Солнечные лучи хитро пробивались сквозь плохо задвинутые шторы, и, как бессовестные мухи, лезли прямо в лицо. Эрвин недовольно заскулил, перевернулся на другой бок, закутываясь с головой в тяжелое одеяло, пахнущее почему-то печкой и дымом.
Однако комфорт и идиллия были нарушены, всё теперь казалось неудобным и неуютным: душно, нога чешется, где-то вдалеке гонял громкий мотоцикл, от оглушительных раскатов которого не могли уберечь непрочные деревянные ставни.
Эрвин обреченно откинул одеяло в сторону, вылезая из своего убежища. Щурясь, взглянул на круглые толстые часы с серебряным звоночком, что стояли на прикроватной тумбочке, и вздрогнул от неожиданности. Он забыл завести будильник. Ещё бы чуть-чуть, и они проспали.
Сегодня суббота, уже девять утра, а значит примерно через час должен приехать отец.
Парень потянулся, чувствуя, как мышцы постепенно освобождаются от сонного окаменения.
В воздухе плавно летали маленькие частички пыли. Ярко горящие в утреннем свете солнца, они напоминали необычными силуэтами сказочных фей. Эрвин поднялся с кровати, нарушая их спокойный танец.
Шлепки босых ног о прохладную поверхность деревянного пола казались оглушительными в светлой комнатке. Однако Леви, как обычно, распластавшийся своей маленькой фигуркой по диагонали дивана и умудрявшийся равномерно занимать всю его немаленькую площадь, даже не шелохнулся.
Эрвин опустился рядом, наклонился к бледному лицу, чтобы крикнуть громкое «Подъем, рота!» и хулигански понаблюдать за чужой реакцией. Но замер. Не решился. И не от того, что после этой выходки, наверняка, получил бы хлесткий подзатыльник, а от того, что Леви был изумительно прекрасен в этот момент. Ресницы отбрасывали длинные тени на скулы, морщинка между черных бровей разгладилась, почти исчезла, а голубоватые веки, покрытые тонкой сеточкой вен, слегка подрагивали. Может, ему снится сон.
Эрвин, на весу, на расстоянии призрачного миллиметра от мягкой, гладкой кожи, ощущения от которой он хорошо помнил и теперь трепетно хранил где-то в сердце, очертил кончиками пальцев бледную скулу. Затем, зачем-то задерживая дыхание, провел по щеке, по острой линии челюсти. Нерешительно замер у розового уголка приоткрытых губ.
Эрвин убрал руку, положил на покрывало, сжимая его до боли в костяшках. Другой же оперся о подушку, рядом с головой Леви, от чего она, расслабленная во сне, слегка наклонилась набок, доверчиво выставляя напоказ хрупкую шею. Эрвин громко взглотнул и наклонился ниже, нависая сверху. Почувствовал, как по щеке мимолетно скользнуло теплое дыхание Леви, а затем он осторожно накрыл губы парня своими. Сразу ощутил, как человек под ним вздрогнул, просыпаясь. Леви, видимо, что-то хотел сказать, но Эрвин, воспользовавшись моментом, уже скользнул языком внутрь удивленно приоткрытого рта, такого удивительно горячего и влажного.
Будь Эрвин всесильным божеством или магом, то он обязательно бы сделал так, чтобы этот момент никогда не кончался, чтобы этот утренний поцелуй длился вечность, проносился через века сквозь пространство и время.
Чужие прохладные пальцы лениво и ласково заскользили по обнаженным плечам, вызывая в теле странную дрожь. Затем они зарылись в растрепанные светлые волосы, уже требовательно сжимая, притягивая ещё ближе.
Казалось, что прошло всего несколько секунд, а воздуха в легких уже стало болезненно не хватать. Эрвин с досадой отстранился от Леви, удушливо краснея от неожиданно пошлого чавкающего звука, когда их влажные губы разомкнулись.
— Доброе утро, — он не нашелся, что лучше сказать, встречаясь с насмешливым взглядом серых глаз: — Мне ведь можно было?
— Да, — и так хриплый голос Леви спросонья казался ещё глуше.
Интересно, как давно он курит?
Леви приглашающе откинул одеяло:
— Давай ко мне.
— Нам скоро выходить, — ответил Эрвин. Однако вопреки своим же словам послушно забрался к Леви, накидывая сверху простыню. Стало приятно темно и странно томительно от иллюзорной замкнутости пространства.
— Пять минуток можно, — произнес Леви и придвинулся к Эрвину вплотную, утыкаясь носом в его изгиб шеи.
— Щекотно, — попытался в шутку вывернуться парень, поведя плечом.
— Мне так нравится, как ты пахнешь, — как-то слишком интимно, шепотом произнес Леви, прикрывая глаза — Эрвин это почувствовал, потому что длинные ресницы щекотно скользнули по его чувствительной коже. Ужасно близко: — Ты вроде не альфа и не омега. Но твой запах меня успокаивает, мне хорошо. Может, у тебя в роду кто был?
— Не знаю, — честно ответил Эрвин, расслабляясь в теплых объятиях. Ему казалось, что он вот-вот опять заснет. Чтобы занять себя, он медленно провел рукой по угловатой талии Леви, а почувствовав край хлопковой футболки, скользнул под нее, только в последний момент задумываясь о том, можно ли ему это. Поцелуи это одно, а это другое.
Вдруг Леви ойкнул.
— Ты чего? — спросил Эрвин и замер.
— У тебя ноги как у лягушки. Ледяные, — недовольно засопел парень: — Пихай их между моими, погрею немного хотя бы.
Не дождавшись решительных действий от заторможенного с утра Эрвина, Леви сам переплел их ноги вместе. Контраст температур действительно был сильный.
Теперь Эрвину казалось, что они стали одним живым организмом с кучей спутанных конечностей. И самое удивительное, что ему это ужасно нравилось.
Через пару тихих, спокойных минут, разбавляемых общим дыханием, Леви полез вновь целоваться. А Эрвин, конечно, не сопротивлялся. Он всё думал про себя, как раньше вообще мог считать подобную связь между мужчинами ненормальной. Сейчас всё казалось настолько правильным. Честно и правильно вот так обнимать Леви, вот так касаться его тонких губ, чувствовать, тепло его кожи...
Леви прервал поцелуй и зашептал:
— J’aimerai que tu sois mien, que tu sois toujours avec moi… Je voulais te dire ça, mais je suis timide, car je suis amoureux…*
Эрвин не понял ни слова, но такой непривычно быстрый и нежный тон заставил его щеки покрыться румянцем. А внимательный взгляд Леви словно собирался пробраться через лазурную радужку к самым потаенным уголкам чужой души.
— Что это значит?
— Говорю, что ты тупой как эта тумбочка, освященная утренними лучами, и что, если ты не будешь о себе заботиться, простужаться, я тебя побью.
Эрвин насупился:
— Ничего нового, короче. Откуда это ты французский знаешь?
— У меня бабушка была коренная парижанка, — гордо ответил Леви и откинул одеяло в сторону.
Пять минут уже точно прошло.
Эрвин воодушевился:
— Это ведь так круто! Ты, чисто гипотетически, прекрасно сможешь каким-нибудь частным репетитором работать или ещё кем в будущем.
Леви уже галопом скакал по комнате, поспешно собирая свои немногочисленные вещи, выкраденные ещё в самом начале из дома отчима:
— Ага. Я только разговаривать на нем и умею, а читать и писать нет.
Растрепанный, до сих пор помятый после сна, Леви казался сейчас очень трогательным и родным. Бросив очередной взгляд на Эрвина, он отложил рюкзак в сторону, в два быстрых шага подошел вновь к дивану, грубовато обхватывая маленькими ладонями лицо парня: — Какой же ты красивый, — шепнул он и поцеловал смутившегося Эрвина в красную щеку: — Не скучай без меня.
*
Переносить, а скорее переживать, разлуку с Леви становилось всё сложнее и сложнее. Каждый раз, когда Эрвин возвращался домой со старой автобусной остановки, ему казалось, что он где-то по дороге случайно потерял жизненно важный орган. Когда Леви не было рядом, дышать становилось словно сложнее и каждый простой вдох ощущался как подвиг, руки не слушались, постоянно промахиваясь мимо выключателей и дверных ручек, а заторможенный мозг объявлял бойкот — становился рассеянным, отказывался принимать даже самые легкие решения.
Вот и сейчас, сидя напротив отца и стараясь прожевать несоленые пельмени, Эрвин не мог сосредоточиться на чужих словах.
— Прием, — постукивая по столу пальцами, требовательно произнес отец: — Не вижу на твоем лице радости. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Не каждому доводится поступить в Кембриджский университет со стипендией.
— Да, — тихо ответил Эрвин, потерянно блуждая взглядом по белой скатерти, стараясь не встретиться с ледяным, дотошным взглядом напротив.
Старший Смит хмыкнул и откинулся на спинку стула:
— Я уже купил билеты в Лондон на следующую неделю. На выходных приеду за тобой. Соберем вещи в городе, документы дооформим и…
Эрвин не слушал. Ему казалось, что кто-то сейчас отменил гравитацию. А вернее злостно увеличил её вдвое. Судорожно сжимая под столом пальцы, он старался незаметно отдышаться, сообразить, что следует сказать, сделать. Он не мог. Никак не мог уехать. Это ведь значит оставить Леви. Остаться без Леви.
Эрвин услышал, как ножки стула звонко заскрипели по полу, а затем тяжелые шаги отца. Он, видимо, закончил болтать про университет и отошел к холодильнику. Значит есть минута, нет уже меньше. Черт. Опять шаги.
Эрвин поднял взгляд от скатерти и вздрогнул от неожиданности. Он не думал, что отец окажется так близко, возвышаясь прямо над ним длинной темной фигурой. Старший Смит опять нервно забарабанил по столу пальцами, другую руку зачем-то держал за спиной.
— Эрвин, — обратился он к сыну. Его голос был обманчиво ласков и вместе с тем холоден: — У тебя кто-то был в гостях, или, может, ещё кто-то живет здесь?
В этот момент Эрвина сковал парализующий ужас. Если бы этот вопрос был задан по-другому, если бы не этим тоном… Парень всей душой ненавидел этот тон и этот осуждающий взгляд, которые были знакомы с детства. Сглатывая вязкую слюну, он проговорил:
— Нет. Никого не было.
Вроде получилось правдоподобно. И глаза не отвел даже.
Довольный собственной выдержкой Эрвин взял в руку вилку и занес её над пельменями, давая понять, что не собирается продолжать разговор. Однако боковым зрением он вдруг заметил, как отец плавно достает из-за спины мусорное ведро.
— Это откуда? — он перевернул корзину прямо над кухонным столом, Эрвин даже не успел попытаться отодвинуть свою тарелку с недоеденным обедом.
Среди рассыпанной груды конфетных фантиков, подгнивающих овощных ошметков, каких-то бутылок из-под воды и сока, лежали две смятые пачки сигарет.
— И как давно ты начал курить? — спросил отец.
Как же хреново.
— Нет, это не мое. Просто… — Эрвин не успел закончить фразу.
— Эрвин, ты прекрасно врешь, я это знаю. Но сейчас это выглядит очень неправдоподобно. Я последнее время постоянно прощаю тебе твое распустившееся поведение, даже отчасти потакаю ему, ведь я знаю, как сложно потерять близкого человека, и мне тоже плохо. Однако я не могу позволить тебе гробить свою жизнь, скатиться вниз.
— Причем здесь сигареты? — попытался вклиниться Эрвин, но понял, что это бесполезно. Отца уже несло.
От тарелки доносился запах гнили и яичной скорлупы. И от этого мутило. А осознание того, что он ничего не сможет сделать против отца, накатывало темной волной, топя в себе все чувства, мысли, правильные доводы. И не только сейчас. Эрвин вообще никогда не мог сопротивляться этим пожеланиям-приказам. Стать лучшим в классе — да, аккуратно одеваться — да, не ругаться — да, бросить спорт, потому что он мешает учебе — да.
— Выбирай. Провод или линейка? — доносится откуда-то сверху.
— Из чего? — глухо отзывается Эрвин и, подражая взгляду напротив, смотрит в ответ также холодно и спокойно.
— Ты о чем?
— Материал линейки. Деревянная или железная? — Эрвин чувствует, как болезненно прямо у него сейчас напряжена осанка.
— Железная, — хмыкает отец, видимо, по достоинству оценивший собранную, мужественную реакцию сына на наказание. Ведь раньше, в детстве, всему этому всегда предшествовали слезы и истерики.
— Тогда провод. Не хочу остаток лета проходить в теплых кофтах, — у Эрвина почти получается усмехнуться. Он разворачивается на стуле, лицом к отцу, и отработанным движением протягивает руки вперед. Открытыми ладонями вверх, девяносто градусов к корпусу.
*
С авторитетом искушенного ценителя Эрвин мог бы заявить, что самые плохие провода это от стиральных машинок и пылесосов. Они толстые и тяжелые. После них остаются синяки, что сходят неделями. К тому же руки под их весом невозможно держать прямо, обязательно дрогнут, непроизвольно согнутся в локте. А это ещё дополнительные удары. Такие уж были правила у устарелых школьных методик, которые отец уважал и помнил, видимо, ещё со времен своей собственной юности.
Сейчас вот, например, Эрвина методично хлестали по раскрытым ладоням и рукам проводом от тостера. Терпимо, нетяжело, но жжет ужасно. Кажется, что покрасневшая кожа, усыпанная созвездиями лопнувших капилляров, вот-вот лопнет.
Но ничего.
Эрвин ещё лет в восемь совершил открытие — когда наказывают, надо думать о чем-то хорошем. В детстве, например, он думал о мультике с индейцами. Такие мужественные, сильные разукрашенные герои, с воинственно торчащими перьями на голове. Красота.
Правда, сейчас Эрвин не знал о чем подумать. Давно его так унизительно не наказывали. Да, именно унизительно. Семнадцатилетнему Эрвину, в отличие от маленького, было больно не от ударов, а от осознания своей никчемности и слабости.
«Я всё думал, что ты слишком тактильный и невинный натурал», — неожиданно раздался хрипловатый, насмешливый голос в голове.
Интересно, что бы сделал отец, узнай, что он влюбился в парня, в омегу?
По словам Леви, это совсем позор, «почти, что собак трахать». На эту фразу тогда Эрвин усмехнулся и сказал: «Не говори так… Собаки в отличие от тебя добрые и ласковые создания». После этого Леви, во время очередного поцелуя, больно укусил его за нижнюю губу — то ли в отместку, то ли доказывая свою близость к «добрым созданиям».
Удары прекратились.
Не чувствуя собственных рук, Эрвин убрал их за спину.
— Ты ведь понимаешь, что я это делаю ради тебя, — отец приподнял его подбородок, заставляя посмотреть на себя: — Я тебя очень люблю и желаю, чтобы у тебя все было самое лучшее. И чтобы ты был счастлив, мне иногда приходится так поступать, — он потрепал мягкие волосы сына в привычном ласково-повелительном жесте: — Здесь ведь есть йод, чтобы обработать царапины?
— Да, — быстро моргая, ответил Эрвин и вывернулся из-под чужой тяжелой руки.
