольких строчек, на многострадальную доску объявлений. Затем, отряхнув ладони, будто после скрупулезной, пыльной работы, целиком довольный собой уходит на пары. Ажиотажа долго ждать не приходится – по окончании занятий все толпятся у доски, стремясь как можно скорее прочесть самый свежий – из первых уст – вызов неприкасаемому Ли Минхену. Именно так. Неприкасаемому. А Донхек взял – и коснулся. Сам Марк так и не приходит. Ни в этот день, ни на следующий. Не то чтобы Донхек написал это лишь для того, чтобы он прочитал, но его отсутствие в этом просторном ореховом коридоре создает какое-то очень стойкое и зудящее ощущение незавершенности. Донхек пишет не для него. Донхек живет не для него. Но если Марка в этом всем не будет – какой вообще смысл? / – Иди, глянь, – Тэен легким жестом толкает в правую лопатку, но Марк отмахивается, еще сильнее зарываясь лицом в подушку. – Там ничего такого. – Ты всегда так говоришь, – бормочет Марк в прокуренную серую наволочку и только слышит тяжелый вздох за своей спиной. – На этот раз правда, – Тэен переминается с ноги на ногу, трухлый паркет скрипит под его босыми ступнями. – Ну, хочешь, я тебе прочитаю? – Нет! – спохватывается Марк и подрывается на постели, пятерней убирая запутанные волосы со лба. – Я сам. Приходится встать – во второй раз, наверное, за сутки. Марк то проваливался в бесконтрольную сонливость, то вновь просыпался, и настолько ему становился ненавистным солнечный свет, что почти хотелось плакать, и в конце концов он попросту зарылся в груду всех найденных в шкафу одеял. Как ребенок, обиженный. Обделили, недодали. – Я принес, – Тэен протягивает Марку помятый белый листок с крохотной дырой (незаконченное распятие) от канцелярской кнопки по центру вверху. «Ли Минхен – убийца авангарда». И ниже, крохотным шрифтом: «Но разве это плохо?» / Хорошо, что Джисона нет, когда. (Уж слишком травмирующее зрелище для нежной души поэта.) Хорошо, что Джисона нет, когда Марк грубо, беспардонно, абсолютно по-писательски врывается к Донхеку в незапертую комнату и, застав его одетым в пижаму (она существует!) лишь наполовину, целует так, будто хочет съесть его чертово сердце – успеть пережевать и проглотить, пока оно еще бьется. Хорошо, что Джисона нет, когда Донхек расстегивает одну за другой пуговицы на своей атласной рубашке для сна, когда пускает под ткань дрожащие марковы руки, когда стонет в чужие губы, прекрасно зная, как это все бесстыдно и громко. Но им, писателям, можно. Только так – и никак иначе. Да, вам не показалось. Донхек так и подумал: именно им. И хорошо, что поблизости в целом нет поэтов, что не паразитирует никакая лингвистическая нечисть, не рассуждает о битниках, не берет на слабо – поцелуй того, кого. А кого? Донхек вот целует – уже лежа на своей кровати (и как это Марк не перепутал), лопатками в подушку, со всей дури сжимая в ладонях чужую тощую шею. И выдыхает с дрожью, когда Марк совершенно нагло проводит ногтями по горячей внутренней стороне его обнаженного бедра: – Ну какой же ты ровненький, – как тростиночка. – Бесит. – Не смотри на меня, – шепотом отвечает Марк и отправляется блуждать губами по шее. Донхек обнимает его бедрами и в отместку царапает голую спину. – Придется, – шепчет на ухо. – Иначе не смогу тебя написать.