*
Прощаясь, Ханджи и её родители пригласили Эрвина в гости на следующей неделе. Отказываться было неудобно.*
Смит старший, все это время мечущийся рядом с домом, как ни странно, нормально отреагировал на появление Леви. Возможно, в нем заиграло самоуважение и представать пред малознакомым человеком в плохом свете, по привычке, ему не хотелось — одно дело за спиной говорить, а, возможно, причина была в том, что только благодаря этому «мерзкому омеге», сын одумался. Попрощаться нормально не получалось. Слова не находились. Движение были вымученные и будто не их собственные. — Обменяйтесь номерами, — опомнившись, сказал Эрвин, уже стоя у распахнутых дверей автомобиля, который должен был увести его с минуты на минуту — куда-то туда, куда-то далеко. — Зачем? — поправляя очки, спросил отец. — Я хочу, чтобы, если у Леви что-нибудь случится, ты помог ему. — Договорились. — Обойдусь, — вдруг глухо отозвался парень, стоявший всё это время у забора как каменная статуя, упрямо держащая в тонких руках тяжелую коробку — из неё выглядывали зеленые уголки учебников и рукав подаренной пижамы. Странно, но вопреки получасу ранее, теперь Леви упорно не поднимал взгляд на Эрвина. Как будто скомканные кусочки голубого скотча, что были неаккуратно разорваны ржавой открывашкой прошлым вечером, были гораздо более интересным зрелищем чем то, что происходило на дворе. — Решайте сами. Мне плевать, — холодно произнес Смит старший: — Только побыстрее. Мы с Эрвином и так уже ужасно опаздываем. — Леви, ну пожалуйста, — Эрвин забросил на заднее сидение спортивную сумку и в три широких шага подошел к замершему парню. — Я ничего не приму от человека, который делал тебе больно, — тихо пробормотал тот и рассеянно покачал головой, словно она сейчас стала ужасно тяжелой. А взгляд его так и блуждал по картонной поверхности, цепляясь за нее, как цепляется утопающий за гнилую соломинку на высоком берегу. Эрвин вновь позвал Леви по имени и, понижая голос до интимного шепота, проговорил: — Сделай тогда это не ради себя, а ради меня. Иначе я с ума сойду от беспокойства, находясь там и понимая, что ничем при случае не смогу помочь. Пусть он будет не как мой отец, а как безликий посредник между тобой и мной на некоторое время. На самый крайний случай, которого может и не быть вовсе. Леви недовольно поджал нижнюю губу. Было такое чувство, что он хочет поспорить, но не находит в себе жизненных сил для этого. Поэтому после недолгой паузы, он устало бросил: — Черт с тобой. Эрвин же несмело улыбнулся, стараясь при этом восстановить вдруг начавшее сбиваться дыхание. Словно на важном забеге: — Спасибо. Он тут же достал из нагрудного кармана небольшой разлинованный листочек и записал там контактные данные. Где-то далеко и звонко залаяла овчарка Пиксиса, видимо, вновь перегрызшая веревку у своей косой будки. Довольная собой, она убежала куда-то под гору, к реке. Эрвин наклонился через коробку немного вперед, поспешно вкладывая в карман потертых джинсов стоящему перед ним парню сложенный листок. В последний момент не смог удержаться. Оказавшись напротив бледного лица и почувствовав, как по щеке скользнуло чужое теплое дыхание, он наклонился ещё ближе и украдкой поцеловал Леви в губы. Тяжелая коробка, что была между ними, с громких грохотом упала на грязную землю, раскидывая по ней пару учебников и сложенных сверху футболок. — Ой, прости. Я сейчас помогу, — виновато забормотал Эрвин, опускаясь на колени. — Сколько ещё ждать тебя?! — раздался нетерпеливый голос отца, и в след за ним воздух пронзили несколько сиплых автомобильных гудков. — Иди, — проговорил Леви, собирая своё небольшое имущество. Он, наконец, отбросил в сторону темную челку и открыто, но как-то вымученно по-доброму взглянул на Эрвина: — Напиши мне, как приедешь. — Обязательно, — улыбнуться в ответ получилось почти искренне. — А теперь иди уже, дурак, — Леви вновь опустил взгляд и довольно грубо толкнул Эрвина в плечо, отгоняя от себя. Тот хмыкнул, ошибочно приняв такое поведение за напускную игривость. Хотя правильный ответ был довольно-таки прост — Леви толкнул не для того, чтобы скрыть своё смущение, а потому что испугался, испугался, что если промедлит ещё хоть одну секунду, взглянет ещё хоть раз на Эрвина, то не сможет отпустить, что эгоистическое «ты мне нужен, не уезжай» вырвется наружу и разрушит абсолютно всё. — До скорой встречи, Леви. Прощай.*
Пейзаж за окном был практически неизменен в сравнении с первым днем. Словно этот мир, в котором Эрвин побывал этим летом, даже не заметил его присутствия, также как и не заметил его исчезновения, оставаясь лишь вечно шелестящим ветром, что перебирает сквозь дряхлые пальцы ветки деревьев, как старуха свою пряжу. И только маленькая фигурка, стоящая на коленях у калитки, была другой. Именно в неё Эрвин упорно, до самого конца всматривался, ожидая, что она вот-вот поднимется с холодной земли и повернется к нему, ещё раз посмотрит, а, может, даже помашет рукой. Но этого не произошло. Леви всё так же сидел, сгорбившись перед разбросанными вещами. И только плечи у него странно дрожали.***
Англия, подтверждая стереотипы и киношные клише, встретила Эрвина мелкой изморосью и туманом. Однако, надо отметить, что это серое полупрозрачное небо удивительно красиво контрастировало с кирпичными стенами университета. Кембридж своим внешним видом напоминал настоящую сказку — со своими зубчатыми башнями, ажурными крышами, большими коваными воротами. И само по себе это место, как бы это странно и глупо ни звучало, было наполнено чем-то особенным. Ведь, если задуматься, лишь на секунду представить, что прямо здесь когда-то ходил сэр Исаак Ньютон, Уильям Вордсворт сочинял свои первые стихи, а Дарвин выцарапывал от скуки засечки на деревянных партах, то становилось не по себе. Однако Эрвину Смиту это всё лишь досаждало. Первую неделю у него было такое гадкое чувство будто, если ему здесь что-нибудь понравится, и он начнет получать удовольствие, то он таким образом предаст. Кого именно до конца было непонятно — себя, свой родной город? Поэтому его раздражало практически всё. В итоге это вытекало в саркастические шутки и замечания, что сделали ему в скором времени среди новых приятелей репутацию циника. Хоть он совершенно и не был таким. Просто, как-то по-детски хотелось обесценить все эти величественные скульптуры, все эти резные стеллажи, картинные галереи, поставить жирный знак меньше между великим Биг-Беном и косым забором соседского дома. Ведь именно все они виноваты в том, что он так скучает, ведь в Биг-Бене, за часовым механизмом, не живет темноволосый парень с холодными серыми глазами, нет, он остался где-то там, далеко, рядом с расхлябанными колеями и кустами кислой малины. Отношения с отцом ухудшились. Окончательно почувствовав свой триумф, он решил проучить сына и поэтому практически не отсылал денег, напоминая в телефонных разговорах, что тот грозился «обеспечивать себя сам» и что стипендии ему «вполне хватит». Эрвин злился. Ведь это было действительно так. Но хватит только для него одного. А ему также хотелось помогать Леви. Идея о совмещении работы и учебы показалась ему на первых порах привлекательной, однако компоновать то и другое оказалось, как показала практика, невозможно без закономерной потери одного из компонентов в ближайшем будущем. В итоге успокаивала лишь одна жалкая и довольно мелочная мысль, что даже если бы ему удалось отсылать столько денег, сколько он считает необходимым, Леви бы всё равно продолжал их упорно возвращать, оставляя себе какие-то жалкие крохи. Как делал это сейчас. Переписка ладилась странно, но не сказать, что совсем плохо. Эрвин отправлял письма часто. Первый месяц почти каждый день. С юношеским восторгом, вопреки своим же словам в кругу новых друзей, он описывал всё, что происходит вокруг — каждую мелочь, каждую деталь, что он подмечал. Писал о своих чувствах, смешных снах, глупо переписывал между своих куцых признаниях в любви целые абзацы из библиотечных книг — в которых красивее и точнее ушедшими в века авторами описывались его собственные мысли, немо рвущиеся из сердца. Письма Леви были совершенно другие. Чистые, без единой помарки. Словно написаны не человеком, а роботом. И походили они скорее на сухой перечень продуктов из списка покупок, чем на живую мысль. Он писал только о том, что непосредственно происходило в последнее время, часто через запятую. Практически ни слова о себе, о своих чувствах, мыслях — то, что было ценно, что так хотелось знать Эрвину. "…Вчера получил необходимые подписи для рассмотрения вопроса о выделении мне жилплощади, сготовил на обед вновь рис с овощами, начал копать грядки для картошки. Земля почему-то в этом году уже сейчас холодная и твердая. Руки устают. Ханджи передает привет.С любовью, Навсегда твой Леви."
Лишь последняя, формальная надпись обычно грела душу. Эрвин обязательно несколько раз перечитывал её, беззвучно шевеля губами слова «с любовью», «навсегда» и всё прокручивал в воображении, как старую кассету, движение изящной руки, мерно выводящей именно эти сокровенные буквы. Однако через два месяца, когда стали подступать холодные ноябрьские дожди, и небо целыми неделями напоминало болотную тину, стало совсем тоскливо. И стало так не хватать чего-то большего в этих письмах… Эрвин начал откровенно просить о том, чтобы Леви писал по-другому, чтобы дал почувствовать хоть призрачную частичку себя сквозь холодный пергамент, а не зацикливался лишь на бюрократических издержках и квартирных описях. "… Я очень благодарен, что ты так часто пишешь, отвечаешь, но у меня зарождается такое ужасное чувство, будто ты избегаешь меня. Пожалуйста, расскажи, как ты себя чувствуешь, как именно у тебя дела? Даже любопытно сколько ты черновиков исписываешь до того, как отослать мне окончательный вариант. Я очень надеюсь, что ты не обижен по какой-то причине на меня. Знаю, это глупость, но я не представляю уже, что и думать. Ты был так близок, искренен со мной наедине. Помнишь, как мы болтали по вечерам на кухне? А то утро, когда обнимались под одеялом? У меня тогда ноги ещё замерзли, и ты ругался из-за этого на французском. И, понимаешь, здесь, в письмах, мы наедине тоже, только немного иначе… поэтому просто попробуй. Еще по началу я предполагал, что тебе просто сложно формулировать свои чувства на письме, но ты ведь даже поговорить по телефону со мной отказываешься. Только один раз и созвонились в сентябре, но у тебя тогда связь быстро оборвалась. А я ведь ужасно скучаю!Буду очень ждать твоего письма, До скорой встречи! Эрвин С.
P.s. Я уже забронировал билеты на конец декабря! Отпразднуем Новый год вместе?"*
Наступили первые экзамены. Несмотря на то, что Эрвин продолжал упорно заниматься — скорее по привычке, чем по собственному желанию — они дались ему довольно сложно. Почти половина одногруппников слетела со стипендии. Однако не сказать, что данное обстоятельство их сильно расстраивало — почти все были из богатых семей, даже парочка наследных лордов имелась, с одним из которых, кстати говоря, Эрвин и напился после первых экзаменов, впервые в жизни потеряв память. На следующее утро, он проснулся в мятой уличной одежде, расположившись на чистых простынях соседской кровати. К счастью, Зика не оказалось в комнате. Скорее всего он тоже валялся где-нибудь за пределами студенческого городка. Эрвин испытывал лишь стыд и легкое отвращение к самому себе. Мужественно собравшись с силами, помылся, почистил зубы, возвращая себе облик приличного человека. И только после этого заметил письмо у входной двери, что почтальон, видимо, не достучавшись, просунул низом. Как и ожидалось, на конверте стояло имя Леви. С воодушевлением и легким волнением — в этот раз ответ пришлось ждать гораздо дольше обычного — он распаковал его. "… Прости. Ты действительно прав — мне сложно выразить свои чувства на бумаге. Но это не от того, что их нет, или я обижен.С любовью, Твой Леви"
Вслед за письмом трясущимися руками Эрвин вытащил из конверта небольшую аудиокассету, матово отсвечивающую новыми шершавыми боками в свете настольной лампы. Проигрыватель, к великому счастью, нашелся на полке у Зика. Ещё раз про себя, извиняясь и обещаясь купить соседу в благодарность бутылку коньяка или пачку курицы, Эрвин включил запись. Сначала, первые секунд десять, были лишь легкие шумы, словно кто-то пододвигает стул, поправляет одежду, неосторожно цепляя чувствительную поверхность микрофона. Затем что-то щелкнуло. Ещё раз. Раздался недовольный голос Леви: — Ханджи, запись уже идет что ли? — Кажется да. — Давно? — Не знаю. Я здесь тоже первый раз. Ой, смотри, какая прикольная фигня. — Черт. Надеюсь, там осталось место на пленке. Все. Уходи скорее. Эрвин запрокинул голову и смотря в потолок, как на экран кинотеатра, видел, как Леви махнул подруге рукой, а та, скорчив гримасу, вышла из небольшой комнаты звукозаписи и плотно закрыла за собой дверь, оставляя Леви одного. Темноволосый парень прикрыл глаза и, собираясь с мыслями, тяжело вздохнул. Поправил ещё раз ворот водолазки, словно его собираются фотографировать. — Ну что ж, — слишком весело и странно для самого себя начал он. Затем нахмурил изящные брови, поняв, что подобрал не ту интонацию, ещё раз глубоко вздохнул, успокаивая дрожь в руках и голосе. — Привет, Эрвин. Я надеюсь, что сумел написать тебе пояснительную записку к этой странной херне. На самом деле, я до сих пор удивлен, что решился на подобное. Но, — Леви на секунду остановился, шумно вдыхая, видимо, по непривычке, говоря длинные предложения на одном выдохе, как ребенок, только начинающий петь в хоре: — Но Четырехглазая сказала, что мне так, возможно, будет легче выговориться… Ну, вот и всё. Я не знаю, что ещё говорить, — он нервно хмыкнул: — Ещё мне кажется, что идея этой записи хороша в том, что ты всегда сможешь послушать её. В любое время, в любом месте — как только тебе пожелается услышать мой голос. Ты ведь мне писал про мой голос? По мне, в нем нет ничего особенного, но в то же время я помню, как влияет на меня твой. Я говорю совсем сбивчиво, прости. Видимо, действительно накопилось. Я так мало разговариваю в последнее время. Ещё устаю. Встану с кровати утром и уже устаю. Вновь повисла легкая тишина. — Ой, на катушке ещё предостаточно ленты. Похоже, мне нужно болтать кучу времени. Я сначала хотел написать себе примерный план, что и как говорить, но бросил эту задумку. Это ведь чушь? Хотя, наверное, надо было. Ну, ладно. Тогда запасной план. Если тебе так важен мой голос, то не столь ведь важно, что именно я говорю? Поэтому я принес книгу. Сначала думал про таблицу умножения. Ну, это уже совсем порнография какая-то. Итак… Погружаясь в знакомые интонации голоса, Эрвин прикрыл глаза. Сквозь веки пробивался желтый свет настольной лампы. Однако в воображении это уже была не лампа, а жаркое июльское солнце, на которое он, всё так же прикрыв глаза, несмело смотрит, качаясь в гамаке и ощущая на кончике языка сладкий запах, доносящийся со стороны Леви.*
Страницы вновь зашелестели. Леви читал практически без выражения, но интуитивно и прекрасно чувствуя, где стоит сделать паузу, какое слово выделить интонацией. Заканчивая читать очередной стих из сборника Эдгара По, он перевел дыхание. Затем произнес: — Вот здесь у меня ещё закладка. Наверное, что-нибудь интересное. В тебе я видел счастье Во всех моих скорбях, Как луч среди ненастья, Как остров на волнах, Цветы, любовь, участье Цвели в твоих глазах. Тот сон был слишком нежен, И я расстался с ним. И черный мрак безбрежен. Мне шепчут Дни: «Спешим!» Но дух мой безнадежен, Безмолвен, недвижим. О, как туманна бездна Навек погибших дней! И дух мой бесполезно Лежит, дрожит над ней, Лазурь небес беззвездна, И нет, и нет огней. Эрвин уже совершенно уплыл в свои мечты, растворяясь в голосе любимого, подобно кубику сахара в парном молоке. Поэтому он даже не почувствовал, как глаза под прикрытыми веками неприятно ущипнуло слезами. Сады надежд безмолвны, Им больше не цвести, Печально плещут волны «Прости — прости — прости», Сады надежд безмолвны, Мне некуда идти. И дни мои — томленье, И ночью все мечты Из тьмы уединенья Спешат туда, где… Вдруг Леви остановился, не дочитав. — Прости, бред какой-то грустный совсем. Давай лучше следующий. — Давай, — тихо прошептал Эрвин в пустоту.