Айналайын

Казахстан позволяет себе расслабиться только тогда, когда все камеры до единой — до этого служившие для трансляции собрания стран ОДКБ — выключаются, а в просторном кабинете не остается ни души. Позволяет себе проявить слабость, устало уронив голову на ладони, и зарывается в свои иссиня-черные волосы пальцами, чтобы слегка оттянуть их у корней. Физическая боль, причиняемая в меру, дарит возможность хоть немного прийти в себя. Голова раскалывается нещадно, а глаза щиплют почти невыносимо — следствие проведенных бессонно последних пяти суток — и он беспомощно прикрывает веки, тут же рефлекторно растирая их руками. Однако боль, вопреки этому, не притупляется; пронзает хуже прежнего, и Республика чуть жмурится, сию секунду жалея о том действии. Это правда, что страны по своей природе выносливее обычных людей, но Казахстан отнюдь железным не был. Предыдущая неделя измотала его физически и морально до такой степени, что он еле высидел последнее онлайн-собрание: вполуха слушая щедро оказываемую поддержку других стран (хоть и был им за всё чертовски благодарен), и думая лишь о том, как бы сейчас не вырубиться и смачно не удариться головой об стол будучи в прямом эфире. Репутация его страны и народа в ту же минуту пала бы ниже плинтуса. Но многое, слава богу, осталось позади. Хаосу, ненадолго воцарившемуся в Алматы, положен конец, большая часть правонарушителей была поймана объединенными войсками стран ОДКБ, а город медленно, но верно, оживал, делая первые шаги на пути к восстановлению. Расслабляться, конечно, было рано, потому что работы предстояло ещё пруд пруди: надо было назначить и представить народу новое правительство, выловить оставшихся террористов, привести в порядок функционирование крупнейшего города страны и возместить весь нанесенный за эти дни ущерб. Что-то ему подсказывает, что покоя ему не видать ещё ой как долго. Касым откидывается назад, на спинку кресла, мягко массируя виски, и приказывает секретарше принести таблетку от головной боли, бессильно размякая в кожаной обивке. В тишине слышно, как в ушах звенит белый шум, а перед глазами, стоит их открыть, витают прозрачные мушки. Брюнет недовольно цокает и создает в голове пометку поспать дома хотя бы пару часов этой ночью. Если сегодня он, конечно, вообще доберется до этого самого названного дома. — Касым Кереевич, к вам пришел Роман Сергеевич, — вежливо оповещает женский голос после характерного писка телефонного аппарата. — Мне впускать? Республика недоуменно хмурит брови. Собрание закончилось от силы пару часов назад. Если ему не изменяет память, полёт от Москвы до Нурсултана занимает гораздо больше времени, чем пару часов. Россия что, изобрел телепортатор? — Впускай, — отрешенно отвечает он, выпрямляясь и поправляя костюм. — И не забудь про таблетку. В следующий миг величественные двери раскрываются, являя перед ним Российскую Федерацию. Касым невольно подмечает, что выглядит тот так, словно с собрания сразу сорвался к нему в столицу: та же укладка, тот же костюм, и даже взгляд — пронзительный, изучающий, из-под ледяной корки которого еле заметно пробивается волнение — такой же. Вполне вероятно, что в своих догадках он не ошибается. Тем временем, бегло оглядев кабинет и его владельца, русский присвистывает, и вместо приветствия тянет с толикой сочувствия: — Значит, мне не показалось. Казах скучающе подпирает подбородок рукой и лениво уточняет: — Что именно? Роман отвечает не сразу. Не медля, подходит к нему, расслабленно сидящему за столом, и жестом указывает на покрасневшие глаза, под которыми красовались мешки немалой величины и глубины. — Вот это, — комментирует он. — Ты когда в последний раз вообще спал? — Что такое сон, — невесело усмехается Республика. — И… ты прилетел ко мне в резиденцию за тридевять земель только для того, чтобы прочитать нотации по поводу здорового сна? Русский недовольно фыркает, буркнув «Мы же не чужие» себе под нос, но дальше не перепирается. Замолкает, когда в кабинет входит секретарша со стаканом воды и таблетками в руках, и наблюдает, как казах это самое лекарство принимает. — Надеюсь, это не яд, — язвительно шутит он, опираясь о стол позади себя и слегка на нем приседая. — А если яд, то поделись и со мной. — Подтверждаешь свой статус страны с внушительным количеством самоубийств, — поддевает РК. Федерация усмехается. — Кто бы говорил. Брюнет пожимает плечами, передавая невербальное «может ты и прав», и, недолго думая, с ноткой любопытства спрашивает: — Так ты поведаешь, зачем решил ко мне пожаловать?  — Мне нельзя старого друга навестить? Да еще и в такое непростое время… — РФ сочувствующе мотает головой и задумчиво замолкает, перед тем как тихо произнести: — Соболезную еще раз. И хлопает по плечу. Так робко и мягко, словно боится, что республика развалится перед ним на части от одного неосторожного действия. — Остальные тоже хотели прийти. Особенно Кыргызстан, — русский хмыкает, вспоминая спор с этой наглой и бойкой республикой, когда они пытались решить, кто из них навестит казаха первым. — Но мы все сошлись на том, что одного человека к тебе на визит хватит с лихвой. Излишняя шумиха и толпа тебе ни к чему. РК лишь кивает, не найдясь с ответом. Какое-то время они молчат, будто бы соблюдая минуту тишины в честь падших в этой попытке госпереворота солдат и полицейских. Россия исподтишка оглядывает республику, мысленно давая оценку его физическому и ментальному состояниям на данный момент, пока сам Казахстан, ушедший в свои думы, сосредоточенно сверлит взглядом одну точку. А затем, словно что-то для себя решив, поднимается со своего места, и к большому удивлению русского, выдаёт: — Выйдем покурить? — Но ты… ты же не куришь, — произнести это у Федерации получается только с неверием и обескураженностью, будто ему послышалось; будто то было слуховой галлюцинацией. Ему ли не знать, как негативно казах относился ко всякого рода вредным привычкам: настолько, что Беларусь он заставил бросить пить, а сейчас, упорно стремится избавить Россию от никотиновой зависимости. Пока, конечно же, безуспешно, однако не в этом была суть — Роман и представить не мог, что когда-нибудь услышит из уст Касыма такое предложение. Но завидев его потежелевший, усталый взгляд; прочитав в нем безмолвное мне это нужно, русский, вздыхая, сдается, и пропускает его перед собой, следуя за ним наружу. Остаётся надеяться, что выкуренная сигарета хоть ненадолго облегчит эту незримую и неподъемную ношу на его плечах. *** — Затяжку делай медленно. И не вдыхай сразу глубоко, — командует Федерация, протягивая ему одну ментоловую сигарету. Касым послушно кивает, зажимая ту меж зубов, и подставляет под любезно зажженную зажигалку русского. Следуя назначениям более опытного курильщика, закуривает неторопливо, осторожно и даже немного боязливо, но всё равно давится горечью дыма, и в сей же миг заливается кашлем. Россия смеется хрипло и расслабленно, похлопывая того по спине. — Говорил же, медленно надо, — заботливо поддевает он. — Ты как, в норме? Откашлявшись еще пару раз, казах кивает, показывая большой палец. Если попробует что-то сказать сейчас, снова вызовет приступ кашля. Ощущения поразительно схожи с тем, когда давишься водой, и та затекает «не в то горло». — Докуривать будешь? — зная упрямство Республики, он мог бы и не спрашивать, но, всё же, решает уточнить. Получив в ответ очередной утвердительный кивок, Федерация убеждается в своей правоте и удовлетворенно хмыкает. Тянется за своей порцией никотина и закуривает следом, прикрывая глаза и подставляя лицо холодному колючему ветру. — Вы, русские, так любите зимы, — бурчит Республика, невольно поёживаясь от холода. Снега нет, и эта зима в истории его столицы одна из тёплых, да только казах — тот ещё мерзляк, который предпочтет тепло и жару пробирающему кости морозу и стуже. Он усмехается мыслям о том, что, в таком случае, следовало перенести столицу в Шымкент. — Да это, разве, зимой назовешь, — мотает головой русский. — Вот у меня в Сибири… — Только не начинай, — закатывая глаза, прерывает его казах, под издевательский смешок и игриво-смиренное «сдаюсь, сдаюсь». Касым совершает ещё одну затяжку, медленно вдыхая дымом ментоловых сигарет, и еле сдерживается от того, чтобы вновь чуть не выплюнуть свои лёгкие. — Молодца, — хвалит Россия, выдыхая пар, смешанный с сигаретным дымом. Казахстан непроизвольно заглядывается, как эта красота грациозно вздымается ввысь и плавно испаряется в воздухе. — Только в привычку не превращай. Брюнет кивает и тут же усмехается, улавливая некую иронию с этого замечания. — Мне кажется, или мы только что обменялись ролями? — Не кажется, — русский беззаботно хмыкает. — Но не волнуйся, — Республика легким движением пальцев стряхивает пепел, продолжая свою мысль: — Не познал я всей прелести курения, чтобы превращать это в часть своей жизни. Вот скажи мне, в чем прикол вдыхать и выдыхать горечь с привкусом холода и мяты? Федерация пожимает плечами. — Расслабляет. Опережу тебя и скажу, что да, похоже на мазохизм, но… С этой горечи действительно можно получить успокоение. Казах лишь молча качает головой, мол, мне этого не понять, но из любопытства совершает затяжку ещё раз. Получить успокоение, как выразился Россия, ему сейчас было жизненно необходимо. Сумерки постепенно настегают столицу, охватывая в свои владения всё больше и больше территорий, и с высоты балкона, на котором они курили, это зрелище ещё больше завораживало своей красотой и великолепием. Огни города, мерцающие во тьме, и машины, суетливо несущиеся одному богу ведомо куда, отдаленно напоминают звездное ночное небо, полное пролетающих мимо комет. Диалоги и беседы в такие моменты кажутся совершенно лишними. Хочется только наблюдать, жадно взглядом «общупать» всё, что входит в зону видимости, и навсегда запечатлеть эту картину в памяти. Казахстан свою родину и ее пейзажи обожает. А всю боль, что она переживает — воспринимает как свою, только удвоенную и умноженную на шестизначное число. Забывшись, казах не замечает, как сигарета дотлевает почти до самого конца, и та, ожидаемо, обжигает ему пальцы. Он чертыхается и шипит от боли, а русский, встрепенувшись, тут же тушит бычок и приходит на помощь, заботливо дуя на ожог. — Ты в порядке? — спрашивает он, не поднимая головы. В темноте толком не видно ничего, и определить степень ожога Роман надеется хотя бы по чужим ощущениям. — До свадьбы заживет, — он вырывает кисть из чужой хватки и небрежно ее встряхивает. — Всё нормально. Это пустяк. Россия замолкает на пару секунд, сверля Республику пронзительным взглядом малахитовых глаз. И, недолго думая, осторожно спрашивает: — А если говорить не про ожог? Казах невольно застывает. Зная присущее русскому безразличие и пофигизм, он надеялся, что тот лезть в душу не станет. И видимо, зря. — Может, не будем об этом? У Касыма ничего не в порядке, и в ближайшее время точно не будет. Но признавать это перед тем, кто гораздо сильнее тебя — стыдно, позорно, недопустимо. Он не имеет права на проявление слабости. Не имеет права на жалобы и на то, чтобы изливать душу даже тому, кого считает своим близким другом, роднёй. — Может, не будешь уклоняться? — русский слегка щурится. — Давай представим, что мы не страны и не политики. Обычные люди, приятели. Называй, как хочешь. И рассказывай, что душу тяготит. — Это не так работает. — Я клятвенно обещаю, что не буду использовать против тебя ничего. И уж точно не возглавлю заговоры или войну. — Да не в этом дело! Казахстан раздраженно и дергано зарывается в волосы руками, после перемещая их на ограждения балкона, которые сжимает с особой силой. Россия, с беспокойством наблюдавший эту картину и знавший его как одного из самых рассудительных, спокойных и стрессоустойчивых стран, даже не представляет, каковы же масштабы бури, что внутри него царит. — Касым, — хрипло окликает он и встает рядом, опираясь локтями о перила. Тот не отзывается. Демонстративно игнорирует, повернув голову в другую сторону, и дышит глубоко и тяжело, предпринимая провальные попытки совладать с эмоциями. Роман цокает, и в следующий миг, потеряв всякое терпение, заставляет его взглянуть на себя, мягко кладя ладонь на затылок и надавливая так, чтобы он повернулся. — Пожалуйста. В чужих глазах отражается нескрываемая взволнованность, беспокойство и страх за его состояние. А в голосе — бесконечная забота, мольба и надежда на честный ответ. У казаха не вовремя промелькает мысль, что стереотип о холодности и безразличия русских ко всему и вся — наглая ложь и ничего более. «Или, — думает он, — Он такой только со мной.» Россия выжидающе смотрит, находясь в непозволительной близости от лица брюнета и по-прежнему не убирая руку с его затылка. Республика упрямо глядит в ответ, но времени зря не теряет. Засматривается на растрепанные ветром серебряные кончики волос; на губы, которые целовал в последний раз слишком давно, чтобы не хотеть этого сейчас; и на глаза, в которых будто бы была собрана вся нежность этого мира. А затем, вздыхает как-то тяжко и устало, и, слабо улыбнувшись, тихо проговаривает: — Стрельни еще сигарету, и я подумаю.