*
После подобной экзекуции не то, что спать — жить не очень хотелось. Именно поэтому весь завтрак Эрвин просидел с недовольным, страдальческим выражением лица, демонстративно игнорируя Леви и глупо, как он думал после, ужасно глупо теряя драгоценные минуты, что им осталось быть вместе. — Как обычно сегодня ведь? — спросил Леви, намазывая сливочное масло на овсяное печенье — точно извращенец-маньяк какой-то. — Да, я тебе позвоню, как приехать можно будет. Хотя, может, и сам… Переговорю с отцом по поводу одной ерунды и, возможно, сам рвану к тебе, — сменив гнев на милость, ответил Эрвин. Мысль о том, что Леви сейчас уедет, болью отозвалась в сердце, как это всегда и бывало в последнее время. Но, что было странно, вместе с этим, более или менее знакомым чувством, появилось дурацкое ощущение приближающейся беды — оно незаметно засело где-то в затылке, невесомо оседало горечью на кончик языка. — Ты чай будешь допивать, если нет, то можно мне? — спросил Леви, смешно и неприлично засовывая в рот гигантские печеньки. — Нет, не буду, — рассеянно ответил Эрвин и отставил дымящуюся чашку в сторону. Леви, получив желанную добычу, улыбнулся — последнее время он так часто это делал… И это ужасно нравилось Эрвину. Ведь каждый раз, когда он видел счастливое лицо парня, у самого внутри разливалось приятное согревающее тепло и уголки собственных губ непроизвольно тянулись вверх. — Все, что хочешь, забирай.***
Эрвин вернулся с остановки в аккурат к приезду отца. Тот, как обычно, был деланно мягок и заботлив. Однако холодный взгляд голубых глаз, оттенок которых отчасти унаследовал Эрвин, был строг и дотошливо внимателен. Как обычно. Зайдя в спальню, он стал странно принюхиваться — то ли стараясь почуять запах сигарет, то ли, что больше пугало, — каким-то образом почувствовал Леви. — Почему ты ещё не собрал вещи? — вдруг удивленно спросил отец, обращаясь к замершему у порога Эрвину. Парень глубоко вздохнул, отсчитывая про себя секунды — это помогало ему немного успокоиться: — Как раз хотел обсудить с тобой это. По телефону как-то не решался. Голос получился спокойным и твердым. Это хорошо. Эрвин, наконец, прошел в комнату, однако тут же опустился в большое плетеное кресло: — Присядь тоже. Он не планировал подобной театральщины, однако собственные ноги предательски отнимались, превращались в неустойчивую дрожащую вату под внимательным взглядом из-под нависших век. Отец кивнул и выполнил просьбу.*
Эрвин начал издалека, постепенно подбираясь к основной теме разговора. Однако вдруг заметив, как отец, с каждой секундой все больше чувствующий подвох, нервно забарабанил пальцами по деревянному подлокотнику, ускорился. Главный вопрос был — с чего начать? Эрвин задавался им на протяжении последних трех дней, подбирая слова, нужные конструкции, выбирая с чего же начать признание: с того, что он не поедет в Англию или с того, что, похоже, является геем. Надо было срочно выбрать, что из этого более шокирующее — и сказать это первым, чтобы второе воспринималось легче, по возможности, как бы это смешно не звучало, спокойнее. Это надо было решить уже сейчас. — Так вот, — прокашлявшись, сказал Эрвин: — Мне кажется, я влюбился. Отец удивленно вскинул темные брови вверх. — Ничего себе, не ожидал. Не ты ли мне недавно говорил, что считаешь любовь в реальной жизни, а не на исторических или художественных страницах, бесполезной и довольно принижающей штукой, которая мешает амбициям и в которой один человек унижается, становясь рабом другого, — как бы немного подражая голосу сына, с ухмылкой проговорил он. — Это не совсем мои слова, — задумчиво протянул Эрвин, однако действительно вспоминая, что когда-то говорил такое: — Тем более сейчас, так странно… — произнес он, потерянно опуская взгляд вниз, разглядывая свои сцепленные в замок руки. Как странно… Сейчас они как будто были бесполезны, абсолютно не нужны Эрвину и имели лишь ценность в том, что когда-то касались, обнимали Леви: — Я бы посчитал наивысшим благом, если бы мог пожертвовать собой, сложить к его ногам все свои амбиции, всю свою волю, посвятить ему всего себя, — больше для себя, нежели для чужих ушей тихо сказал он. Однако вдруг опомнившись, вздрогнул. Поднял взгляд на отца. — Его? — с нечитаемым выражением лица, процедил он сквозь зубы. — Да. Внутри всё сжалось от накатывающего страха, но голос продолжал оставаться уверенным и спокойным. Ведь Эрвин не мог уступить. Не сейчас. Не в этот чертов раз. — Удивил-удивил, — шумно вдыхая спертый воздух маленькой комнаты, ответил отец и с силой потер себя по шее, незаметно сжимая волосы на затылке — он явно тоже старается привести себя в чувства, совладать с эмоциями. Но подобная сдержанная реакция, пугала Эрвина гораздо больше, нежели крики или телесные наказания. Парень замолк, не зная, как продолжить разговор. — Позволь поинтересоваться, что это за парень такой? — вдруг спросил отец. — Его зовут Леви, живет по соседству. — В той развалюхе, как я понимаю? — Да. — Интересно, — пробормотал мужчина, вновь начав постукивать пальцами по столу — в совершенно незнакомом, сумбурном ритме: — Он обычный? Просто-напросто обычный парень? — К чему ты это ведешь? Этот диалог начинал напоминать допрос. И Эрвину не нравилось, что теперь не он ведет эту линию. — О том, что… — отец вдруг замялся: — Нет ли у него каких-нибудь анатомических, физических особенностей? — слово «особенности» он выделил паузой и пристально уставился на сына, будто уже зная ответ. — Какая разница? — нахмурился Эрвин, прекрасно понимая к чему клонит родитель и совсем не понимая зачем ему это надо: — Он омега. — Интересно… Получается, и у тебя есть такая слабость. — Можешь, перестать говорить загадками, пожалуйста. Раздражает. Отец на этот дерзкий тон лишь хмыкнул и откинулся на спинку кресла: — Была одна неприятная ситуация у нас в браке с твоей матерью… мы из-за неё даже были на грани развода. Тебе, конечно, ничего не рассказывали, потому что ты был совсем маленьким. — Я думал у вас был идеальный брак, — нетерпеливо бросил Эрвин. Он был одновременно удивлен и раздражен полученной информацией — как эта ситуация вообще относится к происходящему сейчас? — Почти идеальный. Однако твоя мать была чистокровной альфой поколении так в шестом. Выходя за меня замуж, даже разругалась с родителями, ведь, дескать, я со своей бета-линией попорчу им весь генофонд. Собственно, так и случилось. Ты мне всегда казался абсолютно обычным, нормальным ребенком, не имеющим склонности ни к одному из этих странных полов, — отходя от темы забормотал отец: — Хотя даже не знаю уже… вполне возможно, что в тебе всё-таки что-то есть от её предков. По крайней мере, пока она вынашивала тебя, то постоянно говорила, что чувствует в тебе силу и ауру, свойственную альфам… — И что же в этом плохого, что между вами произошло? — у Эрвина было ощущение, словно его по голове ударили чем-то тяжелым — «Он возможно альфа или только часть альфы? Бред». У отца было настолько холодное выражение лица, что даже переходило правдивую черту, выдавало с потрохами его истинную внутреннюю боль, что он пытается скрыть за маской равнодушия и сдержанности: — Она мне изменила. С омегой. Однако, — он вдруг встрепенулся, пододвинулся на самый край кресла: — Она мне объяснила. Она мне объяснила, как много значат, для таких как она, для таких как вы, гормоны, феромоны, прочие хитрые штучки, что используют омеги для привлечения. Она была не виновата — её соблазнила та омега. Слово «омега» он чуть ли не выплюнул. Столько ненависти и неприкрытой злости Эрвин никогда не слышал от него. — Они ничего не используют. Просто сами по себе… Парень не успел договорить, так как его прервали. — Нет. Эрвин, ты молодой и ещё многого не понимаешь. Омеги — хитрые и манипулятивные создания. Они способны подчинять, вызывать в тебе те чувства, что ты на самом деле не должен испытывать. Ведь это ненормально, греховно в конце концов. И тот парень, этот Леви просто преступно соблазнил тебя, сделал ненормальным. В конце концов, он просто использует тебя! — Если мать изменила тебе с омегой, это ещё не значит, что они все плохие, — Эрвин чувствовал, как больно ходят желваки под тонкой кожей стиснутых челюстей. «Ненормально, греховно, преступно». Он встал с жалостливо поскрипывающего кресла: — К тому же в нашем семействе у всех прекрасная способность к вранью. Я не удивлюсь, если она сочинила это, чтобы не разрушать ваш брак. — Замолчи! — выпалил отец и тоже вскочил на ноги: — Не смей так говорить про свою покойную мать! — Это не значит, что я её не люблю или не уважаю, — повышая голос, уже чуть ли не крича, ответил Эрвин: — Но ты, такие люди, как ты, совершенно не зная всей ситуации, судите об этих людях. Заведомо ставите их в роль каких-то монстров, демонов. Вот это ненормально, преступно! Я бы даже добавил «греховно» — твое любимое словечко, однако в бога я не верю. Зато верю в свой рассудок и полное осознание ситуации. Леви никогда не пытался мною помыкать, манипулировать. Всё, что происходило между нами, было по моей воле, моему желанию. Он часто даже старался остановить меня, уберечь. Поэтому не смей, не смей говорить такое о нем! — Эрвин тяжело задышал, сам не ожидал, что выдаст такую речь. С удовольствием, триумфом он понял, что это, пожалуй, первый раз, когда он дает серьезный отпор отцу. Чтобы не потерять это чувство уверенности он продолжил: — Я не поеду в Кембридж, я останусь здесь. С ним. Как же ему было в этот момент приятно наблюдать за растерянным, испуганным выражением побледневшего лица напротив. — Ты свихнулся? И ты хочешь сказать, что та сволочь не запудрила тебе мозги, не надоумила на это сумасшествие. Ты хоть понимаешь, что теряешь? — взвизгнул отец, бешено выпучив глаза. — Это мое решение. Эрвин, не обращая внимания на грозную фигуру отца, направился к выходу. Однако вдруг его голову сильно мотнуло в сторону, щеку обожгла резкая боль. А через секунду парень почувствовал, как по губам потекла горячая струйка крови, солеными каплями попадая в приоткрытый рот. Отец отвесил ему хлесткую пощечину или, может, ударил кулаком — Эрвин не заметил, не понял. Боль была одинаковая — ведь в порыве эмоций мужчина совсем не рассчитал удар, как делал обычно, и забыл снять громоздкое кольцо с безымянного пальца, острый край которого и распорол парню кожу на скуле. Отец смешно замер, видимо, сам напуганный тем, что сделал — ведь это не по школьной методичке, это уже настоящее насилие, которого он не допускал до этого — по крайней мере, он искренне в это верил. Для Эрвина же особо не было разницы. Парень утер липкую щеку — всё-таки рана оказалась глубокой, скорее всего, после неё даже останется шрам. — Силой у тебя не получится меня туда затащить. Конечно, ты можешь попытаться шантажировать меня по поводу жилья и денег… Однако тебя надолго не хватит. Я знаю, — громко хмыкнул Эрвин, обнажая ровный ряд красивых зубов, сейчас кажущейся пугающе-розовым из-за крови: — Ведь у тебя есть одна серьезная слабость… ты действительно слишком любишь меня. Однако, не беспокойся, я постараюсь найти работу в ближайшее время. — Боже, — тихо пролепетал отец: — Ты действительно сошел с ума. Постой давай ещё немного поговорим, пожалуйста. Этот чертов омега, он... — Не омега, а Леви, — на автомате поправил Эрвин и вышел из душной комнаты.***
Тяжелые сине-серые тучи заволокли ясное небо. Они казались ужасно низкими и страшными в открытом поле, с его дикими травянистыми волнами. Даже в голову не приходило, что это просто остатки конденсации водяного пара. Эти тучи скорее напоминали реальные, материальные гигантские плесневелые губки, которые ещё не успели хорошенько отжать. Но вот-вот, в любую секунду должна прийти небесная тетя-уборщица, и вот тогда на землю грянет ливень. Одна из губок сверкнула в глубине. Эрвин поспешно отсчитал про себя какие-то жалкие пять секунд, а затем раздался оглушительный раскат грома. Значит, до эпицентра грозы всего полтора километра. Сильный ветер, непреодолимой стеной несся в лобовую, мешал крутить колеса велосипеда. Эрвин в сотый раз проклинал себя, что в порыве эмоций решил сам доехать до дома Ханджи, а не добросовестно дождаться автобуса. Утешала лишь мысль, что осталось совсем немного. Он уже видел за желтеющей опушкой, что как безумная кренилась из стороны в сторону, скуля ломающимися ветками, знакомые кирпичные стены, красную крышу магазина. Оставалось буквально сто метров, как вдруг начался ливень. Капли, нет, скорее непрерывный обжигающе-холодные душ застилал Эрвину глаза. Ему теперь приходилось вставать на педали, давить на них всем своим весом, чтобы добиться ещё хотя бы ещё одной прокрутки. Рубашка и джинсы неприятно липли к телу. Однако вместе с холодом и влагой, Эрвин почувствовал невероятное облегчение. Громко, от души рассмеялся, всё равно заглушаемый громом и сиплым воем ветра. Боже, какая ему разница! Какая ему разница, что он сейчас находится в эпицентре разбушевавшейся стихии, какая разница, что он выглядит, как последний оборванец, какая к черту разница, что он может с легкостью подхватить простуду, попросту свернуть себе шею, несясь по расхлябанным колеям, то и дело наскакивая на торчащие камни и кирпичи, проскальзывая колесами в лужи. Какая разница... ведь он так безумно счастлив. И это счастье словно автоматически переносится на весь мир вокруг. Поэтому наплевать на дождь, на поле полное волн, наплевать на заедающие колеса, на собственные глаза, которые то и дело застилает надоедливая жгучая влага — ведь это просто капли. Правда?