*
Оставшийся день незаметно протек словно в туманных потемках. Голова глухо и стабильно гудела, простреливая иногда острой болью в виски — из-за этого было совершенно невозможно заняться чем-нибудь полезным. Поэтому единственным развлечением оставался сон. Эрвин то проваливался в тягучую дрему, в которой то и дело маячили ржавые бочки и трель велосипедных звонков, то просыпался от внезапного холода, что ледяной волной охватывал все тело разом. Только к вечеру стало немного лучше. Даже удалось заставить себя разогреть бульон с курицей и принять горькую микстуру от кашля. Зик порадуется. На самом деле, именно в такие моменты, чувствуя себя уязвимым и слабым, Эрвин особенно сильно хотел, чтобы кто-то близкий был рядом. Чтобы просто позаботились, пожалели. Подули на оцарапанные руки, растерли знобящую спину, согрели, обняв и прижав к себе.*
Добропорядочно принесенное Зиком письмо Эрвин намеренно оставил на ночь. Не хотелось лишний раз доставлять соседу удовольствие позлорадствовать или отпустить какую-нибудь пошлую колкость. Обычно Эрвин спокойно переносил подобное, брызгая остроумным ядом в ответ. Однако именно в те моменты, когда он первый раз читал новые строчки, разлинованные плохо стертым карандашом, когда затаив дыхание смаковал каждой слово, тщательно выведенное аккуратным почерком, он не мог позволить, чтобы кто-то испортил это ощущение. Поэтому Эрвин дождался ночи. Верхний свет погасили. Лунные лучи, проникающие в небольшую комнату через круглое окно, лишь с наполовину опущенными жалюзи, стелились по полу серебристой зеброй. А с соседней кровати уже доносилось мерное, сиплое дыхание. Предвкушая, Эрвин открыл конверт. Раздался тихий шорох бумаги и рвущихся клейких марок. В голубом свете карманного фонарика мелькнул непривычно маленький объем текста. Это заставило насторожиться. Парень быстро пробежался по нему глазами. И внутри что-то глухо, болезненно заныло. А собственные мысли, как спешащие люди в метро ранним утром, вдруг начали бешено толкаться друг с другом, мешая вообще понять и осознать то, что он сейчас прочел. Эрвин выключил фонарик. Отложил письмо в сторону. Какой-то глупый инстинкт подсказывал, будто, если он сейчас сделает вид, что ничего не видел, то значит ещё ничего не произошло. Нет никакого письма, нет и этих двух строчек. Он спокойно встал с кровати и пошел к рукомойнику, чтобы налить себе воды. Даже успел усмехнулся, заметив в тусклом свете, пробивающимся с улицы, что Зик забыл развесить вещи после стирки. Они, наверняка, протухнут к завтрашнему утру, и сосед будет смешно беситься. Однако после того, как Эрвин сделал глоток холодной воды и устало прикрыл воспаленные от температуры глаза, всё тело словно прошиб удар тока. Ведь в эту самую секунду он отчетливо увидел надпись, будто выгравированную на собственных веках. «Эрвин, не пиши больше на этот адрес. Мне ужасно жаль, что я не могу нормально объясниться и попрощаться с тобой, но у меня, правда, нет выбора. Не ищи меня, пожалуйста. Прощай.Леви»
— Ты теперь ещё и лунатишь? По ночам посуду решил бить? — проговорил разбуженный шумом сосед, включая свет настольной лампы. Пространство комнаты тут же неприятно наполнилось желто-электрическим. Глаза заныли. — Зик, скажи, пожалуйста, что ты решил подшутить надо мной, — не оборачиваясь, сказал Эрвин. — Че за бред несешь? — парень нахмурился, озадаченно натягивая на покатый нос очки. Если честно, Эрвин и сам не знал, зачем спросил это. Ведь он слишком хорошо за последние три месяца выучил почерк Леви. К сожалению. Ведь если бы он этого не сделал, он мог бы попытаться обмануть себя, призрачно успокоить хоть на пару минут, что это просто жестокая шутка. Но не выходило… у него не было ни малейшего сомнения, что принесенное письмо было написано именно Леви. Поэтому хрупкая надежда, что сосед решил отомстить за бессонные ночи, показалась ужасно жалкой и глупой. — Ты поранился? — садясь на кровати, непривычно обеспокоенно спросил Зик. — Слишком сильно сжал стакан, — приседая на корточки, чтобы собрать осколки, отозвался Эрвин: — Я сейчас уберу всё и лягу. Прости, что разбудил. Как ему удавалось достойно держать голос, даже просто формулировать членораздельно мысли, оставалось загадкой, интересующей его самого. Возможно, стоит отдать должное отцовскому воспитанию. — Че случилось-то? Что-то было в письме? Не беспокойся, я знаю, что ты по ночам на них надрачиваешь, — продолжил расспрашивать Зик. — Да, ты угадал, — холодно ответил Эрвин, выбрасывая в мусорное ведро стекла с красными разводами по острым краям: — Кажется, меня бросили. Сосед, не сдержавшись, присвистнул: — Ничего себе новость! Однако, видимо, заметив и поняв, что Эрвин так спокойно ведет себя, не потому что ему все равно, а потому что находится в каком-то странно и страшно потерянном состоянии, потупился: — Если ты не врал по поводу того, что мутил с омегой. То здесь нечему удивляться. — Что ты имеешь в виду? — блуждая взглядом по полу и высматривая оставшиеся мелкие осколки, спросил Эрвин. На самом деле, ему было глубоко плевать, что говорит этот парень сейчас. Просто неожиданно захотелось, чтобы он не останавливался, чтобы продолжал говорить, отвлекая. — Общеизвестный факт, что омеги пустоголовые шлюхи. Меня лично оскорбляет сам факт их существования до сих пор. И эта твоя или твой, я не разбираюсь в их видах, явно не лучше. — Однако, оказывается, ты эксперт… — возвращаясь к кровати, проговорил Эрвин: — Я понимаю, что таким образом ты, возможно, стараешься успокоить меня, поддержать, но не стоит. Ты просто оскорбляешь дорого мне человека, с которым вероятнее всего случалась какая-то беда. — Хочешь сказать, что я сейчас неправду сказал по поводу них? — скрещивая руки на груди, не унимался Зик — он всегда был довольно-таки упрямым: — Достаточно просто порнуху с ними посмотреть, чтобы убедиться, что они невменяемые. Сомневаюсь, что нормальный человек способен испытывать такое искреннее, дикое удовольствие, когда его насилуют. Ну, я про эти их течки. — Захлопнись. Пожалуйста. У меня нет сил спорить, я просто ударю, если ты продолжишь. Зик недовольно фыркнул в ответ, но остановился и говорить дальше не стал. Просто обиженно погасил свет и развернулся к стене, оставляя Эрвина наедине со своими мыслями. — А что, если бы твой брат таким родился? — Это уже совсем другое.***
Утром, вопреки просьбе Леви, Эрвин отправил письмо на его адрес. В тексте было слишком много знаков вопросов и зачеркнутых слов, у пары нижних строчек размылись чернила. Затем Эрвин позвонил отцу, чего не делал уже очень давно. Заставить себя говорить было сложно, сформулировать просьбу вообще никак не получалось. Однако вдруг в трубке раздалось обеспокоенное: — Что у тебя с голосом произошло? — Я приболел, — утирая катящиеся из глаз слезы, ответил Эрвин: — Пап, пожалуйста, можешь съездить в наш загородный дом. — Зачем? — удивленно отозвался тот: — Я там уже отопление, воду перекрыл на зиму. — Кажется, у Леви что-то случилось. Я хочу, чтобы ты проверил его. — Эм, — отец замялся: — У меня много работы сейчас… Не знаю даже, как скоро это получится сделать. — Это очень важно для меня, — умоляюще забормотал Эрвин, чувствуя себя жалкой тварью, что сначала покусала родительскую руку, а как только случилась беда, стала раболепно лизать её: — Я бы сам сорвался, но у меня экзамены на носу. Я вообще не знаю, что делать, поэтому… — Нет, ты сиди на месте. И не неси чушь, — властно перебил его голос из трубки: — Ладно. Я съезжу к этому твоему, а потом сразу свяжусь с тобой. Договорились? Эрвин? — позвал отец: — Ты там ревешь что ли? — Нет, вовсе нет, — соврал парень, поднимая ворот пальто и отворачиваясь от стеклянной двери телефонной будки, за которой маячили люди. — Не расстраивайся ты так из-за него… Возможно, это все к лучшему. Тащить на себе такое клеймо и груз. Плюнь ты на все и не… — Пока. Позвони, как выяснишь.***
Оставшиеся три дня больничного с одной стороны спасали, потому что думать об учебе было невозможно, а с другой были невыносимы, потому что все мысли крутились вокруг Леви, вырисовывая какие-то абсолютно ужасные картины того, что могло случиться. В версию, высказанную Зиком, решительно не верилось. О том, что его просто бросили, о том, что он просто надоел тоже. Слишком Леви был честен и открыт — так не ведут себя люди, которые нацелены на расставание, которые больше не любят. К тому же письмо было до смешного странным. Две строчки, словно написанные впопыхах, в последний момент. Будто их и вовсе не должно было быть, словно Леви сначала собирался просто исчезнуть, но в последний момент решил дать о себе знать Эрвину. Голова гудела и чуть ли не дымилась, скручивая образы в тугую удавку. А на вздымающуюся грудь по ночам навалилось что-то неподъемное, комкающее самое сердце. Чувство, состоящее из смеси страха и обиды. И страх не за то, что он теперь один, и обиды не за то, что его оставили, а за совершенно диаметрально противоположные вещи — за то, что Леви где-то остался один, за то, что он сам так далеко сейчас и ничем не может помочь.***
Во вторник, в обед, отец связался с ним. Конечно, он сделал это раньше, чем обещал, но и не так быстро, как Эрвину хотелось. Скучающим, недовольным голосом он рассказал, что съездил проверить «омегу», выплевывая по ходу речи это слово словно ругательство. Однако выяснить удалось немногое. Дом, в котором жил Леви, как оказалось, продали из-за банковской задолженности. И сейчас его уже планируют разбирать, строить новый. Отчим куда-то пропал. Люди говорили, что он совсем спился или что уехал на север, на заработки. А некоторые то и другое. Судьба же Леви окружающих, видимо, совсем не интересовала. Только по словам одного странного лысого старика, «этому пареньку повезло, и он получил квартиру от государства, переехал в город». В какой именно он не знал и путался в словах — то ли в ближайший, то ли тоже где-то на севере. С одной стороны такие новости немного успокоили Эрвина — ничего ужасного из того, что он себе нафантазировал не произошло, а с другой они загоняли ещё в больший тупик. Почему Леви решил оставить его? Почему он сожалел, что не может попрощаться? В конце разговора, словно между делом, отец с двусмысленной и несказанно довольной интонацией добавил, что ходит ещё один слух. Будто Леви при переезде очень помогал какой-то рослый парень со светлыми волосами.***
Дальше были две недели какого-то сумбура, смешанного с потоком лекций, и пьяно-веселые лица приятелей. Эрвин не понимал, что он чувствует. Вроде как ему разбили сердце. Но и это ощущалось не столь остро. Какое-то сплошное, всепоглощающее холодное отупение. Переживать за Леви не получалось — он вроде как в порядке, по крайней мере, ничего смертельно опасного и ужасного не произошло. Злиться на него из-за грязных слухов тоже не выходило. Почему? Эрвин и сам не понимал. Однако прекрасно осознавал, что эта злость, пожалуй, была бы в разы лучше, чем та пустота, что заполняла его сейчас.***
Билеты на самолет он не сдал. И новогодние каникулы приехал провести с отцом. Тот был странно мягок, несколько раз старался перевести разговор на личную жизнь. Эрвин отмахивался и отшучивался, выдавливая улыбку. А в последний день поехал в загородный дом, чтобы убедиться во всем сам.***
**
В деревне зимой всегда холоднее чем в городе, а летом — теплее. Заснеженные поля заместо зеленых и цветущих казались непривычными. Ноги увязали в проваленах. Их дом стоял всё так же гордо-новый, но уже остывший, не живой. На дверях висел тяжелый замок. Со двора убрали кресло и гамак. Краска на заборе от низкой температуры немного потрескалась. И при каждом сильном порыве ветра обязательно пара маленьких кусочков отрывалась, осыпаясь зеленой шелухой на белый снег. Несуразно смотрелась одна наполовину недокрашенная, словно брошенная на полпути, доска. Эрвин протянул к ней руку, зачем-то поглаживая серую от впитавшейся влаги поверхность. Прикрыл глаза, теряясь в недалеком воспоминании. Леви тогда впервые улыбнулся ему. Заходить в дом не стал. Не хотелось видеть, как там все изменилось, хотелось оставить в воспоминаниях солнце, запах сливочного масла, мягкий пыльный диван и смущенный румянец бледных щек, когда он обнимал со спины.***
Выяснить ничего нового не удалось. Все те же слухи, что передал ему отец. Единственной надеждой оставалась Ханджи, но и её дом сиротливо пустовал, покинутый, как и всеми дачниками, до следующего летнего сезона. Где она жила в городе Эрвин не знал. И выяснять уже не оставалось ни времени, ни сил.*
В Англию он вернулся с облегчением.