канарейка в шахте

– «‎Он меня избегал»‎, – Марк нагоняет его в коридоре и вторит его шагам, пока Донхек, уставший после четырех пар, плетется в сторону выхода и мечтает только о крепком сне в общежитии. – «‎Боялся даже посмотреть в глаза»‎. В какой-то момент он оказывается уже впереди и, решительно остановившись, заглядывает Донхеку в лицо. – «‎Было ли это из-за нашего поцелуя?»‎ Донхек вздрагивает и напрягается, невольно оборачиваясь по сторонам – проверить, нет ли никого поблизости, – а затем тяжело вздыхает и безнадежно качает головой. Он не может не зацепиться за то, как Марк держит в руках его книгу, самую малость претенциозно, будто пытаясь что-то продемонстрировать. Ему не все равно – но Донхеку от этой мысли ни горячо, ни холодно. За прошедшие занятия он слишком ушел в себя, чтобы сейчас быть способным прослеживать мотивы марковых действий даже мысленно. Если их вообще возможно проследить, ведь с писателями так обычно не бывает. – Таким, как мы, суждено умирать в одиночестве, – Донхек хоть и вскидывает голову гордо, а пальцы на длинном ремне сумки все равно стискивает сильнее. – И не важно, кого мы там целовали в двадцать, в тридцать, в восемь утра в воскресенье, в полпервого безлунной ночи на каком-то мосту из стекла. Умрем-то мы одни. Совсем. На секунду опустив взгляд, Марк улыбается. – Тогда получается, что я бессмертен. Недаром – он, наверное, и шагу по коридору пройти не может без того, чтобы на него кто-нибудь не набросился. Обычно это всякие не особо смышленые почитатели «молодого творчества», на которых Донхек всегда смотрит брезгливо и свысока. Сам для себя он решил – он никогда не будет среди этих людей. Никогда не будет восхищаться Марком так, как они. Ведь если Марком и стоит (за что-то) восхищаться, то определенно совершенно по-другому. За закрытой дверью, так, будто обожание (если не в его сторону, то хотя бы в сторону его творчества) – это что-то очень постыдное, о чем ни в коем случае нельзя вслух говорить и уж тем более прилюдно демонстрировать. – Я очень рад за тебя, – хмыкает Донхек и, заприметив в конце коридора небольшую кучку первокурсников, которые явно нацелены на то, чтобы ловко преградить Марку путь, как только он закончит беседу, решает ретироваться. – До встречи. Марк что-то говорит ему вслед, но Донхек не разбирает. / Однажды Донхеку выпадает возможность немного пообщаться наедине с Ренджуном. У Ренджуна абсолютно лингвистический склад ума: он может лишь единожды взглянуть на какую-нибудь грамматическую таблицу совершенно незнакомого языка, за несколько минут проследить все закономерности и установить логические связи, а после практически без запинок сформулировать на этом языке полноценное предложение. Чтобы сделать это, объясняет Ренджун, далеко не всегда необходимо обладать хотя бы базовым словарным запасом. Предложение может состоять из одного слова, из нескольких букв, из восклицания, звука. Донхек заслушивается чужими рассказами, пока пьет утренний кофе без молока, и мысленно восторгается тому, как Ренджун, кажется, без особых усилий рассуждает о неведомых языках, будто выучить каждый из них досконально ему абсолютно ничего не стоит. Возможно, он несколько лукавит, однако Донхек ловит себя еще и на том, что ему очень хотелось бы иметь похожий подход для знакомств с людьми. Всякий раз, встречая нового человека, он бы собирал у себя в голове все былые прецеденты, предостережения, намеки, и сразу выстраивал оборону – просто потому что знал бы, чего от этого знакомства ждать. Однако он думает, что это вряд ли сработало бы с Марком. Марк – парадокс. Он читается очень легко, буквально смотрит на тебя из этих белоснежных расстояний между строками своими проникновенными темными глазами, глазами олененка, не сумевшего сбежать от охотника. Наверное, один лишь Донхек видит его таковым, – слабым, на дрожащих ножках, еле-еле стоящим на месте. Наверное, только перед Донхеком Марк сумел опустить эту вуаль героического литературного мужества, гордости, стереотипно присущей «настоящему писателю». А что такое настоящий писатель? Донхек думает об этом, пока с утра чистит зубы и параллельно пытается смыть с зеркала в ванной засохшее пятно зубной пасты, невесть как туда попавшее (наверное, Джисон опять с набитым ртом декламировал Верлена). Новая рукопись Марка, практически не помятая во время их первого (какая же глупость) поцелуя, несуразной стопкой пылится у Донхека на письменном столе, пока сам Донхек уже который день смотрит на нее недоверчиво, проходя мимо, и боится прикоснуться. Ему кажется, что эта вещь должна быть особенной, – это сразу стало понятно по взгляду, застывшему в глазах у Марка, когда он сам протягивал вперед листы, бесстрашно и беззащитно. Наверное, именно поэтому описанное там так страшно читать. Однако Донхек все-таки берется. И сразу убеждается в собственной правоте. Новый рассказ, непохожий на все остальные, кажется чем-то вроде марковой изнанки, как у свежей вышивки на белой канве, – вроде бы цвета те же, и насыщенность есть, но рисунок никак не складывается. Донхек впервые, наверное, читает не за столом и даже не на полу, а сидя в своей кровати, даже изредка закуривая прямо в ней, случайно прожигает сигаретой простынь, слишком увлекаясь, и делает много, нечеловечески много карандашных пометок. В какой-то момент он и за временем прекращает следить, не оборачивается к окну, никак не реагирует, даже если медный закат треплет его по плечам и требует внимания. Джисон, должно быть, видя и чувствуя, насколько Донхек сосредоточен, не смеет отвлекать разговорами. Донхек погружается в перипетии чужой исповеди, такой мудрой и серьезной, но в то же время – будто написанной истеричным подростком. И все хорошо, ему даже нравится (начинает нравиться со временем), если бы не одно но. История оказывается незаконченной. Бесстыдно оборванной практически на полуслове, Донхеку даже приходится несколько раз пересмотреть всю стопку бумаг от корки до корки, но концовки он так и не находит. Сначала в голову закрадывается мысль, что это, быть может, своеобразная и очень остроумная отсылка на тот раз, когда у Донхека не хватило считанных копеек, чтобы напечатать свою рецензию на Гейне до конца. Или же это ловушка – бесстыдная, монохромная и излучающая магнетизм, будто огромная пропасть. Приходи ко мне. Попроси продолжения. У Донхека почти сводит низ живота от мысли о том, насколько же это может быть унизительно – идти к Марку точно так же, как он сам недавно пришел сюда, взъерошенным, прокуренным, в одном белье, с немытой головой. Какой позор для писателя, какое бесчестие! И в то же время – какая нежность, интимность, сокрытость… Донхек прячет рукопись под подушку и раздавливает в пепельнице очередную сигарету. Никогда в жизни он не позволит себе проиграть Марку Ли. Ни за что. / – Как тебе рассказ? – вместо приветствия спрашивает Марк, который по очевидным причинам вновь подстерегал Донхека на углу университетского сквера. Откровенно и бесстыдно. Люди шепчутся уже – к кому это он на свидания ходит. – Сухо, – спокойно отвечает Донхек, таки остановившись и – пришлось затоптать гордость – подняв взгляд. Марк в светло-бежевом пиджаке, очень длинном, практически безразмерном, и таких же светлых брюках. Весь этот свет его одежды будто переманивает на себя внимание с его взъерошенных ветром черных волос и черного взгляда. Пытается Донхека подкупить. Но не выходит. Странно, но Донхек абсолютно не чувствует себя рядом с Марком ниже, даже если он действительно ниже на полголовы. Марк еще стоит так вычурно, показательно, на крохотном холмике у молодого клена пристроился и вертит в руке ржавенький портсигар. Что-то его тревожит – Донхек это понимает сразу. – Правда? – Марк, похоже, этим ответом не удивлен. – Да, как гербарий, – Донхек сам хмыкает тому, как удачно подобрал это сравнение. – А я живые цветы люблю. Марк пожимает плечами, улыбается, прячет портсигар в карман брюк и обводит сквер незаинтересованным взглядом. Кажется, донхековы слова его задели, и это ощущается странно. Некой искрой напряжения, которая до этого момента между ними ни разу не проскакивала. Напряжение, конечно, было, но иного рода. Донхек чувствовал себя доминирующим лицом, даже когда на Марка были направлены все взгляды, а сейчас он кажется себе просто букашкой под чужим ботинком. – Могу собрать тебе живых, – Марк смотрит исподлобья, внимательно, будто прицеливается. Ожидает реакции. – Не утруждайся. Донхек едва успевает проронить последний слог, как Марк в каком-то неожиданном порыве подается ближе и хватает ладонями за плечи, будто удерживая от падения. Он наклоняется, словно для поцелуя, и Донхеку приходится собрать все свое мужество, чтобы его оттолкнуть. Что это было? Посреди бела дня, в оживленном сквере, в вечной рыжей осени, под десятками заинтересованных взглядов? Донхек испуганно выдыхает и отшатывается назад, а Марк смотрит на него с победоносной улыбкой. – Страшно? – спрашивает. – И мне было страшно, когда я тебе рукопись отдавал. – Какой же ты идиот, – качает головой Донхек, прекрасно зная, что подобное он уже не единожды говорил, и направляется прочь. Но Марк бодрой утренней птицей несется за ним. Сквозь пестрящий рыжиной сквер, все те же молодые клены, скамьи из темного дерева и металла, крохотные каменные фонтаны, – бежит, ботинками стирая в пыль сухие листья, и назойливой пчелой кружит у Донхека над левым ухом. – Я же себя наизнанку вывернул! – говорит он чуть громче, чем в общественном месте положено. – Неужели ты это не ценишь? Донхек замирает резко, уже на выходе из сквера, у старых металлических ворот, – нарочно, чтобы Марк, такой весь окрыленный и несогласный, со всей дури впечатался в его тощее плечо. Задел дыханием висок, посмотрел изумленно в макушку. Донхек приподнимает лицо, чтобы посмотреть ему, тяжело дышащему, в глаза. Получается – на приоткрытые в ожидании губы. – Я тебя об этом не просил. / Грохот из комнаты номер пять впоследствии становится грохотом иного рода. Не клавиши печатной машинки страдают там под неуемным напором писательского вдохновения, не книжные стеллажи разъезжают, неприкаянные, из угла в угол, – это просто Марк Ли, он же прославленный Ли Минхен, бьется, напившись, головой о голую стену. И даже Тэен, своими испачканными акварелью руками хватающий за широкие плечи, не в силах оттащить. – Ты точно идиот, – все марково тело отзывается тошнотой в ответ на подобный ярлык. Как же так? Он отворачивается от стены – лобешник красный, челка мятая, – и съезжает по ней вниз, на голый, холодный паркет. Тэен, стоящий напротив, смотрит глазами разъяренной матери, – давненько Марк такого взгляда не видал. – Ну и что с того, что ему твоя книга не понравилась? На него теперь, что ли, равняться? На сопляка, который в жизни ничего достойного не написал? – Тэен подходит ближе, подает руку, но Марк за нее не хватается. – Давай, вставай, выведу тебя во двор. Покажу, сколько несчастных готовы за одно твое слово лбом землю рыть. – Да не нужны мне несчастные, – отмахивается Марк, размыто пялясь в противоположный угол. – Мне просто кажется, что… – и он поднимает взгляд, как дикий котенок. – Что пока он меня не полюбит, я себя тоже не полюблю. Понимаешь? / – Он слишком любит себя! – Донхек агрессивно захлопывает дверь комнаты и небрежным жестом отшвыривает сумку в угол. Джисон, сидящий на своей кровати и привычно читающий какой-то сборник стихотворений, откликается удивленным взглядом. – Подумаешь, не понравился мне его хилый рассказик! – Донхек себе места не находит, принимается расхаживать на узком клочке свободного места, периодически раздраженно сдувая пряди волос со лба. – Что ему с моего мнения? Ему любой наш профессор в ноги готов упасть. Гениальный Ли Минхен! А от меня никак отстать не может, что я думаю, что я думаю… – в конце концов Донхек устало валится на кровать, не удосуживаясь даже снять накинутый поверх свитера пиджак. – Они с Тэеном небось по ночам косяки крутят из того, что я думаю. Джисон, преспокойно выслушав его тираду, в конце концов только как-то слишком многозначительно вздыхает – так, будто он хочет сказать гораздо больше, чем сейчас скажет, – и возвращает взгляд к своей измученной книге. – Вот и не реагируй на него. Донхеку кажется, что он вот-вот побагровеет и взорвется от злости, как спелый-спелый карминовый нектарин. – Вот и не реагирую. / – Я это выброшу?.. – Нет! – Марк подрывается с кровати и несется, как обожженный, к Тэену, вырывая из его бледных рук стопку листов и миролюбиво прижимая к груди. – Да брось, этой рецензии уже год почти, – Тэен закатывает глаза. – Ты теперь каждый клочок бумаги от него хранить будешь да в могилу с собой заберешь? – Не твое дело, – бормочет Марк и демонстративно прячет потрепанную рецензию с подписью Донхека на каждой странице под свою прокуренную подушку. Он, конечно, ценит тэенову инициативу немного здесь прибраться, но пусть лучше выбросит Ницше, или там Маркеса («‎Осень Патриарха»‎ не трожь, а вот «‎Сто лет одиночества»‎ – можно), или даже, черт с ним, грузный Улисс. А донхековы несдержанность, мат, отсутствие запятых, то, как он будто занимается любовью с каждой строчкой, которую печатает, – нужно оставить. Марк не простит себе, если лишится хотя бы страницы. / Очень может быть, думает Донхек, что им с Марком нужно поговорить. Но он сам – слишком горд, чтобы сделать первый шаг. Пожалуй, он просто будет раз за разом пересматривать страницы последней рукописи в надежде, что, быть может, он просто где-то недоглядел, не заметил концовки, она запряталась на обороте одного из листов, или между строк, или, быть может, начало – это и есть концовка, но тогда что делать, если и начала здесь как такового нет? Перечитывая рассказ раз за разом, Донхек думает, что, вероятно, сходит с ума. Возможно, свести его с ума как раз и было планом Марка, очень призрачным и крайне удачным. Лишить Донхека рассудка, чтобы он больше никогда не сумел отыскать в себе достаточно прыти, выносливости и концентрации, чтобы написать следующую рецензию. Донхек разделывается с домашним заданием – и снова садится за рукопись. И так каждый вечер. Страницы уже давно помяты, беспощадно изувечены карандашом и даже чернилами, а успокоиться Донхек все равно не может. – Да отстань ты уже от этого рассказа, – Джисон, который даже не особо смыслит в прозе, устало вздыхает. – Если не закончен – значит, так нужно. – А что вы, поэты, знаете об этом? – даже не поднимая взгляда бросает вызов Донхек. Шумно вздохнув и немного помолчав, Джисон тяжело сглатывает. – Мы знаем, что бывают такие тексты, которые приходят из ниоткуда и уходят в никуда. Может, раз в столетие, но бывают. И может, вот это – как раз такой текст. Так что ты должен ценить то, что Марк поделился им именно с тобой. И как бы эти слова ни задели Донхека за живое, смириться с тем, что у самого увлекательного рассказа в его жизни нет концовки, он попросту не может.